(no subject)
То, что ast обо мне не написал . Посвящается Мишелю Фуко, Марку Аврелию и всем пожарникам.
Детство.
Я родился в частных владениях своего деда. Это был деревянный дом, окруженный хозяйственными постройками, с небольшим прудом во дворе, берёзовой рощей и цветником на 98-ми сотках. Построен он был в 1898-м году и куплен дедом по возвращении из эвакуации. Дед был очень осторожен, бережлив и семейные драгоценности смог пронести через революции, войны и советскую диктатуру, памятуя о заруке, данной им своему отцу, моему прадеду, раввину из Бобруйска.
Бытует мнение, что дети из состоятельных и успешных семей ничего не умеют делать сами, а торжественная реализация амбиций, которую они наблюдают на примере собственной семьи, порождает занижение собственных, что не позволяет им состояться профессионально, во всяком случае сколько-нибудь заметно. О втором судить, пожалуй, рано, хотя отчасти это, вероятно, так, что до первого - это совсем неправда. Если нужно, я и сейчас могу и гвоздь забить, и гладью вышить. Несмотря на что, что у нас была домработница Ульяна и рабочий Ваня. Ульяна делала разную работу по дому, Ваня ухаживал за козлом Борькой и овчаркой Мусей, копал огород, чистил пруд, топил баню, что-то ещё, всего не упомнишь. Жил он в специально для него оборудованном сарае и в дом заходил редко. В основном, попросить на бутылку или на женщин.
В этот день я остался дома один, все взрослые уехали на кладбище, кто-то опять умер, это случалось часто в наши советские годы. Я собирал нотную папку, чтобы отправиться в школу. В дверь постучали, и вошёл трезвый Ваня. "Один?" - тихо спросил Ваня. "Один", - ответил я Ване, чуть удивлённый, вопрос мне показался странным. Сейчая я бы подумал, что рабочий хотел меня ограбить и убить, но тогда я ещё этого не знал. "Хочешь, покажу интересное?" - "Да, Ванечка, хочу, очень хочу!" Я подскочил к Ване и взял его в нетерпении за руку. Ваня медленно отвёл мою руку, снял штаны, приспустив их до колен, и показал мне хуй. Мне кажется, это было в первый раз, что я видел хуй. Довольно массивный, усыпанный кое-где следами дроби (Ваня воевал за Родину). Постояв так с минуту, ничего не говоря, Ваня, только что приобщивший меня к народности и сам этого, вероятно, не осознавший, вернул штаны на место и молча вышел.
В этот день в школу я не пошёл и проходил до вечера задумчивым, на вопросы домашних отговариваясь головной болью - мне было жалко Ваню, дед его мог выгнать на улицу, и он бы, наверное, погиб от холода и голода, этически это я уже тогда понимал. Нельзя сказать, что мою память не тревожил этот опыт хождения в народ. Тревожил, конечно, но я всё равно ничего не мог толком понять. Только спустя лет десять, уже 23-х лет, проживая с художницей Б.М., обожавшей ходить в народ по своей собственной воле, я восстановил в памяти всю историю до мельчайших подробностей, до самой маленькой из пор, и наделил каждую значениями, почерпнутыми из классической русской литературы высокодуховного толка. Б.М. была такой очаровательно мощной в своем стремлении приобщить меня двум непреходящим ценностям советской интеллигенции - православию и народности, что места для забвения практически не оставляла. Приходилось мучительно рефлексировать.
Ваня умер рано, ненадолго пережив деда, его погубила женщина из пивного ларька, систематически утаивавшая для своего возлюбленного излишки продаж. Но память о Ване жива во мне до сих пор. Теперь, когда я, бывает, сталкиваюсь с народом или выказываю желание "отсосать у всего народа разом", я вспоминаю непременно его, сходившего меня в народ впервые и давшего моим политическим симпатиям безусловное основание: массивный, жилистый, задранный к самому небу и вместе с тем чуть побитый вражеской дробью хуй Вани...
