Ленком и День рождения Евгения Леонова
- Раньше меня журналисты одолевали вопросом: "Почему вы стали комиком?" - а я отвечал: "Потому что у меня лицо круглое".
После "Полосатого рейса" Евгений Леонов шутил: "Я своей попой на весь Союз засветился. Зад у меня красный такой, очень советский. Страху я натерпелся. Ко мне подошли режиссер, оператор и сказали: "Мы придумали очень смешной эпизод. Посадим тебя в клетку, выпустим тигров и посмотрим, что будет". Я говорю: "Нет, я не согласен. У меня семья, маленький сын". Меня уговорили. Сами все попрятались. Режиссер смелый-смелый, а сам залез на мачту. Оператор спрятался в железный ящик и выставил камеру. Посадили меня в клетку, выпустили тигров. Тигры подошли, понюхали и пошли дальше палубу осматривать. Режиссер кричит: "Дрессировщик, почему твои тигры не бросаются на артиста?" "Они к нему принюхались, - говорит дрессировщик, а сам запихивает в клетку живого поросенка, - Леонов, возьми вилку, поколи поросенка, а то тигры на него не реагируют". Что творилось на палубе через минуту, когда тигры учуяли поросенка! Они его через прутья поцарапали, поросенок визжит, тигры еще больше свирепеют. Поросенок от страха совсем обезумел, на меня стал кидаться. Я кричу: "Дрессировщик, стреляй! А то всех сожрут вместе с палубой!" Дрессировщик выстрелил, но тигрица Пальма от всего этого визга и грохота бросилась в море. Целый час ее спасали и спасли..." (kp.ru)
Евгению Леонову было бы 85. Он умер, собираясь на спектакль "Поминальная молитва" в родной театр...
Не только для зрителей, для театра это тоже была колоссальная потеря, после которой Ленком долго не мог оправиться.
Он был одним из тех, кто составил славу не только русского драматического театра, но и именно этого театра, которым руководит Захаров.
Раньше у Ленкома был очень хороший сайт, на котором сохранялись фотографии актеров, информация, в каких спектаклях они играли, награды, звания перечислялись, все, как положено после ухода актеров.
Ленком перенес столько потерь, как ни какой другой театр за последнее время - Леонов, Пельтцер, Абдулов, Янковский, Григорий Горин, Олег Шейнцис...
И сайт отправили на доработку. Появился в нем раздел "История". Но он пуст.
Никого на сайте из великих актеров теперь не вспоминают.
Их просто нет!
И даже сегодня на сайте театра нет имени ЕВГЕНИЙ ЛЕОНОВ!
Зато гордо, прописными красуются "МЕЦЕНАТЫ: КОММЕРЧЕСКО-БЛАГОТВОРИТЕЛЬНАЯ ФИРМА АСТ, ПРОМЫШЛЕННАЯ ГРУППА ИНТЕРПАЙП, ПАРТНЕР ТЕАТРА БОСКО ДИ ЧИЛЬЕДЖИ, СПОНСОР ТЕАТРА ГРУППА КОМПАНИЙ РУССКОЕ ЗОЛОТО".
И есть напоминание, что логотип Ленком - зарегистрированный товарный знак. http://www.lenkom.ru/about/.
ВАНДА ЛЕОНОВА: «ОН ОБОЖАЛ МЕД И ЦВЕТЫ…»
- Я жила в Свердловске, училась в музыкально-педагогическом училище, а Женя с театром приехал в наш город на гастроли. Хорошо помню нашу первую встречу.
Мы с подругой гуляли по улице Ленина, а Женя с друзьями-актерами шел нам навстречу и, как всегда он это делал, подтягивал брюки на ходу. В общем, мы познакомились. Они нам говорят: «Мы хотим вас пригласить сегодня вечером на спектакль. Вы придете?» Я ответила за себя и за свою подругу: «Да, с удовольствием!» И вечером мы пришли на спектакль, это были «Дни Турбиных».
…После спектакля Женя пошел меня провожать. Мы сидели с ним на скамеечке, и он читал мне стихи Блока, Есенина... Женя вообще был очень стеснительный и очень порядочный человек. Мы провели вместе всего три дня, а на четвертый театр улетел в Москву. И Женя мне оттуда стал звонить. Потом я приехала в Москву на каникулы. Познакомилась с его родителями. Они оказались изумительными людьми, очень хорошо ко мне отнеслись.
Ну и как-то Женя сказал: «Нам надо пожениться». Дней через пять он должен был уезжать на гастроли, и мы в этот же день пошли в обычный районный загс и расписались.
А в 1959 году у нас родился Андрюша. Первое время мы жили все вместе в общей квартире: Женины родители, его старший брат, который еще не был женат, и мы с Женей - в проходной комнате. Конечно, первое время мы нуждались. Женя часто занимал деньги в театре.
Потом он начал сниматься, стал хорошо зарабатывать, а деньги отдавал маме, потому что в семье все было общее.
Через какое-то время мы получили квартиру и долго не решались сказать Жениной маме, что собираемся переехать. Мы знали, что для нее это будет ударом.
- В театре я больше всего люблю его последнюю роль - Тевье-молочника в спектакле «Поминальная молитва». Он, конечно, играл ее гениально.
А в кино мне он очень нравится в «Обыкновенном чуде», «Старшем сыне» и, конечно, в «Джентльменах удачи». Роль Доцента ему очень нравилась.
Он ходил в Бутырку, наблюдал в глазок за уголовниками, что-то придумывал… А грима Женя не признавал. Зачем грим, если он умел перевоплощаться внутренне? С неба ему никогда ничего не падало. Он был работяга и всего добивался своим трудом.
Адским, изнурительным трудом. Он работал на износ. Часто ездил с концертами, потому что на ту зарплату, которую он получал в театре, мы бы не смогли прожить.
Женя очень любил и жалел животных. У нас в доме вечно обитали какие-то приблудные кошки, собаки, и он всегда им был рад. Долгое время у нас жил бездомный кот Вася. Я ему сделала уголок около двери, и Женя его кормил. А однажды, на мой день рождения, кто-то принес и поставил нам под дверь перевязанную ленточкой коробку с щенятами. Он говорит: «Чего ты расстраиваешься? Пускай поживут у нас немножко, а когда подрастут, я их отнесу на рынок и отдам каким-нибудь добрым людям».
Прошло какое-то время, мы уже стали к ним привыкать, и однажды он говорит: «Ванда, мы не можем всех семерых оставить у себя. Я сейчас поеду с соседом на рынок». Сосед мне потом рассказывал: приехали они на рынок, Женю, конечно, все сразу окружили, кричат: «Леонов приехал!» Стали разбирать этих щенков. А он у всех спрашивал: «Вы хороший человек? Вот я вам отдаю собаку, но вы-то - хороший человек?»
- Он был не против выпить, но никогда не был пьяницей.
Женя любил хороший коньяк, виски. И он не пил так, знаете, лишь бы выпить. Или как некоторые: сидеть и глушить водку стаканами. У него всегда было чувство меры. Когда к нам приходила соседка Тамара, он говорил: «Томик, хорошо, что ты пришла, сейчас мы сядем за стол - ты, Ванда и я - и выпьем». И мы садились, открывали какой-нибудь вкусненький коньячок, виски или водочку.
