О Сахарове
Олег Басилашвили: - Я могу сказать, что представляет Андрей Дмитриевич Сахаров для меня лично. Потому что его общественно-политическая роль всем давно понятна, - одни проклинают, другие говорят о нем с глубоким уважением и с любовью. Я отношусь ко вторым. Я воспитывался во времена советской власти, был и пионером, и комсомольцем, многие понятия мне были недоступны... И только с появлением Сахарова, особенно с его выступлений с трибуны съезда народных депутатов Советского Союза, я понял необходимость политической и экономической реформации той страны, в которой я живу...
Но это не самое главное. Самое главное, что своим примером, жизнью Андрей Дмитриевич Сахаров, у которого было все - он уже был и лауреатом многих высоких премий, и отцом водородной бомбы, и так далее, - утверждал такие понятия, как честь, порядочность, совесть. Которые не дают успокоиться человеку до тех пор, пока он не скажет о том, что его тревожит и волнует, пока он не сделает все, чтобы совесть его была спокойна - "Я правильно поступил и сделал правильное дело". Все эти понятия он воскресил не только во мне, но и в сотнях тысяч людей. Это - главное, за что я благодарен Андрею Дмитриевичу. Помимо того, что он делал как депутат и как правозащитник. (rg.ru.)
Бенедикт Сарнов: - /.../ при первом знакомстве Сахаров произвел на меня гораздо более сильное впечатление, чем Солженицын.
Заглянул я однажды вечером на огонек к Саше Галичу. Он был тогда уже в сильной опале, старые друзья и приятели постепенно отдалились, но появились новые. Я был из новых. Из новых был и сидевший в тот вечер у Саши Семен Израилевич Липкин. Они были соседи, жили в одном подъезде, но сблизились и даже подружились совсем недавно. Семен Израилевич, как и я, любил Сашины песни, а Саша, у которого был комплекс неполноценности (он мучился сомнениями: можно ли его считать настоящим поэтом), жадно ловил каждую похвалу профессионала.
Мы сидели вчетвером (с нами была еще Сашина жена - Нюша) и пили чай. И вдруг - нежданно-негаданно - явился еще один гость. Это был Андрей Дмитриевич Сахаров.
Он вошел с холода, потирая руки, поздоровался, присел к столу. Нюша налила ему чаю. Внимательно оглядев собравшихся, он спросил:
- Ну, что нового?
Кто-то из нас сказал, что никаких особых новостей нет. Вот разве только то, что израильтяне опять бомбили Ливан.
Лицо Андрея Дмитриевича сморщилось, как от боли.
- Ох, - прямо-таки вырвалось у него. - Зачем это они!
- А что им делать? - сказал я. - Вы можете предложить им какой-то другой вариант?
Андрей Дмитриевич не успел ответить: раздался тихий голос Семена Израилевича Липкина.
- Я могу предложить другой вариант... Вернее, - уточнил он, - я могу сказать, что бы я сделал на их месте.
Все мы вопросительно на него уставились.
- Я бы, - спокойно продолжил он в мгновенно наступившей тишине, - взял Дамаск.
"Ну, сейчас он ему даст!" - подумал я, предвкушая немедленную реакцию Андрея Дмитриевича. Если даже известие о том, что израильтяне в очередной раз бомбили Ливан, заставило его так болезненно сморщиться, легко можно было представить себе, как он отреагирует на это спокойное предложение начать новый виток кровавой арабо-израильской войны.
Но Андрей Дмитриевич не спешил с ответом. Он задумался. Сперва мне показалось, что он подыскивает слова, стараясь не обидеть собеседника чрезмерной резкостью. Но потом я увидел, что он всерьез рассматривает безумную идею Семена Израилевича, как-то там проворачивает ее в своем мозгу, взвешивает все возможные ее последствия. И только покончив с этой работой, тщательно рассчитав все "за" и "против", он наконец ответил. Но этот его ответ был совсем не тот, которого я ожидал, который подсознательно считал даже единственно возможным.
- Что ж, - спокойно сказал он. - Пожалуй, в сегодняшней ситуации это и в самом деле был бы наилучший вариант.
Это был шок.
Шоком тут была не столько даже поразившая меня неожиданность его ответа, не столько несовпадение вывода, к которому он пришел, с тем, которого я ожидал, в котором не сомневался.
Гораздо больше тут поразило меня совсем другое.