Детство.
Я родился в частных владениях своего деда. Это был деревянный дом, окруженный хозяйственными постройками, с небольшим прудом во дворе, берёзовой рощей и цветником на 98-ми сотках. Построен он был в 1898-м году и куплен дедом по возвращении из эвакуации. Дед был очень осторожен, бережлив и семейные драгоценности смог пронести через революции, войны и советскую диктатуру, памятуя о заруке, данной им своему отцу, моему прадеду, раввину из Бобруйска.
Бытует мнение, что дети из состоятельных и успешных семей ничего не умеют делать сами, а торжественная реализация амбиций, которую они наблюдают на примере собственной семьи, порождает занижение собственных, что не позволяет им состояться профессионально, во всяком случае сколько-нибудь заметно. О втором судить, пожалуй, рано, хотя отчасти это, вероятно, так, что до первого - это совсем неправда. Если нужно, я и сейчас могу и гвоздь забить, и гладью вышить. Несмотря на что, что у нас была домработница Ульяна и рабочий Ваня. Ульяна делала разную работу по дому, Ваня ухаживал за козлом Борькой и овчаркой Мусей, копал огород, чистил пруд, топил баню, что-то ещё, всего не упомнишь. Жил он в специально для него оборудованном сарае и в дом заходил редко. В основном, попросить на бутылку или на женщин.
В этот день я остался дома один, все взрослые уехали на кладбище, кто-то опять умер, это случалось часто в наши советские годы. Я собирал нотную папку, чтобы отправиться в школу. В дверь постучали, и вошёл трезвый Ваня. "Один?" - тихо спросил Ваня. "Один", - ответил я Ване, чуть удивлённый, вопрос мне показался странным. Сейчая я бы подумал, что рабочий хотел меня ограбить и убить, но тогда я ещё этого не знал. "Хочешь, покажу интересное?" - "Да, Ванечка, хочу, очень хочу!" Я подскочил к Ване и взял его в нетерпении за руку. Ваня медленно отвёл мою руку, снял штаны, приспустив их до колен, и показал мне хуй. Мне кажется, это было в первый раз, что я видел хуй. Довольно массивный, усыпанный кое-где следами дроби (Ваня воевал за Родину). Постояв так с минуту, ничего не говоря, Ваня, только что приобщивший меня к народности и сам этого, вероятно, не осознавший, вернул штаны на место и молча вышел.
В этот день в школу я не пошёл и проходил до вечера задумчивым, на вопросы домашних отговариваясь головной болью - мне было жалко Ваню, дед его мог выгнать на улицу, и он бы, наверное, погиб от холода и голода, этически это я уже тогда понимал. Нельзя сказать, что мою память не тревожил этот опыт хождения в народ. Тревожил, конечно, но я всё равно ничего не мог толком понять. Только спустя лет десять, уже 23-х лет, проживая с художницей Б.М., обожавшей ходить в народ по своей собственной воле, я восстановил в памяти всю историю до мельчайших подробностей, до самой маленькой из пор, и наделил каждую значениями, почерпнутыми из классической русской литературы высокодуховного толка. Б.М. была такой очаровательно мощной в своем стремлении приобщить меня двум непреходящим ценностям советской интеллигенции - православию и народности, что места для забвения практически не оставляла. Приходилось мучительно рефлексировать.
Ваня умер рано, ненадолго пережив деда, его погубила женщина из пивного ларька, систематически утаивавшая для своего возлюбленного излишки продаж. Но память о Ване жива во мне до сих пор. Теперь, когда я, бывает, сталкиваюсь с народом или выказываю желание "отсосать у всего народа разом", я вспоминаю непременно его, сходившего меня в народ впервые и давшего моим политическим симпатиям безусловное основание: массивный, жилистый, задранный к самому небу и вместе с тем чуть побитый вражеской дробью хуй Вани...