И он сколько хотел, столько и выпивал. Но никогда в жизни не напивался. Иногда говорил мне: «У меня есть желание выпить». Я никогда не возражала: «Ну, раз есть желание - выпей».
Помню, однажды он позвонил мне на работу: «Знаешь, Ванда, я попросил дворника почистить наш ковер, и мы сейчас с ним сидим и понемножку выпиваем...» У нас весь быт был на Жене.
Он ездил по магазинам, все покупал сам. В субботу утром обычно ехал на рынок. Полрынка за ним бежало и кричало: «Леонов, покупай у меня!» Его часто обманывали, сдирали лишние деньги. Он приезжал на машине к дому, выгружал полные сумки продуктов. И пьяные грузчики (у нас во дворе столовая) несли эти сумки в дом. Потом говорили ему: «Палыч, а выпить дашь?» Он любил вкусно поесть. У Жени был сильный диабет, и я все время заботилась о его питании. Но когда меня не было дома, он мог наварить картошки, сделать пюре и съесть с целой селедкой. Любил, чтобы было много всего в холодильнике. И всегда ел с таким аппетитом и удовольствием, что даже, бывало, и не хочется, а все равно сядешь с ним и начинаешь есть.
Его все очень любили. На улице часто останавливали, что-то спрашивали, и он всегда выслушивал человека. Он обладал большим чувством юмора, умел пошутить, хотя и не был таким, знаете, бездумным весельчаком. Когда я начинала о чем-то переживать, Женя всегда говорил: «Да ладно, Ванда, что ты из-за пустяков расстраиваешься, надо легче смотреть на все». С возрастом, а точнее с болезнью, его психология изменилась. А после операции, которую ему сделали в Германии, он, конечно, стал другим человеком…
- Это произошло совершенно неожиданно. Театр повез на фестиваль спектакль «Диктатура совести». Они поехали-то всего на три дня. Вечером, после спектакля, должны были улетать в Москву. А днем Женя вдруг начал очень сильно кашлять. У него и раньше такое бывало. И никто не знал, отчего он так кашляет. Врачи в таких случаях говорили, чтобы я ему ставила банки, горчичники, они считали, что это легкие. А это была сердечная недостаточность.
Решили показать его врачу, а по дороге в больницу Женя… скончался. Немцы сразу же подключили его к аппарату искусственного дыхания. Андрюша тоже был занят в этом спектакле, поэтому все время был с отцом. Врачи сказали, чтобы Андрюша разговаривал с ним, пел, читал ему стихи, потому что хотя Женя был без сознания, он все-таки мог что-то слышать. А вскоре и я прилетела туда. Врач сказал, что положение очень тяжелое, что у Жени обширнейший инфаркт. Нужно было срочно делать операцию.
Операция продолжалась четыре с половиной часа. После операции он пришел в сознание, но был в очень тяжелом состоянии. Врачи сказали, что девятый день - самый опасный.
Андрюша и я были все время с ним. Но меня Женя почему-то не узнавал. Сидел, кушал и Андрюшу спрашивал: «Кто эта женщина? Чего она хочет?» Я у врача спрашивала: «Что же это такое: сына узнает, а меня - нет?» Врач говорил: «Вы не волнуйтесь, неделя пройдет, и увидите, что он вас узнает».
Прошел третий день, пятый, седьмой и, слава богу, девятый. Я захожу в палату, а он сидит такой похудевший, на меня смотрит и говорит: «Ванда, а ты-то здесь откуда?» Я говорю: «Да я же все время была здесь…»
Судьба распорядилась так, что после операции Женя прожил пять с половиной лет. Мне кажется, врачи не надеялись, что он столько проживет, так сильно у него было изношено сердце. Ну и, конечно, Женя не умел себя жалеть, беречь. Едва восстановившись после операции, он снова выкладывался полностью на спектаклях, на концертах. Приезжал домой и еле поднимался по лестнице - а там всего-то три ступеньки до лифта.
- Нет, он не был сладкоежкой, но обожал мед. Часто его покупал на рынке и с гастролей всегда привозил. И еще Женя обожал цветы. Он из каждого города привозил охапки цветов. Если приезжал очень поздно, я говорила: «Женя, я сейчас разбирать не буду, оставим до завтра». И он бросал их в ванну и заливал водой. А утром мы их разбирали.
Старушки, которые сидят на лавке, говорили мне: «Боже мой, каждый день, как пять часов наступает, мы думаем: где же Евгений Павлович, что же он не выходит с Тимошей гулять?» Нам подарили беспородного пса, и когда Женя поздно возвращался - с концерта или со спектакля, - Тимоша всегда его встречал. И когда Женя умер, Тимоша еще долго при каждом шуме на лестнице вскакивал, подходил к двери, виляя хвостом, - ждал Женю. «Все мы смертны, - говорил Женя, - хотя иногда я хочу жить, и кто знает, может быть, еще мое семидесятилетие отпразднуем». Но до своего юбилея он не дожил.
Тот день был очень тяжелым. Я легла отдохнуть - у меня очень сильно болела голова. Он лежал в другой комнате, но я слышала, что он как-то подозрительно кашлял: кхэ-кхэ-кхэ... Как будто хотел прокашляться и не мог. А потом он зашел в мою комнату и сказал: «Сейчас Андрюшенька появится, надо собираться в театр».
Надел рубашку, стал переодевать брюки - театральный костюм у него был дома - и вдруг пошатнулся и упал. Я подумала, что он на штанину наступил, и крикнула: «Женя, что случилось?» Подбежала к нему, а он выпрямился - и все. В одну секунду его не стало. Приехали врачи, сказали, что это тромб.
Мы с ним прожили 37 лет. Я даже не могу поверить в это - настолько быстро пролетело время. Когда его не стало, я долго не могла говорить о нем, да и сейчас стараюсь не смотреть фильмы с его участием - очень тяжело. И вы знаете, я до сих пор его жду… Женя иногда говорил мне: «Знаешь, Ванда, ты сейчас ворчишь на меня: то я ем не так, то храплю, то еще что-то. А вот не станет меня, и ты будешь вспоминать меня каждый день». И действительно, не бывает дня, чтобы я не вспоминала его. У меня такое ощущение, что он должен вернуться, что он вот-вот войдет и, облокотясь на вешалку, позовет: «Ванда!»
http://www.vmdaily.ru/article/123629.html.
С сыном и женой.
Евгений Леонов мечтал о большой семье, но... "Я дико ревновал родителей... И угрожал, что уйду от них, если кто-то еще появится в квартире... Отец меня просто обожал. Он обладал очень мягким характером. Вообще не умел злиться".