Такого человека я в своей жизни еще не встречал. Все люди, которых я знал, с которыми мне приходилось общаться, вели себя в подобных ситуациях совершенно иначе. О чем бы ни шла речь, свое мнение на этот счет им было известно заранее. Собеседник еще не успеет даже договорить, а у него ответ уже готов. (Я говорю "у него", хотя следовало бы сказать "у меня" - я ведь и сам такой же!)
А тут передо мною сидел человек, для которого просто не существовало мнения, которое не нуждалось бы в том, чтобы рассмотреть его самым тщательным образом. Он считал для себя обязательным внимательно вдуматься в любую мысль, кем бы она ни была высказана и какой бы безумной или даже глупой она ни казалась. Я сказал, что он считал это для себя обязательным. Да нет! Он просто не умел иначе. Это было органическое свойство его личности, его человеческой природы.
Передо мною сидел интеллигент, всем обликом своим и всеми своими повадками как бы подтверждающий то представление об этой породе людей, которое было внушено мне (не мне одному - нам всем!) идеологией, формировавшей наше сознание. И вдруг оказалось, что пресловутая интеллигентская нерешительность - вовсе не нерешительность, а сознание высочайшей ответственности за каждое свое слово, которое не должно расходиться с делом. А пресловутая интеллигентская мягкость вовсе не мягкость, а сила. А знаменитое интеллигентское (гамлетовское) безволие не что иное, как воля. Но не тупая и бессмысленная, а трезвая, обдуманная, основанная на твердом сознании своей правоты.
***
А вот еще одна история про Андрея Дмитриевича Сахарова.
Свидетелем этого эпизода я не был. Но знаю о нем, так сказать, из первоисточника: историю эту рассказал однажды при мне сам А.Д.
Дело было на банкете, устроенном после первого испытания советской водородной бомбы. Испытания прошли хорошо, и Андрей Дмитриевич (руководитель проекта) был на этом банкете чуть ли не главным человеком. Во всяком случае, он многое мог тогда себе позволить. И позволил.
Поднявшись с бокалом вина, он сказал:
- Я хочу выпить за то, чтобы это страшное оружие массового уничтожения, на испытаниях которого мы все сейчас присутствовали, никогда не было пущено в ход.
Ответил на этот неожиданный и, по мнению большинства присутствующих, не совсем уместный тост - маршал Неделин. Именно он, конечно, был первым человеком на этом банкете: Сахаров, при всех своих несомненных заслугах, все-таки был тут вторым.
Не вступая в прямую полемику с прекраснодушным молодым ученым (Андрею Дмитриевичу было тогда всего-навсего тридцать два года), маршал рассказал собравшимся такую байку.
Лежит в кровати попадья и ждет, когда батюшка наконец тоже ляжет и приступит к исполнению своих супружеских обязанностей. Но тот занят молитвой. Он бьет перед иконами поклон за поклоном и повторяет:
- Господи! Укрепи и наставь... Укрепи и наставь!
А молодой попадье не терпится. И вот, не выдержав, она прерывает его благочестивую молитву:
- Ладно уж! Ты молись, чтобы укрепил. А наставлю - я сама!
Рассказав эту историю, Андрей Дмитриевич никак ее не комментировал. И ни слова осуждения по поводу этого замечательного тоста маршала не произнес. (Пожалуй, даже что-то вроде удовольствия мелькнуло на его лице: он явно оценил изящную форму, в которую маршал облек свой жесткий ответ, грубый простонародный юмор этого ответа.) Но глядя на него, я живо представил себе, как медленно прокрутил он тогда в своем мозгу смысл этой маршальской реплики, как внимательно - со всех сторон - рассмотрел, взвесил и оценил коллизию, обозначившуюся в этих двух тостах. И не тогда ли, подумал я, он впервые задумался о том, в какие руки вложил он это изобретенное им страшное оружие? И не этот ли эпизод следует считать тем поворотным моментом, с которого началась его новая жизнь?
***
В заключение еще одна, последняя история. Ее рассказал мне мой друг - замечательный человек и талантливый писатель Борис Балтер.
Он лежал с инфарктом в Первой градской больнице.
В просторной светлой палате их было трое. Один из его сопалатников был, судя по всему, какой-то мелкий партийный функционер, другой - простой работяга.
В то время разворачивалась и с каждым оборотом набирала все большую силу очередная газетная кампания против академика Сахарова, и все разговоры в палате вертелись вокруг этого сюжета.
