Оно мне надо?
Извиняйте, но с позитивом пока напряженка.
Ножницы для крыльев.
Он сцепил пальцы, уперся в них подбородком и наблюдает за порханием ножа над разделочной доской. Она режет сыр, минуту назад на тарелку уже легла веером ветчина. Он видит только ее спину, безукоризненно прямую, соломенные волосы, забранные на затылке в хвост, и тонкую шею. Он раздраженно постукивает указательным пальцем по столу. Интересно, она может вспылить и бросить сейчас в его сторону нож, или тарелку бросить, или просто накричать на него, топнуть ногой? Кажется, нет. Кажется, хорошие манеры стали идеальными гвоздями для ее персонального столба. Другое дело, что ей-то столб видится уютным креслом.
Острый нож аккуратными взмахами отделяет от головки сыра тонкие лепестки. Она трет рукой шею (это признак усталости или какая-то очередная привычка?) и бросает через плечо «бутерброд тебе сделать»? У него (ну, надо же) от негодования кровь приливает к щекам. Все ее реплики, адресованные ему, имеют одинаково безразличную интонацию. Это такие «недомеждометия». Можно ответить ей «да», можно «нет», можно обозвать ее дурой, например. Реакция будет одинаковой: она искоса глянет на него, все равно поставит на стол тарелку с бутербродом, нальет слишком крепкого кофе обязательно без сахара и продолжит резать сыр (или что она там режет).
У нее на всё есть готовые ответы и, что совершенно возмутительно, некая своя жизнь. В эту «свою» жизнь хода ему нет, ворота закрыты наглухо. Он честно пытается не любопытствовать, игнорировать весточки из другого мира, но липкое ощущение непричастности не дает покоя. Поэтому раздражение копится, киснет без выхода на поверхность. Он, конечно, мог бы попенять ей на излишнюю скрытность, но зачем усложнять и без того ухабистую дорогу в никуда.
Вот ведь незадача. Они видятся ежедневно. Преимущественно на чужой не слишком чистой и совсем не уютной кухне. Даже разговаривают. Эта давно знакомая и в то же время странным образом посторонняя женщина изо дня в день заставляет его чувствовать себя виноватым.
Виноватым в том, что он такой, какой есть, а не такой, каким она, наверное, предпочла бы его знать. Виноватым в том, что давно, много лет назад, не сказал ей важных слов, а сказал другие, тоже важные, но направившие ситуацию в обход привычных путей. Порой ему даже кажется, родись он в иной год, прочти он на десять книг больше, не влюбись он в шестом классе, и женщина с прямой спиной не смотрела бы теперь сквозь него, не думала бы свои страшные "думки", а может и не плакала бы в туалете, прячась ото всех.
Каждый день он корпит над головоломкой. Он пытается разгадать хотя бы две ее мысли из тысячи. Ему очень нужны две этих мысли, чтобы понять… нет, не ее. Чтобы понять, где она сейчас и как долго планирует там оставаться.
Утром, заходя в кухню, он слышит «доброе утро». И это ни в коем случае не пожелание, это некая констатация, не требующая ответной реплики. Прошел месяц, а ему чудится, что время застыло: оно пресеклось однажды на этой кухне, превратив застеленный грязной скатертью стол в мост через вечность. Они застряли на этом мосту, зацепившись за солонки, за хлебные крошки, за бог весть, как оказавшуюся здесь куклу. Они вынуждены бесконечно разглядывать друг друга: он - пытаясь прорваться внутрь, она - обороняясь от назойливого понимания.
Часы на стене тоскливо дзинькают, он встает из-за стола, подходит к ней, берет ее за плечи. «Только бы не сломать. А может, лучше было бы и сломать, ключицу или еще какую-нибудь хрупкую ее косточку? Может, боль заставит ее всплыть на поверхность, объяснить мне? Да нет, не объяснения мне нужны. Я хочу, чтобы она меня увидела, наконец, рассмотрела, меня, а не мою функциональную нагрузку. Почему? Почему в «джокерах» оказался не тот? Почему выбор ее пал… не на меня, тогда? И сейчас, похоже, тоже ничего не изменится, несмотря полетевшую вверх тормашками жизнь». Он молча трясет ее за плечи:
- Ты не хочешь бутерброд? Я поджарю тебе яичницу, - она снова трет рукой шею…
Ножницы для крыльев.