Письма сыну
"Андрюша, ты люби меня, как я люблю тебя. Ты знаешь это какое богатство - любовь. Правда, некоторые считают, что моя любовь какая-то не такая и от нее один вред. А может, на самом деле моя любовь помешала тебе быть примерным школьником? Ведь я ни разу так и не выпорол тебя. Помнишь, ты строил рожи у доски, класс хохотал, а учительница потом долго мне выговаривала. Вид у меня был трижды виноватого. Ну, думаю, дам сегодня затрещину! С этими мыслями пересекаю школьный двор. От волнения не могу сесть ни в такси, ни в троллейбус, иду пешком. Женщина тащит тяжелую сумку, ребенок плачет, увидев меня, улыбается. Слышу, мать говорит: "Вот и Винни-Пух над тобой смеется". Незнакомый человек со мной здоровается... Вхожу в дом, забыв про затрещину. Увидев тебя, спрашиваю: "Что за рожи ты там строил, что всем понравилось, покажи-ка!" И мы хохочем". (Ленинград. 3.10.74)
"Знаешь, Андрей, мне всю жизнь казалось, что я недополучаю любовь. Мне казалось, что моя мама больше любит брата, чем меня. Мне казалось, что Ванда и ты мало меня любите. Я всегда больше отдавал, чем получал. И меня это не огорчало, нет. Но я даже мог от этого заплакать. Говорят, неудобно жалеть людей; а мне кажется - ну почему плохо, если кто-то тебя поддержит, пусть это называется жалостью, но рядом со словом - поддержать человека, пожалеть. Через мою жизнь прошло столько людей. Но ведь каждый человек, если заглянуть ему в глаза, это целый мир. Будь восприимчив к этим мирам. Здесь начало искусства. Обнимаю тебя, сынок, звони чаще". (4.7.78) (kp.ru)
Данелия был любимым режиссером Леонова, признававшегося: "... у Данелия ты в одном измерении - жизни, и он эту жизнь соединяет с тобой и растворяет тебя в ней." (kp.ru)
Масштаб человека-страны
Я позвонила Евгению Павловичу Леонову с просьбой об интервью, а он скучным голосом сказал: «…болею… уезжаю…» Я уже хотела попрощаться, но он спросил: «А какой направленности ваша газета?» Это был ноябрь 1993-го. Мы выходили всего полгода. В октябре расстреляли парламент. Страна раскололась: кто-то за Ельцина, кто-то за Руцкого с Хасбулатовым. А у нас была своя линия, как мы тогда говорили: «Не за тех и не за этих, а за нормальных людей». «Ой, это очень интересно! - воскликнул Леонов. И спросил: - А откуда вы взялись?» Я сказала: «Команда, ушедшая из «Комсомольской правды». «Так я о вас слышал, еще переживал, как же это вы совсем в никуда…» А когда узнал, что политические события в стране у нас обсуждают Винни-Пух и Пятачок, так возрадовался, что закричал: «Давайте встречаться! Срочно!»
Первое, что сказал в интервью: «В искусство я вполз».
Я рассмеялась, а он закивал головой: «Правда, правда! Слушайте, как это было. В школе играл в драмкружке. Но просто так. Был смешным, все хохотали. Однако актером вовсе не мечтал стать. Когда началась война, мне было четырнадцать. Я пошел работать на авиационный завод. Во время войны там вся моя семья работала: папа - инженером, мама - табельщицей, старший брат Николай - копировальщиком, а я - учеником токаря. Поступил в авиационный техникум и проучился там три года.
Так вот: про искусство. В войну я, весь из себя такой рабочий пятнадцатилетний паренек, токаришка, попал во МХАТ и перед самой эвакуацией театра успел посмотреть «Три сестры». Это было необыкновенно здорово… Ты соединялся с ними, этими тремя сестрами, они тебе становились родными, ты хотел им помочь уехать из этого города, где они существовали, в другую, прекрасную жизнь, которая для них была связана с Москвой…
Короче, в 1943 году я ухожу с третьего курса авиационного техникума и поступаю в Московскую театральную студию, на драматическое отделение. В комиссии сидят актриса Екатерина Михайловна Шереметева, Ростислав Данилович Захаров, Андрей Александрович Гончаров и еще человек двадцать пять. Я читаю Чехова, Зощенко… Гробовое молчание. Когда я то же самое читал в техникуме с эстрады - все хохотали. Шереметева, интеллигентнейшая женщина, осторожно спрашивает: «А еще что-нибудь у вас есть?» Я понял, что дела мои совсем плохи… Говорю: «Да так! Я тут для себя выучил один стишок». - «Стишок? Чей?» - переспросила Шереметева. «Блока». «У Блока стишков нет», - сказала она строго. Но прочитать позволила.
На мне пиджак, перелицованный с плеч брата, нелепая очень фигура, я неуклюжий, маленький, такой же, как сейчас, только не лысый. Война еще идет, холодно, голодно, я прибежал с завода, от токарного станка, и мечтаю о театре, и читаю «В ресторане» Блока, и хочу в искусство, в искусство…
Я побелел, интуитивно чувствую: тут такая любовь, в этом стихотворении, такая серьезная страсть, и я роковой мужчина, невыносимо красивый… «Я сидел в переполненном зале…» Вижу: комиссии за столом нет. Все попадали под стол. От смеха. Но меня уже не остановить. «…намеренно резко ты сказала: «И этот влюблен!» Я жизнь свою поставил в тот момент на карту. По меньшей мере - жизнь!
Вдруг боковым взором обнаруживаю, что педагоги вылезают из-под стола, перестают смеяться и смотрят на меня очень внимательно и очень серьезно… Я закончил. Тишина была ответом. Приняли меня в студию по одному этому стихотворению. Освободив от всех экзаменов».
И - смущенно: «Педагоги потом сказали мне, что так прочитать Блока мог только интересный и хороший человек». Улыбнулся: «Вот похвастался! Простите, пожалуйста».
Мы сидим в закутке «Ленкома». За окном - противный мокрый снег. Евгений Павлович кашляет. Вдруг спрашивает: «А можно я прочту вам это стихотворение Блока все, целиком и полностью? Так, как я его читал тогда, в 1943-м?» Сначала я тоже от смеха сползаю со стула. А потом перестаю дышать. Все плейбои мира отдыхают. Передо мной - великий трагик, и ужас какой роковой мужчина, и что-то, что-то еще… Осознание своей силы и ограниченности, обреченности, относительности ощущений, чувств, слов, что ли?
В театре понятное своей радостью возбуждение: дают зарплату.
На маленьком журнальном столике перед Леоновым лежат несколько номеров нашей газеты. Это он сам попросил меня принести. Читает не отрываясь. А потом хватает (за руку, за полу пиджака) пробегающих мимо Захарова, Янковского, Абдулова и так горячо, так искренне, так трогательно говорит: «Подпишись на эту газету! Нет, ты только посмотри, что они тут пишут…» Ни игры, ни притворства, просто участие. И я сразу тогда подумала: если такие ангелы кидаются тебе навстречу и как-то изначально желают добра - значит, что-то должно получиться…
В 1948 году Леонов пришел работать в Театр имени Станиславского.
«Годы были глухие. «Все молчало на всех языках…» Закрывали театры. Фильмы снимали всего по два в год. Театр Станиславского выпускал вместо спектаклей почтовую бумагу.
Как-то подходит ко мне главный режиссер и говорит: «Вас куда-то приглашали? Кажется, в Театр сатиры? Вы не хотели бы пойти туда поработать?» Даже сейчас обидно вспоминать. Конечно, тот режиссер не предполагал, что я стану приличным актером. Просто хотел меня выпихнуть… Какая-то во всем царила наглая беспомощность. Какое там об актерах думать, растить…
Позже глаза всё отворачивал, тот режиссер. Он потом работал в Театре Маяковского. Актеры его не любили. Бесславную прожил жизнь. Может, Бог его за меня наказал». И помолчав: «А может, он и не помнил то зло, что мне нанес».