Функционер, само собой, поливал академика, называя его отщепенцем и предателем. Упоминал про вычитанный из какой-то газетной статьи "синдром инженера Гарина". Боря вяло отругивался, понимая, что спорить бесполезно. Работяга, отвернувшись к стене, молчал.
Исчерпав все аргументы и проклятия, почерпнутые из газет, функционер вдруг внес в этот поток клишированных обвинений некую личную ноту.
- Ну скажи, чего ему не хватало? - вдруг совсем по-человечески спросил он. - Дача... Машина... Квартира... Зарплата у них, у академиков, тоже, я думаю, будь здоров... Трижды Герой Социалистического Труда. Значит, кремлевка. А ты знаешь, что такое кремлевка? Питание почти бесплатное. И какое питание! Не то что у нас с тобой... Нет, ты скажи: ну чего? Чего ему не хватало?!
И тут работяга, упорно молчавший на протяжении всего этого многодневного спора, вдруг отвернулся от стены, поднял голову, поглядел насмешливо на разгорячившегося функционера и сказал:
- Вот ты об этом и подумай.
(http://www.grani.ru/opinion/m.188634.html/)
***
Начал я эту статью с того, что в 60-е годы имена Сахарова и Солженицына стояли в нашем сознании рядом. Мы все время как бы сравнивали их. И вот и сейчас я тоже невольно сравниваю путь Александра Исаевича, приведший его к конфронтации с ядерной державой, и путь Андрея Дмитриевича, приведший его к тому же.
Предыстория жизненного подвига Солженицына не таит в себе особых загадок. Пройдя через все мыслимые и немыслимые испытания - война, лагерь, раковый корпус, - он закалил свою - видать, уже от самого рождения железную - волю до той силы и крепости, которая позволила ему ощутить себя уже почти не человеком из плоти и крови, а разящим стальным мечом.
Андрей Дмитриевич на пути к своему противостоянию атомной державе из всех жизненных испытаний (огонь, вода, медные трубы) прошел разве только одно - последнее. И ничего стального в его характере вроде и не было. Напротив: как я уже говорил, человек он был скорее мягкий, склонный больше к размышлениям, чем к решительным действиям. Откуда же у него этот стальной закал?
Когда я задаюсь этим вопросом, мне хочется ответить себе словами того работяги:
- Вот ты об этом и подумай!
Борис Альтшулер:
- Какие качества помогали ему добиваться результатов?
- Во-первых, настойчивость. Во-вторых, находчивость. Андрей Дмитриевич находил способы влияния в условиях, когда сделать, в общем-то, ничего было нельзя. В-третьих, постоянное переосмысление ситуации, в том числе собственных представлений. Он практически никогда не спорил. Любил рассказать историю или шутку, но спор был ему неинтересен. Что бы и кто бы ни говорил, он вникал, и видно было, что Сахаров как бы заново “сканирует” свои мнения, сверяя их с вновь поступившей информацией. Потом следовал некий суммирующий вывод по существу. Но часто и ничего не следовало, просто молчал в ответ на какую-нибудь глупость. Настаивать на своем только потому, что это была ЕГО точка зрения, для Сахарова было нелепо и противоестественно.
Он со всеми разговаривал на равных и уважительно. Считал тех, к кому обращался, порядочными людьми - кем бы они ни были, какую бы должность ни занимали. И что еще очень важно: он принципиально отказывался от какого бы то ни было насилия.
- После Андрея Дмитриевича в России не появилось ни одной публичной фигуры, нравственный авторитет которой был бы сопоставим с его авторитетом. Как вы думаете, почему?
- Наверно, не рождаются. Я знал его двадцать лет и могу сказать, что таких людей больше не встречал. Если бы Сахаров не ушел и остался в новой России, я уверен, она была бы другая. Его принцип - не забывать о конкретных людях - не позволил бы реформаторам провести реформы, страшно по всем ударившие. И была бы сейчас в России демократическая, социальная партия, куда вошли бы миллионы. Ведь зал его захлопывал на съезде Верховного Совета в 89-м году, а сочувствие миллионов телезрителей было только ему, потому что всем было видно: он не притворяется, у него нет “второго дна”, он по-настоящему переживает за людей.
- Есть ли что-то такое, чего люди не знают о Сахарове, но должны знать?