Он сцепил пальцы, уперся в них подбородком и наблюдает за порханием ножа над разделочной доской. Она режет сыр, минуту назад на тарелку уже легла веером ветчина. Он видит только ее спину, безукоризненно прямую, соломенные волосы, забранные на затылке в хвост, и тонкую шею. Он раздраженно постукивает указательным пальцем по столу. Интересно, она может вспылить и бросить сейчас в его сторону нож, или тарелку бросить, или просто накричать на него, топнуть ногой? Кажется, нет. Кажется, хорошие манеры стали идеальными гвоздями для ее персонального столба. Другое дело, что ей-то столб видится уютным креслом.
Острый нож аккуратными взмахами отделяет от головки сыра тонкие лепестки. Она трет рукой шею (это признак усталости или какая-то очередная привычка?) и бросает через плечо «бутерброд тебе сделать»? У него (ну, надо же) от негодования кровь приливает к щекам. Все ее реплики, адресованные ему, имеют одинаково безразличную интонацию. Это такие «недомеждометия». Можно ответить ей «да», можно «нет», можно обозвать ее дурой, например. Реакция будет одинаковой: она искоса глянет на него, все равно поставит на стол тарелку с бутербродом, нальет слишком крепкого кофе обязательно без сахара и продолжит резать сыр (или что она там режет).
У нее на всё есть готовые ответы и, что совершенно возмутительно, некая своя жизнь. В эту «свою» жизнь хода ему нет, ворота закрыты наглухо. Он честно пытается не любопытствовать, игнорировать весточки из другого мира, но липкое ощущение непричастности не дает покоя. Поэтому раздражение копится, киснет без выхода на поверхность. Он, конечно, мог бы попенять ей на излишнюю скрытность, но зачем усложнять и без того ухабистую дорогу в никуда.
Вот ведь незадача. Они видятся ежедневно. Преимущественно на чужой не слишком чистой и совсем не уютной кухне. Даже разговаривают. Эта давно знакомая и в то же время странным образом посторонняя женщина изо дня в день заставляет его чувствовать себя виноватым.
Виноватым в том, что он такой, какой есть, а не такой, каким она, наверное, предпочла бы его знать. Виноватым в том, что давно, много лет назад, не сказал ей важных слов, а сказал другие, тоже важные, но направившие ситуацию в обход привычных путей. Порой ему даже кажется, родись он в иной год, прочти он на десять книг больше, не влюбись он в шестом классе, и женщина с прямой спиной не смотрела бы теперь сквозь него, не думала бы свои страшные "думки", а может и не плакала бы в туалете, прячась ото всех.
Каждый день он корпит над головоломкой. Он пытается разгадать хотя бы две ее мысли из тысячи. Ему очень нужны две этих мысли, чтобы понять… нет, не ее. Чтобы понять, где она сейчас и как долго планирует там оставаться.
Утром, заходя в кухню, он слышит «доброе утро». И это ни в коем случае не пожелание, это некая констатация, не требующая ответной реплики. Прошел месяц, а ему чудится, что время застыло: оно пресеклось однажды на этой кухне, превратив застеленный грязной скатертью стол в мост через вечность. Они застряли на этом мосту, зацепившись за солонки, за хлебные крошки, за бог весть, как оказавшуюся здесь куклу. Они вынуждены бесконечно разглядывать друг друга: он - пытаясь прорваться внутрь, она - обороняясь от назойливого понимания.
Часы на стене тоскливо дзинькают, он встает из-за стола, подходит к ней, берет ее за плечи. «Только бы не сломать. А может, лучше было бы и сломать, ключицу или еще какую-нибудь хрупкую ее косточку? Может, боль заставит ее всплыть на поверхность, объяснить мне? Да нет, не объяснения мне нужны. Я хочу, чтобы она меня увидела, наконец, рассмотрела, меня, а не мою функциональную нагрузку. Почему? Почему в «джокерах» оказался не тот? Почему выбор ее пал… не на меня, тогда? И сейчас, похоже, тоже ничего не изменится, несмотря полетевшую вверх тормашками жизнь». Он молча трясет ее за плечи:
- Ты не хочешь бутерброд? Я поджарю тебе яичницу, - она снова трет рукой шею…