А потом главным режиссером Театра имени Станиславского стал великий Михаил Михайлович Яншин. Сначала он тоже не давал Леонову никаких ролей. Но в 1954 году внезапно назначил на Лариосика в «Днях Турбиных». До этого Лариосика играл сам Яншин. Яншин никогда прилюдно не хвалил Леонова. Ровно наоборот. Беспощадно критиковал, ругал, иронизировал. Когда публика особенно неистовствовала, хохотала, кричала, радостно реагируя на Лариосика в исполнении Леонова, Яншин морщился: «Что вы из Лариосика оперетту сделали?» И как ни старался Леонов, Яншин одно повторял: «Всё ужасно, ужасно…» Но однажды при Леонове спрашивает Павла Маркова, знаменитого завлита Станиславского: «Ну что, Паша, Леонов? Как он?» А Марков отвечает: «Миша, он уже лучше тебя играет». Яншин такой довольный-довольный, улыбается, но тут же Леонову говорит: «И не подумай даже, что правда…» До самой своей смерти Яншин ругал Леонова, даже выступая по радио ругал. Но родственники Яншина и соседи по дому рассказывали, что Яншин им часто говорил: «Леонов - мой лучший ученик».
Ни одного раза, даже мимоходом Евгений Павлович Леонов не назвал в нашем разговоре работу работой, или ремеслом, или профессией. Только искусство.
Но то, что он делал, это и было искусством, только искусством, лучшего слова и не подберешь.
29 января 1994 года вечером собирался в театр, уже надел джинсовый костюм, в котором играл Тевье-молочника в «Поминальной молитве». И упал в прихожей. Оторвался тромб.
С 1943 по 1994 год - пятьдесят один год в искусстве. Семьдесят ролей в кино. Семнадцать мультфильмов. (Посреди серьезного разговора неожиданно признается, как в чем-то шкодливом: «Я очень люблю смотреть мультфильмы. Ну это понятно, да? Сам бывал Винни-Пухом».)
Вроде бы много снимался. Но! В шестидесятые годы - восемнадцать фильмов, в семидесятые - двадцать шесть, в восьмидесятые - восемь, в девяностые - четыре…
А в театре за всю жизнь - девять ролей! За двадцать лет в «Ленкоме» - всего четыре роли.
Я ему что-то говорю, говорю восхищенное про то, какой он актер, и аж зажмурилась: сейчас прервет, отругает, достали, наверное, все комплиментами, открываю глаза, а он улыбается и простодушно спрашивает: «А вы всё это напишете? Правда? Ой, хорошо было бы… Может, Захаров прочтет и роль новую даст…»
При всем своем очень щепетильно-взыскательном отношении к искусству - любые попытки пафоса пресекал. Может, кстати, именно из-за щепетильности. «Знаете, меня часто спрашивают о моей теме в искусстве. А я отвечаю: тема связана с моей мамой. Это она наградила меня лицом круглым и добрым». И через паузу уточняет: «Вернее, добродушным».
Прежде чем спросить его об операции на сердце в Германии, долго извиняюсь: может быть, не хочется вспоминать, неприятно, но он доверительно говорит: «Да, конечно, расскажу всё, открыто, не таясь…»
«На гастролях в Германии за четыре дня - пять спектаклей… Стало плохо. Повезли к врачу. Вышел из машины и упал.
Выяснилось: меня схватил инфаркт, сильный, мощный, разорвалось что-то внутри сердца. Клиническая смерть… Подтащили к приборам, подключили. Работает вроде сердце. Сняли приборы. А у меня - второй инфаркт».
Улыбнулся: «Но я все-таки не загнулся». И - дальше: «Разрезали грудь, разрезали ногу, вытащили вену, настригли, пришили… Сыну сказали: «Разговаривай с ним, зови его, услышит тебя - вернется…» Сын разговаривал, звал, все двадцать восемь дней, покуда я неизвестно где блуждал, - ну вот я и вернулся…
Я мог бы сегодня уже не работать. А я работаю. Потому что мне это интересно - работать. Живу. Как и все. Может, только капельку получше».
Деньги за очень дорогую операцию на сердце немецкие врачи категорически брать отказались. Сказали, что видели Леонова в фильме «Белорусский вокзал».
«Неправильно, что для нас теперь и 9 Мая - уже не 9 Мая. Может, мы опомнимся, когда фронтовиков останется совсем мало? И тогда скажем им: «Ну, товарищи оставшиеся, вы теперь у нас штучные, мы вас любим…»
Я считаю, что эти люди, фронтовики, сумели подняться на такую нравственную высоту… И они же нам оттуда сказали: «Люди! Мы умираем! Умерло нас очень много, но хоть вы работайте не вполруки и живите не вполсилы». Но и это-то мы не всегда делаем».
В 1993-м, кажется, году один журналист сказал в телевизоре: «Ну кто такой Жириновский? Клоун, Леонов…» Евгений Павлович расстроился так, что чуть не умер. Не из-за того, что клоуном обозвали. А из-за того, что - в вульгарно-политическом смысле, а не в высоком. Он очень чистый, неиспорченный был человек. И к искусству, в том числе и комическому, относился с величайшей серьезностью.
Комизм по определению условнее, чем трагизм, ребенок рождается плачущим, и его еще нужно научить улыбаться, и лучше Евгения Павловича Леонова тут не было учителя. А его учитель Андрей Александрович Гончаров так сказал: «Евгений Леонов был великим русским комиком. А знаете, что такое русский комик? Это обязательно, непременно - еще и трагик, в нем должна быть романтическая слеза, звучать интонация трагедии».
Кстати, и собственно политикой Леонов очень даже интересовался.
«В позапрошлом году (в 1991-м. - З.Е.) выписал кипу газет, и все читал, сопоставлял, не для того, чтобы заняться политикой, - просто хотелось найти истину. Но увидел: опять нам говорят похожие слова. Вроде бы немножко разные, но своей стертостью похожие на те, что были вчера. Мне лично кажется, что сама по себе политика - дело чистое. А вот насчет людей, которые ее делают, - тут надо разговаривать. Я же зрячий и вижу: всё крутится вокруг карьеры этих людей. Это так всё читается… Я просто актер. Но я всё это вижу. И лица депутатские, и уровень их разговоров…»
Видел бы он депутатские лица теперешнего разлива и уровень их разговоров…
Уходя из «Ленкома», обращаю внимание: на доске объявлений - вырезки из газет и журналов разных лет давности, почти обо всех актерах, а о Леонове - не нашла. После выхода номера мстительно вырезаю свое интервью, захватываю кнопочки - и в театр… А вахтерша, улыбаясь, говорит: «Вы - автор? А мы уже все прочитали… Саша Абдулов где-то вашу газету нарыл. Прибежал, как и вы, - с кнопочками, повесил…»
Кто такие актеры? Люди, которые учат чужие тексты. И играют людей. А Леонов людей не играл. И человека не играл. Он играл то, что смотрит на человека. Внутренний пейзаж, горизонт, перспективу. Он и сам был этим внутренним пейзажем, горизонтом, перспективой.
Он играл природу человеческую. Так художник вставляет в картину человеческую фигурку, чтобы масштаб всего подчеркнуть: и реки, и леса, и ландшафта. Леонов был масштабом человека-страны...