- Когда я рассказываю о Сахарове, то исхожу из того, что большинство людей о нем вообще ничего не знают. Это и понятно. 22 года прошло с тех пор, как он умер, и, конечно, пришло новое поколение. Но что интересно: идеи Андрея Дмитриевича этому новому поколению гораздо ближе, чем его современникам. Понимание Сахаровым того, что в жизни никогда ничего не поздно, что жизнь всегда, каждое утро начинается как бы “с чистой страницы” и если что-то не получалось раньше, это не значит, что не получится сегодня, сформулировано в его замечательном высказывании о молодежи в интервью 1989 года: “Я верю, что в народе всегда сохраняются нравственные силы. В особенности я верю в то, что молодежь, которая в каждом поколении начинает жить как бы заново, способна занять высокую нравственную позицию. Речь идет не столько о возрождении, сколько о том, что должна получить развитие находящаяся в каждом поколении и способная вновь и вновь разрастаться нравственная сила”. И на это вся надежда.
(http://www.mk.ru/politics/russia/interview/2011/05/19/590529-galaktika-saharova.html.)
Музей А.Д.Сахарова, в том доме, в котором он жил в ссылке в Горьком (Нижнем Новгороде).
22 января 1980 года по дороге на работу Андрей Сахаров был арестован. И со своей второй женой Еленой Боннэр без суда сослан в город Горький. В Горьком он провел почти семь лет.
Освобождён из ссылки только с началом перестройки, в конце 1986 года.
Внезапно в квартире установили телефон. И сказали, что завтра ему позвонят. На следующий день ровно в 15 часов раздался звонок. Это был Михаил Горбачев, который объявил, что супруги могут возвращаться в Москву.
Андрей Сахаров умер в 1989 году. А спустя два года по инициативе нижегородского губернатора Бориса Немцова в Горьком, теперь уже Нижнем Новгороде, в квартире был открыт музей.
В горьковской ссылке Андрей Сахаров прожил с 22 января 1980 года по 22 декабря 1986 года. Четырехкомнатная квартира на первом этаже жилого дома на проспекте Гагарина была ведомственной гостиницей одного из НИИ. Подробнее http://www.mk.ru/photo/social/2325-muzeykvartira-andreya-saharova-v-nizhnem-novgorode.html. Петр Тодоровский, режиссер. Власть должна извиниться перед народом за то, что устроила ему такую скотскую жизнь. http://www.kommersant.ru/Doc/1662622. Это начиная с Ленина, вероятно.
Но это не самое главное. Самое главное, что своим примером, жизнью Андрей Дмитриевич Сахаров, у которого было все - он уже был и лауреатом многих высоких премий, и отцом водородной бомбы, и так далее, - утверждал такие понятия, как честь, порядочность, совесть. Которые не дают успокоиться человеку до тех пор, пока он не скажет о том, что его тревожит и волнует, пока он не сделает все, чтобы совесть его была спокойна - "Я правильно поступил и сделал правильное дело". Все эти понятия он воскресил не только во мне, но и в сотнях тысяч людей. Это - главное, за что я благодарен Андрею Дмитриевичу. Помимо того, что он делал как депутат и как правозащитник. (rg.ru.)
Бенедикт Сарнов: - /.../ при первом знакомстве Сахаров произвел на меня гораздо более сильное впечатление, чем Солженицын.
Заглянул я однажды вечером на огонек к Саше Галичу. Он был тогда уже в сильной опале, старые друзья и приятели постепенно отдалились, но появились новые. Я был из новых. Из новых был и сидевший в тот вечер у Саши Семен Израилевич Липкин. Они были соседи, жили в одном подъезде, но сблизились и даже подружились совсем недавно. Семен Израилевич, как и я, любил Сашины песни, а Саша, у которого был комплекс неполноценности (он мучился сомнениями: можно ли его считать настоящим поэтом), жадно ловил каждую похвалу профессионала.
Мы сидели вчетвером (с нами была еще Сашина жена - Нюша) и пили чай. И вдруг - нежданно-негаданно - явился еще один гость. Это был Андрей Дмитриевич Сахаров.
Он вошел с холода, потирая руки, поздоровался, присел к столу. Нюша налила ему чаю. Внимательно оглядев собравшихся, он спросил:
- Ну, что нового?
Кто-то из нас сказал, что никаких особых новостей нет. Вот разве только то, что израильтяне опять бомбили Ливан.