Зоя Ерошок. http://www.novayagazeta.ru/data/2011/097/22.html.
интервью 1992-го года:
hungarianl
После "Полосатого рейса" Евгений Леонов шутил: "Я своей попой на весь Союз засветился. Зад у меня красный такой, очень советский. Страху я натерпелся. Ко мне подошли режиссер, оператор и сказали: "Мы придумали очень смешной эпизод. Посадим тебя в клетку, выпустим тигров и посмотрим, что будет". Я говорю: "Нет, я не согласен. У меня семья, маленький сын". Меня уговорили. Сами все попрятались. Режиссер смелый-смелый, а сам залез на мачту. Оператор спрятался в железный ящик и выставил камеру. Посадили меня в клетку, выпустили тигров. Тигры подошли, понюхали и пошли дальше палубу осматривать. Режиссер кричит: "Дрессировщик, почему твои тигры не бросаются на артиста?" "Они к нему принюхались, - говорит дрессировщик, а сам запихивает в клетку живого поросенка, - Леонов, возьми вилку, поколи поросенка, а то тигры на него не реагируют". Что творилось на палубе через минуту, когда тигры учуяли поросенка! Они его через прутья поцарапали, поросенок визжит, тигры еще больше свирепеют. Поросенок от страха совсем обезумел, на меня стал кидаться. Я кричу: "Дрессировщик, стреляй! А то всех сожрут вместе с палубой!" Дрессировщик выстрелил, но тигрица Пальма от всего этого визга и грохота бросилась в море. Целый час ее спасали и спасли..." (kp.ru)
Евгению Леонову было бы 85. Он умер, собираясь на спектакль "Поминальная молитва" в родной театр...
Не только для зрителей, для театра это тоже была колоссальная потеря, после которой Ленком долго не мог оправиться.
Он был одним из тех, кто составил славу не только русского драматического театра, но и именно этого театра, которым руководит Захаров.
Раньше у Ленкома был очень хороший сайт, на котором сохранялись фотографии актеров, информация, в каких спектаклях они играли, награды, звания перечислялись, все, как положено после ухода актеров.
Ленком перенес столько потерь, как ни какой другой театр за последнее время - Леонов, Пельтцер, Абдулов, Янковский, Григорий Горин, Олег Шейнцис...
И сайт отправили на доработку. Появился в нем раздел "История". Но он пуст.
Никого на сайте из великих актеров теперь не вспоминают.
Их просто нет!
И даже сегодня на сайте театра нет имени ЕВГЕНИЙ ЛЕОНОВ!
Зато гордо, прописными красуются "МЕЦЕНАТЫ: КОММЕРЧЕСКО-БЛАГОТВОРИТЕЛЬНАЯ ФИРМА АСТ, ПРОМЫШЛЕННАЯ ГРУППА ИНТЕРПАЙП, ПАРТНЕР ТЕАТРА БОСКО ДИ ЧИЛЬЕДЖИ, СПОНСОР ТЕАТРА ГРУППА КОМПАНИЙ РУССКОЕ ЗОЛОТО".
И есть напоминание, что логотип Ленком - зарегистрированный товарный знак. http://www.lenkom.ru/about/.
ВАНДА ЛЕОНОВА: «ОН ОБОЖАЛ МЕД И ЦВЕТЫ…»
- Я жила в Свердловске, училась в музыкально-педагогическом училище, а Женя с театром приехал в наш город на гастроли. Хорошо помню нашу первую встречу.
Мы с подругой гуляли по улице Ленина, а Женя с друзьями-актерами шел нам навстречу и, как всегда он это делал, подтягивал брюки на ходу. В общем, мы познакомились. Они нам говорят: «Мы хотим вас пригласить сегодня вечером на спектакль. Вы придете?» Я ответила за себя и за свою подругу: «Да, с удовольствием!» И вечером мы пришли на спектакль, это были «Дни Турбиных».
…После спектакля Женя пошел меня провожать. Мы сидели с ним на скамеечке, и он читал мне стихи Блока, Есенина... Женя вообще был очень стеснительный и очень порядочный человек. Мы провели вместе всего три дня, а на четвертый театр улетел в Москву. И Женя мне оттуда стал звонить. Потом я приехала в Москву на каникулы. Познакомилась с его родителями. Они оказались изумительными людьми, очень хорошо ко мне отнеслись.
Ну и как-то Женя сказал: «Нам надо пожениться». Дней через пять он должен был уезжать на гастроли, и мы в этот же день пошли в обычный районный загс и расписались.
А в 1959 году у нас родился Андрюша. Первое время мы жили все вместе в общей квартире: Женины родители, его старший брат, который еще не был женат, и мы с Женей - в проходной комнате. Конечно, первое время мы нуждались. Женя часто занимал деньги в театре.
Потом он начал сниматься, стал хорошо зарабатывать, а деньги отдавал маме, потому что в семье все было общее.
Через какое-то время мы получили квартиру и долго не решались сказать Жениной маме, что собираемся переехать. Мы знали, что для нее это будет ударом.
- В театре я больше всего люблю его последнюю роль - Тевье-молочника в спектакле «Поминальная молитва». Он, конечно, играл ее гениально.
А в кино мне он очень нравится в «Обыкновенном чуде», «Старшем сыне» и, конечно, в «Джентльменах удачи». Роль Доцента ему очень нравилась.
Он ходил в Бутырку, наблюдал в глазок за уголовниками, что-то придумывал… А грима Женя не признавал. Зачем грим, если он умел перевоплощаться внутренне? С неба ему никогда ничего не падало. Он был работяга и всего добивался своим трудом.
Адским, изнурительным трудом. Он работал на износ. Часто ездил с концертами, потому что на ту зарплату, которую он получал в театре, мы бы не смогли прожить.
Женя очень любил и жалел животных. У нас в доме вечно обитали какие-то приблудные кошки, собаки, и он всегда им был рад. Долгое время у нас жил бездомный кот Вася. Я ему сделала уголок около двери, и Женя его кормил. А однажды, на мой день рождения, кто-то принес и поставил нам под дверь перевязанную ленточкой коробку с щенятами. Он говорит: «Чего ты расстраиваешься? Пускай поживут у нас немножко, а когда подрастут, я их отнесу на рынок и отдам каким-нибудь добрым людям».
Прошло какое-то время, мы уже стали к ним привыкать, и однажды он говорит: «Ванда, мы не можем всех семерых оставить у себя. Я сейчас поеду с соседом на рынок». Сосед мне потом рассказывал: приехали они на рынок, Женю, конечно, все сразу окружили, кричат: «Леонов приехал!» Стали разбирать этих щенков. А он у всех спрашивал: «Вы хороший человек? Вот я вам отдаю собаку, но вы-то - хороший человек?»
- Он был не против выпить, но никогда не был пьяницей.
Женя любил хороший коньяк, виски. И он не пил так, знаете, лишь бы выпить. Или как некоторые: сидеть и глушить водку стаканами. У него всегда было чувство меры. Когда к нам приходила соседка Тамара, он говорил: «Томик, хорошо, что ты пришла, сейчас мы сядем за стол - ты, Ванда и я - и выпьем». И мы садились, открывали какой-нибудь вкусненький коньячок, виски или водочку.
И он сколько хотел, столько и выпивал. Но никогда в жизни не напивался. Иногда говорил мне: «У меня есть желание выпить». Я никогда не возражала: «Ну, раз есть желание - выпей».