Лицо Андрея Дмитриевича сморщилось, как от боли.
- Ох, - прямо-таки вырвалось у него. - Зачем это они!
- А что им делать? - сказал я. - Вы можете предложить им какой-то другой вариант?
Андрей Дмитриевич не успел ответить: раздался тихий голос Семена Израилевича Липкина.
- Я могу предложить другой вариант... Вернее, - уточнил он, - я могу сказать, что бы я сделал на их месте.
Все мы вопросительно на него уставились.
- Я бы, - спокойно продолжил он в мгновенно наступившей тишине, - взял Дамаск.
"Ну, сейчас он ему даст!" - подумал я, предвкушая немедленную реакцию Андрея Дмитриевича. Если даже известие о том, что израильтяне в очередной раз бомбили Ливан, заставило его так болезненно сморщиться, легко можно было представить себе, как он отреагирует на это спокойное предложение начать новый виток кровавой арабо-израильской войны.
Но Андрей Дмитриевич не спешил с ответом. Он задумался. Сперва мне показалось, что он подыскивает слова, стараясь не обидеть собеседника чрезмерной резкостью. Но потом я увидел, что он всерьез рассматривает безумную идею Семена Израилевича, как-то там проворачивает ее в своем мозгу, взвешивает все возможные ее последствия. И только покончив с этой работой, тщательно рассчитав все "за" и "против", он наконец ответил. Но этот его ответ был совсем не тот, которого я ожидал, который подсознательно считал даже единственно возможным.
- Что ж, - спокойно сказал он. - Пожалуй, в сегодняшней ситуации это и в самом деле был бы наилучший вариант.
Это был шок.
Шоком тут была не столько даже поразившая меня неожиданность его ответа, не столько несовпадение вывода, к которому он пришел, с тем, которого я ожидал, в котором не сомневался.
Гораздо больше тут поразило меня совсем другое.
Такого человека я в своей жизни еще не встречал. Все люди, которых я знал, с которыми мне приходилось общаться, вели себя в подобных ситуациях совершенно иначе. О чем бы ни шла речь, свое мнение на этот счет им было известно заранее. Собеседник еще не успеет даже договорить, а у него ответ уже готов. (Я говорю "у него", хотя следовало бы сказать "у меня" - я ведь и сам такой же!)
А тут передо мною сидел человек, для которого просто не существовало мнения, которое не нуждалось бы в том, чтобы рассмотреть его самым тщательным образом. Он считал для себя обязательным внимательно вдуматься в любую мысль, кем бы она ни была высказана и какой бы безумной или даже глупой она ни казалась. Я сказал, что он считал это для себя обязательным. Да нет! Он просто не умел иначе. Это было органическое свойство его личности, его человеческой природы.
Передо мною сидел интеллигент, всем обликом своим и всеми своими повадками как бы подтверждающий то представление об этой породе людей, которое было внушено мне (не мне одному - нам всем!) идеологией, формировавшей наше сознание. И вдруг оказалось, что пресловутая интеллигентская нерешительность - вовсе не нерешительность, а сознание высочайшей ответственности за каждое свое слово, которое не должно расходиться с делом. А пресловутая интеллигентская мягкость вовсе не мягкость, а сила. А знаменитое интеллигентское (гамлетовское) безволие не что иное, как воля. Но не тупая и бессмысленная, а трезвая, обдуманная, основанная на твердом сознании своей правоты.
***
А вот еще одна история про Андрея Дмитриевича Сахарова.
Свидетелем этого эпизода я не был. Но знаю о нем, так сказать, из первоисточника: историю эту рассказал однажды при мне сам А.Д.
Дело было на банкете, устроенном после первого испытания советской водородной бомбы. Испытания прошли хорошо, и Андрей Дмитриевич (руководитель проекта) был на этом банкете чуть ли не главным человеком. Во всяком случае, он многое мог тогда себе позволить. И позволил.
Поднявшись с бокалом вина, он сказал:
- Я хочу выпить за то, чтобы это страшное оружие массового уничтожения, на испытаниях которого мы все сейчас присутствовали, никогда не было пущено в ход.
Ответил на этот неожиданный и, по мнению большинства присутствующих, не совсем уместный тост - маршал Неделин. Именно он, конечно, был первым человеком на этом банкете: Сахаров, при всех своих несомненных заслугах, все-таки был тут вторым.