Помню, однажды он позвонил мне на работу: «Знаешь, Ванда, я попросил дворника почистить наш ковер, и мы сейчас с ним сидим и понемножку выпиваем...» У нас весь быт был на Жене.
Он ездил по магазинам, все покупал сам. В субботу утром обычно ехал на рынок. Полрынка за ним бежало и кричало: «Леонов, покупай у меня!» Его часто обманывали, сдирали лишние деньги. Он приезжал на машине к дому, выгружал полные сумки продуктов. И пьяные грузчики (у нас во дворе столовая) несли эти сумки в дом. Потом говорили ему: «Палыч, а выпить дашь?» Он любил вкусно поесть. У Жени был сильный диабет, и я все время заботилась о его питании. Но когда меня не было дома, он мог наварить картошки, сделать пюре и съесть с целой селедкой. Любил, чтобы было много всего в холодильнике. И всегда ел с таким аппетитом и удовольствием, что даже, бывало, и не хочется, а все равно сядешь с ним и начинаешь есть.
Его все очень любили. На улице часто останавливали, что-то спрашивали, и он всегда выслушивал человека. Он обладал большим чувством юмора, умел пошутить, хотя и не был таким, знаете, бездумным весельчаком. Когда я начинала о чем-то переживать, Женя всегда говорил: «Да ладно, Ванда, что ты из-за пустяков расстраиваешься, надо легче смотреть на все». С возрастом, а точнее с болезнью, его психология изменилась. А после операции, которую ему сделали в Германии, он, конечно, стал другим человеком…
- Это произошло совершенно неожиданно. Театр повез на фестиваль спектакль «Диктатура совести». Они поехали-то всего на три дня. Вечером, после спектакля, должны были улетать в Москву. А днем Женя вдруг начал очень сильно кашлять. У него и раньше такое бывало. И никто не знал, отчего он так кашляет. Врачи в таких случаях говорили, чтобы я ему ставила банки, горчичники, они считали, что это легкие. А это была сердечная недостаточность.
Решили показать его врачу, а по дороге в больницу Женя… скончался. Немцы сразу же подключили его к аппарату искусственного дыхания. Андрюша тоже был занят в этом спектакле, поэтому все время был с отцом. Врачи сказали, чтобы Андрюша разговаривал с ним, пел, читал ему стихи, потому что хотя Женя был без сознания, он все-таки мог что-то слышать. А вскоре и я прилетела туда. Врач сказал, что положение очень тяжелое, что у Жени обширнейший инфаркт. Нужно было срочно делать операцию.
Операция продолжалась четыре с половиной часа. После операции он пришел в сознание, но был в очень тяжелом состоянии. Врачи сказали, что девятый день - самый опасный.
Андрюша и я были все время с ним. Но меня Женя почему-то не узнавал. Сидел, кушал и Андрюшу спрашивал: «Кто эта женщина? Чего она хочет?» Я у врача спрашивала: «Что же это такое: сына узнает, а меня - нет?» Врач говорил: «Вы не волнуйтесь, неделя пройдет, и увидите, что он вас узнает».
Прошел третий день, пятый, седьмой и, слава богу, девятый. Я захожу в палату, а он сидит такой похудевший, на меня смотрит и говорит: «Ванда, а ты-то здесь откуда?» Я говорю: «Да я же все время была здесь…»
Судьба распорядилась так, что после операции Женя прожил пять с половиной лет. Мне кажется, врачи не надеялись, что он столько проживет, так сильно у него было изношено сердце. Ну и, конечно, Женя не умел себя жалеть, беречь. Едва восстановившись после операции, он снова выкладывался полностью на спектаклях, на концертах. Приезжал домой и еле поднимался по лестнице - а там всего-то три ступеньки до лифта.
- Нет, он не был сладкоежкой, но обожал мед. Часто его покупал на рынке и с гастролей всегда привозил. И еще Женя обожал цветы. Он из каждого города привозил охапки цветов. Если приезжал очень поздно, я говорила: «Женя, я сейчас разбирать не буду, оставим до завтра». И он бросал их в ванну и заливал водой. А утром мы их разбирали.
Старушки, которые сидят на лавке, говорили мне: «Боже мой, каждый день, как пять часов наступает, мы думаем: где же Евгений Павлович, что же он не выходит с Тимошей гулять?» Нам подарили беспородного пса, и когда Женя поздно возвращался - с концерта или со спектакля, - Тимоша всегда его встречал. И когда Женя умер, Тимоша еще долго при каждом шуме на лестнице вскакивал, подходил к двери, виляя хвостом, - ждал Женю. «Все мы смертны, - говорил Женя, - хотя иногда я хочу жить, и кто знает, может быть, еще мое семидесятилетие отпразднуем». Но до своего юбилея он не дожил.
Тот день был очень тяжелым. Я легла отдохнуть - у меня очень сильно болела голова. Он лежал в другой комнате, но я слышала, что он как-то подозрительно кашлял: кхэ-кхэ-кхэ... Как будто хотел прокашляться и не мог. А потом он зашел в мою комнату и сказал: «Сейчас Андрюшенька появится, надо собираться в театр».
Надел рубашку, стал переодевать брюки - театральный костюм у него был дома - и вдруг пошатнулся и упал. Я подумала, что он на штанину наступил, и крикнула: «Женя, что случилось?» Подбежала к нему, а он выпрямился - и все. В одну секунду его не стало. Приехали врачи, сказали, что это тромб.
Мы с ним прожили 37 лет. Я даже не могу поверить в это - настолько быстро пролетело время. Когда его не стало, я долго не могла говорить о нем, да и сейчас стараюсь не смотреть фильмы с его участием - очень тяжело. И вы знаете, я до сих пор его жду… Женя иногда говорил мне: «Знаешь, Ванда, ты сейчас ворчишь на меня: то я ем не так, то храплю, то еще что-то. А вот не станет меня, и ты будешь вспоминать меня каждый день». И действительно, не бывает дня, чтобы я не вспоминала его. У меня такое ощущение, что он должен вернуться, что он вот-вот войдет и, облокотясь на вешалку, позовет: «Ванда!»
http://www.vmdaily.ru/article/123629.html.
С сыном и женой.
Евгений Леонов мечтал о большой семье, но... "Я дико ревновал родителей... И угрожал, что уйду от них, если кто-то еще появится в квартире... Отец меня просто обожал. Он обладал очень мягким характером. Вообще не умел злиться".
Письма сыну
"Андрюша, ты люби меня, как я люблю тебя. Ты знаешь это какое богатство - любовь. Правда, некоторые считают, что моя любовь какая-то не такая и от нее один вред. А может, на самом деле моя любовь помешала тебе быть примерным школьником? Ведь я ни разу так и не выпорол тебя. Помнишь, ты строил рожи у доски, класс хохотал, а учительница потом долго мне выговаривала. Вид у меня был трижды виноватого. Ну, думаю, дам сегодня затрещину! С этими мыслями пересекаю школьный двор. От волнения не могу сесть ни в такси, ни в троллейбус, иду пешком. Женщина тащит тяжелую сумку, ребенок плачет, увидев меня, улыбается. Слышу, мать говорит: "Вот и Винни-Пух над тобой смеется". Незнакомый человек со мной здоровается... Вхожу в дом, забыв про затрещину. Увидев тебя, спрашиваю: "Что за рожи ты там строил, что всем понравилось, покажи-ка!" И мы хохочем". (Ленинград. 3.10.74)
"Знаешь, Андрей, мне всю жизнь казалось, что я недополучаю любовь. Мне казалось, что моя мама больше любит брата, чем меня. Мне казалось, что Ванда и ты мало меня любите. Я всегда больше отдавал, чем получал. И меня это не огорчало, нет. Но я даже мог от этого заплакать. Говорят, неудобно жалеть людей; а мне кажется - ну почему плохо, если кто-то тебя поддержит, пусть это называется жалостью, но рядом со словом - поддержать человека, пожалеть. Через мою жизнь прошло столько людей. Но ведь каждый человек, если заглянуть ему в глаза, это целый мир. Будь восприимчив к этим мирам. Здесь начало искусства. Обнимаю тебя, сынок, звони чаще". (4.7.78) (kp.ru)
Данелия был любимым режиссером Леонова, признававшегося: "... у Данелия ты в одном измерении - жизни, и он эту жизнь соединяет с тобой и растворяет тебя в ней." (kp.ru)
Масштаб человека-страны
Я позвонила Евгению Павловичу Леонову с просьбой об интервью, а он скучным голосом сказал: «…болею… уезжаю…» Я уже хотела попрощаться, но он спросил: «А какой направленности ваша газета?» Это был ноябрь 1993-го. Мы выходили всего полгода. В октябре расстреляли парламент. Страна раскололась: кто-то за Ельцина, кто-то за Руцкого с Хасбулатовым. А у нас была своя линия, как мы тогда говорили: «Не за тех и не за этих, а за нормальных людей». «Ой, это очень интересно! - воскликнул Леонов. И спросил: - А откуда вы взялись?» Я сказала: «Команда, ушедшая из «Комсомольской правды». «Так я о вас слышал, еще переживал, как же это вы совсем в никуда…» А когда узнал, что политические события в стране у нас обсуждают Винни-Пух и Пятачок, так возрадовался, что закричал: «Давайте встречаться! Срочно!»
Первое, что сказал в интервью: «В искусство я вполз».
Я рассмеялась, а он закивал головой: «Правда, правда! Слушайте, как это было. В школе играл в драмкружке. Но просто так. Был смешным, все хохотали. Однако актером вовсе не мечтал стать. Когда началась война, мне было четырнадцать. Я пошел работать на авиационный завод. Во время войны там вся моя семья работала: папа - инженером, мама - табельщицей, старший брат Николай - копировальщиком, а я - учеником токаря. Поступил в авиационный техникум и проучился там три года.
Так вот: про искусство. В войну я, весь из себя такой рабочий пятнадцатилетний паренек, токаришка, попал во МХАТ и перед самой эвакуацией театра успел посмотреть «Три сестры». Это было необыкновенно здорово… Ты соединялся с ними, этими тремя сестрами, они тебе становились родными, ты хотел им помочь уехать из этого города, где они существовали, в другую, прекрасную жизнь, которая для них была связана с Москвой…
Короче, в 1943 году я ухожу с третьего курса авиационного техникума и поступаю в Московскую театральную студию, на драматическое отделение. В комиссии сидят актриса Екатерина Михайловна Шереметева, Ростислав Данилович Захаров, Андрей Александрович Гончаров и еще человек двадцать пять. Я читаю Чехова, Зощенко… Гробовое молчание. Когда я то же самое читал в техникуме с эстрады - все хохотали. Шереметева, интеллигентнейшая женщина, осторожно спрашивает: «А еще что-нибудь у вас есть?» Я понял, что дела мои совсем плохи… Говорю: «Да так! Я тут для себя выучил один стишок». - «Стишок? Чей?» - переспросила Шереметева. «Блока». «У Блока стишков нет», - сказала она строго. Но прочитать позволила.
На мне пиджак, перелицованный с плеч брата, нелепая очень фигура, я неуклюжий, маленький, такой же, как сейчас, только не лысый. Война еще идет, холодно, голодно, я прибежал с завода, от токарного станка, и мечтаю о театре, и читаю «В ресторане» Блока, и хочу в искусство, в искусство…
Я побелел, интуитивно чувствую: тут такая любовь, в этом стихотворении, такая серьезная страсть, и я роковой мужчина, невыносимо красивый… «Я сидел в переполненном зале…» Вижу: комиссии за столом нет. Все попадали под стол. От смеха. Но меня уже не остановить. «…намеренно резко ты сказала: «И этот влюблен!» Я жизнь свою поставил в тот момент на карту. По меньшей мере - жизнь!
Вдруг боковым взором обнаруживаю, что педагоги вылезают из-под стола, перестают смеяться и смотрят на меня очень внимательно и очень серьезно… Я закончил. Тишина была ответом. Приняли меня в студию по одному этому стихотворению. Освободив от всех экзаменов».
И - смущенно: «Педагоги потом сказали мне, что так прочитать Блока мог только интересный и хороший человек». Улыбнулся: «Вот похвастался! Простите, пожалуйста».
Мы сидим в закутке «Ленкома». За окном - противный мокрый снег. Евгений Павлович кашляет. Вдруг спрашивает: «А можно я прочту вам это стихотворение Блока все, целиком и полностью? Так, как я его читал тогда, в 1943-м?» Сначала я тоже от смеха сползаю со стула. А потом перестаю дышать. Все плейбои мира отдыхают. Передо мной - великий трагик, и ужас какой роковой мужчина, и что-то, что-то еще… Осознание своей силы и ограниченности, обреченности, относительности ощущений, чувств, слов, что ли?
В театре понятное своей радостью возбуждение: дают зарплату.
На маленьком журнальном столике перед Леоновым лежат несколько номеров нашей газеты. Это он сам попросил меня принести. Читает не отрываясь. А потом хватает (за руку, за полу пиджака) пробегающих мимо Захарова, Янковского, Абдулова и так горячо, так искренне, так трогательно говорит: «Подпишись на эту газету! Нет, ты только посмотри, что они тут пишут…» Ни игры, ни притворства, просто участие. И я сразу тогда подумала: если такие ангелы кидаются тебе навстречу и как-то изначально желают добра - значит, что-то должно получиться…
В 1948 году Леонов пришел работать в Театр имени Станиславского.
«Годы были глухие. «Все молчало на всех языках…» Закрывали театры. Фильмы снимали всего по два в год. Театр Станиславского выпускал вместо спектаклей почтовую бумагу.
Как-то подходит ко мне главный режиссер и говорит: «Вас куда-то приглашали? Кажется, в Театр сатиры? Вы не хотели бы пойти туда поработать?» Даже сейчас обидно вспоминать. Конечно, тот режиссер не предполагал, что я стану приличным актером. Просто хотел меня выпихнуть… Какая-то во всем царила наглая беспомощность. Какое там об актерах думать, растить…
Позже глаза всё отворачивал, тот режиссер. Он потом работал в Театре Маяковского. Актеры его не любили. Бесславную прожил жизнь. Может, Бог его за меня наказал». И помолчав: «А может, он и не помнил то зло, что мне нанес».