Не вступая в прямую полемику с прекраснодушным молодым ученым (Андрею Дмитриевичу было тогда всего-навсего тридцать два года), маршал рассказал собравшимся такую байку.
Лежит в кровати попадья и ждет, когда батюшка наконец тоже ляжет и приступит к исполнению своих супружеских обязанностей. Но тот занят молитвой. Он бьет перед иконами поклон за поклоном и повторяет:
- Господи! Укрепи и наставь... Укрепи и наставь!
А молодой попадье не терпится. И вот, не выдержав, она прерывает его благочестивую молитву:
- Ладно уж! Ты молись, чтобы укрепил. А наставлю - я сама!
Рассказав эту историю, Андрей Дмитриевич никак ее не комментировал. И ни слова осуждения по поводу этого замечательного тоста маршала не произнес. (Пожалуй, даже что-то вроде удовольствия мелькнуло на его лице: он явно оценил изящную форму, в которую маршал облек свой жесткий ответ, грубый простонародный юмор этого ответа.) Но глядя на него, я живо представил себе, как медленно прокрутил он тогда в своем мозгу смысл этой маршальской реплики, как внимательно - со всех сторон - рассмотрел, взвесил и оценил коллизию, обозначившуюся в этих двух тостах. И не тогда ли, подумал я, он впервые задумался о том, в какие руки вложил он это изобретенное им страшное оружие? И не этот ли эпизод следует считать тем поворотным моментом, с которого началась его новая жизнь?
***
В заключение еще одна, последняя история. Ее рассказал мне мой друг - замечательный человек и талантливый писатель Борис Балтер.
Он лежал с инфарктом в Первой градской больнице.
В просторной светлой палате их было трое. Один из его сопалатников был, судя по всему, какой-то мелкий партийный функционер, другой - простой работяга.
В то время разворачивалась и с каждым оборотом набирала все большую силу очередная газетная кампания против академика Сахарова, и все разговоры в палате вертелись вокруг этого сюжета.
Функционер, само собой, поливал академика, называя его отщепенцем и предателем. Упоминал про вычитанный из какой-то газетной статьи "синдром инженера Гарина". Боря вяло отругивался, понимая, что спорить бесполезно. Работяга, отвернувшись к стене, молчал.
Исчерпав все аргументы и проклятия, почерпнутые из газет, функционер вдруг внес в этот поток клишированных обвинений некую личную ноту.
- Ну скажи, чего ему не хватало? - вдруг совсем по-человечески спросил он. - Дача... Машина... Квартира... Зарплата у них, у академиков, тоже, я думаю, будь здоров... Трижды Герой Социалистического Труда. Значит, кремлевка. А ты знаешь, что такое кремлевка? Питание почти бесплатное. И какое питание! Не то что у нас с тобой... Нет, ты скажи: ну чего? Чего ему не хватало?!
И тут работяга, упорно молчавший на протяжении всего этого многодневного спора, вдруг отвернулся от стены, поднял голову, поглядел насмешливо на разгорячившегося функционера и сказал:
- Вот ты об этом и подумай.
(http://www.grani.ru/opinion/m.188634.html/)
***
Начал я эту статью с того, что в 60-е годы имена Сахарова и Солженицына стояли в нашем сознании рядом. Мы все время как бы сравнивали их. И вот и сейчас я тоже невольно сравниваю путь Александра Исаевича, приведший его к конфронтации с ядерной державой, и путь Андрея Дмитриевича, приведший его к тому же.
Предыстория жизненного подвига Солженицына не таит в себе особых загадок. Пройдя через все мыслимые и немыслимые испытания - война, лагерь, раковый корпус, - он закалил свою - видать, уже от самого рождения железную - волю до той силы и крепости, которая позволила ему ощутить себя уже почти не человеком из плоти и крови, а разящим стальным мечом.
Андрей Дмитриевич на пути к своему противостоянию атомной державе из всех жизненных испытаний (огонь, вода, медные трубы) прошел разве только одно - последнее. И ничего стального в его характере вроде и не было. Напротив: как я уже говорил, человек он был скорее мягкий, склонный больше к размышлениям, чем к решительным действиям. Откуда же у него этот стальной закал?
Когда я задаюсь этим вопросом, мне хочется ответить себе словами того работяги:
- Вот ты об этом и подумай!
Борис Альтшулер:
- Какие качества помогали ему добиваться результатов?