А потом главным режиссером Театра имени Станиславского стал великий Михаил Михайлович Яншин. Сначала он тоже не давал Леонову никаких ролей. Но в 1954 году внезапно назначил на Лариосика в «Днях Турбиных». До этого Лариосика играл сам Яншин. Яншин никогда прилюдно не хвалил Леонова. Ровно наоборот. Беспощадно критиковал, ругал, иронизировал. Когда публика особенно неистовствовала, хохотала, кричала, радостно реагируя на Лариосика в исполнении Леонова, Яншин морщился: «Что вы из Лариосика оперетту сделали?» И как ни старался Леонов, Яншин одно повторял: «Всё ужасно, ужасно…» Но однажды при Леонове спрашивает Павла Маркова, знаменитого завлита Станиславского: «Ну что, Паша, Леонов? Как он?» А Марков отвечает: «Миша, он уже лучше тебя играет». Яншин такой довольный-довольный, улыбается, но тут же Леонову говорит: «И не подумай даже, что правда…» До самой своей смерти Яншин ругал Леонова, даже выступая по радио ругал. Но родственники Яншина и соседи по дому рассказывали, что Яншин им часто говорил: «Леонов - мой лучший ученик».
Ни одного раза, даже мимоходом Евгений Павлович Леонов не назвал в нашем разговоре работу работой, или ремеслом, или профессией. Только искусство.
Но то, что он делал, это и было искусством, только искусством, лучшего слова и не подберешь.
29 января 1994 года вечером собирался в театр, уже надел джинсовый костюм, в котором играл Тевье-молочника в «Поминальной молитве». И упал в прихожей. Оторвался тромб.
С 1943 по 1994 год - пятьдесят один год в искусстве. Семьдесят ролей в кино. Семнадцать мультфильмов. (Посреди серьезного разговора неожиданно признается, как в чем-то шкодливом: «Я очень люблю смотреть мультфильмы. Ну это понятно, да? Сам бывал Винни-Пухом».)
Вроде бы много снимался. Но! В шестидесятые годы - восемнадцать фильмов, в семидесятые - двадцать шесть, в восьмидесятые - восемь, в девяностые - четыре…
А в театре за всю жизнь - девять ролей! За двадцать лет в «Ленкоме» - всего четыре роли.
Я ему что-то говорю, говорю восхищенное про то, какой он актер, и аж зажмурилась: сейчас прервет, отругает, достали, наверное, все комплиментами, открываю глаза, а он улыбается и простодушно спрашивает: «А вы всё это напишете? Правда? Ой, хорошо было бы… Может, Захаров прочтет и роль новую даст…»
При всем своем очень щепетильно-взыскательном отношении к искусству - любые попытки пафоса пресекал. Может, кстати, именно из-за щепетильности. «Знаете, меня часто спрашивают о моей теме в искусстве. А я отвечаю: тема связана с моей мамой. Это она наградила меня лицом круглым и добрым». И через паузу уточняет: «Вернее, добродушным».
Прежде чем спросить его об операции на сердце в Германии, долго извиняюсь: может быть, не хочется вспоминать, неприятно, но он доверительно говорит: «Да, конечно, расскажу всё, открыто, не таясь…»
«На гастролях в Германии за четыре дня - пять спектаклей… Стало плохо. Повезли к врачу. Вышел из машины и упал.
Выяснилось: меня схватил инфаркт, сильный, мощный, разорвалось что-то внутри сердца. Клиническая смерть… Подтащили к приборам, подключили. Работает вроде сердце. Сняли приборы. А у меня - второй инфаркт».
Улыбнулся: «Но я все-таки не загнулся». И - дальше: «Разрезали грудь, разрезали ногу, вытащили вену, настригли, пришили… Сыну сказали: «Разговаривай с ним, зови его, услышит тебя - вернется…» Сын разговаривал, звал, все двадцать восемь дней, покуда я неизвестно где блуждал, - ну вот я и вернулся…
Я мог бы сегодня уже не работать. А я работаю. Потому что мне это интересно - работать. Живу. Как и все. Может, только капельку получше».
Деньги за очень дорогую операцию на сердце немецкие врачи категорически брать отказались. Сказали, что видели Леонова в фильме «Белорусский вокзал».
«Неправильно, что для нас теперь и 9 Мая - уже не 9 Мая. Может, мы опомнимся, когда фронтовиков останется совсем мало? И тогда скажем им: «Ну, товарищи оставшиеся, вы теперь у нас штучные, мы вас любим…»
Я считаю, что эти люди, фронтовики, сумели подняться на такую нравственную высоту… И они же нам оттуда сказали: «Люди! Мы умираем! Умерло нас очень много, но хоть вы работайте не вполруки и живите не вполсилы». Но и это-то мы не всегда делаем».
В 1993-м, кажется, году один журналист сказал в телевизоре: «Ну кто такой Жириновский? Клоун, Леонов…» Евгений Павлович расстроился так, что чуть не умер. Не из-за того, что клоуном обозвали. А из-за того, что - в вульгарно-политическом смысле, а не в высоком. Он очень чистый, неиспорченный был человек. И к искусству, в том числе и комическому, относился с величайшей серьезностью.
Комизм по определению условнее, чем трагизм, ребенок рождается плачущим, и его еще нужно научить улыбаться, и лучше Евгения Павловича Леонова тут не было учителя. А его учитель Андрей Александрович Гончаров так сказал: «Евгений Леонов был великим русским комиком. А знаете, что такое русский комик? Это обязательно, непременно - еще и трагик, в нем должна быть романтическая слеза, звучать интонация трагедии».
Кстати, и собственно политикой Леонов очень даже интересовался.
«В позапрошлом году (в 1991-м. - З.Е.) выписал кипу газет, и все читал, сопоставлял, не для того, чтобы заняться политикой, - просто хотелось найти истину. Но увидел: опять нам говорят похожие слова. Вроде бы немножко разные, но своей стертостью похожие на те, что были вчера. Мне лично кажется, что сама по себе политика - дело чистое. А вот насчет людей, которые ее делают, - тут надо разговаривать. Я же зрячий и вижу: всё крутится вокруг карьеры этих людей. Это так всё читается… Я просто актер. Но я всё это вижу. И лица депутатские, и уровень их разговоров…»
Видел бы он депутатские лица теперешнего разлива и уровень их разговоров…
Уходя из «Ленкома», обращаю внимание: на доске объявлений - вырезки из газет и журналов разных лет давности, почти обо всех актерах, а о Леонове - не нашла. После выхода номера мстительно вырезаю свое интервью, захватываю кнопочки - и в театр… А вахтерша, улыбаясь, говорит: «Вы - автор? А мы уже все прочитали… Саша Абдулов где-то вашу газету нарыл. Прибежал, как и вы, - с кнопочками, повесил…»
Кто такие актеры? Люди, которые учат чужие тексты. И играют людей. А Леонов людей не играл. И человека не играл. Он играл то, что смотрит на человека. Внутренний пейзаж, горизонт, перспективу. Он и сам был этим внутренним пейзажем, горизонтом, перспективой.
Он играл природу человеческую. Так художник вставляет в картину человеческую фигурку, чтобы масштаб всего подчеркнуть: и реки, и леса, и ландшафта. Леонов был масштабом человека-страны...
Зоя Ерошок. http://www.novayagazeta.ru/data/2011/097/22.html.
интервью 1992-го года:
hungarianl