- Во-первых, настойчивость. Во-вторых, находчивость. Андрей Дмитриевич находил способы влияния в условиях, когда сделать, в общем-то, ничего было нельзя. В-третьих, постоянное переосмысление ситуации, в том числе собственных представлений. Он практически никогда не спорил. Любил рассказать историю или шутку, но спор был ему неинтересен. Что бы и кто бы ни говорил, он вникал, и видно было, что Сахаров как бы заново “сканирует” свои мнения, сверяя их с вновь поступившей информацией. Потом следовал некий суммирующий вывод по существу. Но часто и ничего не следовало, просто молчал в ответ на какую-нибудь глупость. Настаивать на своем только потому, что это была ЕГО точка зрения, для Сахарова было нелепо и противоестественно.
Он со всеми разговаривал на равных и уважительно. Считал тех, к кому обращался, порядочными людьми - кем бы они ни были, какую бы должность ни занимали. И что еще очень важно: он принципиально отказывался от какого бы то ни было насилия.
- После Андрея Дмитриевича в России не появилось ни одной публичной фигуры, нравственный авторитет которой был бы сопоставим с его авторитетом. Как вы думаете, почему?
- Наверно, не рождаются. Я знал его двадцать лет и могу сказать, что таких людей больше не встречал. Если бы Сахаров не ушел и остался в новой России, я уверен, она была бы другая. Его принцип - не забывать о конкретных людях - не позволил бы реформаторам провести реформы, страшно по всем ударившие. И была бы сейчас в России демократическая, социальная партия, куда вошли бы миллионы. Ведь зал его захлопывал на съезде Верховного Совета в 89-м году, а сочувствие миллионов телезрителей было только ему, потому что всем было видно: он не притворяется, у него нет “второго дна”, он по-настоящему переживает за людей.
- Есть ли что-то такое, чего люди не знают о Сахарове, но должны знать?
- Когда я рассказываю о Сахарове, то исхожу из того, что большинство людей о нем вообще ничего не знают. Это и понятно. 22 года прошло с тех пор, как он умер, и, конечно, пришло новое поколение. Но что интересно: идеи Андрея Дмитриевича этому новому поколению гораздо ближе, чем его современникам. Понимание Сахаровым того, что в жизни никогда ничего не поздно, что жизнь всегда, каждое утро начинается как бы “с чистой страницы” и если что-то не получалось раньше, это не значит, что не получится сегодня, сформулировано в его замечательном высказывании о молодежи в интервью 1989 года: “Я верю, что в народе всегда сохраняются нравственные силы. В особенности я верю в то, что молодежь, которая в каждом поколении начинает жить как бы заново, способна занять высокую нравственную позицию. Речь идет не столько о возрождении, сколько о том, что должна получить развитие находящаяся в каждом поколении и способная вновь и вновь разрастаться нравственная сила”. И на это вся надежда.
(http://www.mk.ru/politics/russia/interview/2011/05/19/590529-galaktika-saharova.html.)
Музей А.Д.Сахарова, в том доме, в котором он жил в ссылке в Горьком (Нижнем Новгороде).
22 января 1980 года по дороге на работу Андрей Сахаров был арестован. И со своей второй женой Еленой Боннэр без суда сослан в город Горький. В Горьком он провел почти семь лет.
Освобождён из ссылки только с началом перестройки, в конце 1986 года.
Внезапно в квартире установили телефон. И сказали, что завтра ему позвонят. На следующий день ровно в 15 часов раздался звонок. Это был Михаил Горбачев, который объявил, что супруги могут возвращаться в Москву.
Андрей Сахаров умер в 1989 году. А спустя два года по инициативе нижегородского губернатора Бориса Немцова в Горьком, теперь уже Нижнем Новгороде, в квартире был открыт музей.
В горьковской ссылке Андрей Сахаров прожил с 22 января 1980 года по 22 декабря 1986 года. Четырехкомнатная квартира на первом этаже жилого дома на проспекте Гагарина была ведомственной гостиницей одного из НИИ. Подробнее http://www.mk.ru/photo/social/2325-muzeykvartira-andreya-saharova-v-nizhnem-novgorode.html. Петр Тодоровский, режиссер. Власть должна извиниться перед народом за то, что устроила ему такую скотскую жизнь. http://www.kommersant.ru/Doc/1662622. Это начиная с Ленина, вероятно.