Чужое/внутри
Просто скину сюда немного стихов, которые зацепили. Перечитывать по особенным вечерам и в феврале.
Марьяна Высоцкая
Девочки сверху
Мы же сильные девочки, что нам плакать и голосить?!
На свято место всегда претендентов найдётся уйма.
Не хочет? Не надо! Бери пальто, вызывай такси.
Подрастём и напишем о нём в мемуарах: «Три вялых дюйма».
Мы большие девочки. Больше всех этих помещений. Пусть стучатся в трубу.
И наш адрес отныне таков: Город стёртых и неотвеченных сообщений,
Улица длинных, не принятых нами звонков.
Мы бродящие девочки из дрожжевого теста.
Мы любой январь проживаем сочным густым июнем.
Ну, полежим под его квартирою в знак протеста,
Зато потом встанем, поправим чёлку и гордо сплюнем.
Мы же сильные девочки. Где хотим, там и плачем.
От кого хотим, от того и рожаем детей.
Мы стольких людей послали к чертям собачьим,
Что теперь даже как-то боязно за чертей.
Мы же взрослые девочки. Мы познаёмся в воинстве.
Проигравший, как водится, ловит с окна манатки.
Если мы говорим о каком-то твоём достоинстве,
Значит, мы уже знаем о каждом твоём недостатке.
Мы хорошие девочки. Мы не гордимся победами.
Мы не строим гробниц в чужих душах, не жаждем Голгоф.
Наши враги всегда с нами делятся бедами.
Потому что нам нравится быть причастными к бедам врагов.
Я звучащая девочка. Я мелодия всех гармоник.
Я сама себе друг, сослуживец, кумир и обитель.
Я маленький, бедный, замёрзший слоник.
Пожалей меня, мальчик, пока никто не увидел.
Инверсия
Если бы я выбирала миры, в которых мне жить,
Я бы выбрала наш, но с обратною точкой сборки.
Так, чтобы снизу катиться до верха горки.
Так, чтобы крыша - первые этажи.
Чтобы рождаться старым, седым, ненужным.
Чтобы ползком до кухни. И там, радея,
Трястись и мечтать: вот вырасту, помолодею,
Стану беден нутром и ужасно красив наружно.
Чтоб думать: вот лет через двадцать сойдут все шрамы,
Расправится кожа, задышит лицо румянцем,
Запишусь в атлеты, художники, гегельянцы.
И перед детством уеду служить в ашрамы.
Чтобы встретить кого-то, и чтобы вот больно тотчас,
Чтоб сразу предал, подставил чтоб неблаговидно.
А ты на это: хочешь ватрушку с повидлом?
Хочешь, всю жизнь проживу, на тебе средоточась?
Чтобы сразу друзья не снимали трубки, давясь этилом.
Чтоб пропадали и скалились, как шизофреник.
И только потом чтоб просили: займи мне денег.
И чтоб добавляли: нам так с тобой подфартило!
Чтобы в старости встретить бабушку, как Тамерлан
Встречал мудрецов и слушал их, не переча.
Чтобы последняя встреча - первейшая встреча.
И чтобы она осталась, а я умерла.
Чтоб мама потом поменялась в формах и гардеробе,
Чтоб близкие гладили мамино пузо, смеялись громко.
Говорили бы: вот молодец, увела ребёнка!
Ей будет намного проще в твоей утробе.
Wish лист
Здравствуй, Бог. Я его не видела сотню с чем-то тягучих дней.
Я успела сменить загар на белёсую кожу.
Как он, Господи? (Ты же выше, Тебе видней),
К тому же, я обещала больше его не тревожить.
Пока я здесь из первых рядов, как инвалид,
Наслаждаюсь неведеньем, словно изящными танцовщицами,
Спросит ли кто-то, что у него болит?
Будет ли кто-то дышать ему между ключицами?
В то время, как я убеждаю себя, что вот-вот воскресну
И доверяюсь судьбе, как повозке пьяного ямщика,
Падает ли кто-нибудь, словно в бездну,
В шероховатость на его небритых щеках?
Если вы Там решите грешок на него повесить,
(Мало ли, может план по поимке не выполнен в сроки)
Вспомни, что он подарил мне лето две тысячи десять.
Сними с него все повинности и оброки.
Отведи от его столицы снега и метели.
Ты же знаешь, он не из тех, кому всё на блюдце.
Господи, главное - это чтобы его жалели,
А уж полюбить охочие наберутся.
Елена Касьян.
* * *
Юзек просыпается среди ночи, хватает её за руку, тяжело дышит:
«Мне привиделось страшное, я так за тебя испугался…»
Магда спит, как младенец, улыбается во сне, не слышит.
Он целует её в плечо, идёт на кухню, щёлкает зажигалкой.
Потом возвращается, смотрит, а постель совершенно пустая,
- Что за чёрт? - думает Юзек. - Куда она могла деться?..
«Магда умерла, Магды давно уже нет», - вдруг вспоминает,
И так и стоит в дверях, поражённый, с бьющимся сердцем…
Магде жарко, и что-то давит на грудь, она садится в постели.
- Юзек, я открою окно, ладно? - шепчет ему на ушко,
Гладит по голове, касается пальцами нежно, еле-еле,
Идёт на кухню, пьёт воду, возвращается с кружкой.
- Хочешь пить? - а никого уже нет, никто уже не отвечает.
«Он же умер давно!» - Магда на пол садится и воет белугой.
Пятый год их оградки шиповник и плющ увивает.
А они до сих пор всё снятся и снятся друг другу.
Ок Мельникова
*** у нас проблема, Хьюстон.
только давай без лжи во спасение, иначе сразу отбой.
"всё будет хорошо!" - самое хреновое утешение,
гораздо лучше "я не знаю, что будет дальше, но проживу это вместе с тобой" .
Хьюстон, Хьюстон, у нас проблема.
мы взрослеем, грубеем, с головою уходим в быт.
и это давно доказанная теорема:
ничего нет больнее пропасти между тем, кто ты есть, и кем хочешь быть .
мы взрослеем, Хьюстон.
реже чувствуя, реже плача.
чаще оставляем всё на автопилоты. мне страшно, Хьюстон,
ты лишь представь, что лет через двадцать
кто-то устроит разбор мной невыполненных полётов .
у нас проблема, Хьюстон.
мы уходим в сериалы, книги, запираем двери,
и для этих сюжетов реальность - фон.
но нужно прорваться, несмотря на то, что в тебя не верят,
ведь песня остаётся песней, даже если её записали на диктофон .
Хьюстон, Хьюстон, у нас проблема.
в новом мире нет места для сказок и бабочек в животе.
ждать счастья, не ждать, вот в чём дилемма,
но тот, кто однажды увидел солнце, сможет выжить и в темноте .
у нас проблема, Хьюстон,
у нас проблема. который год.
у нас проблема: мне дико пусто.
но я верю, Хьюстон, что всё пройдёт
Саша Кладбисче
Муттер и Фатер гордятся Отто. Рост за два метра, глаза как сталь,
Тело, осанка, манеры -- что ты, впору сниматься у Риффеншталь.
Он побеждает на скачках конских, Вагнера темы поет на бис,
Даже стреляет по-македонски. Белая бестия, as it is.
Но каждую ночь
из тумана глядя
черными дырами мертвых глаз
Отто является фройлян Надя в платье сатиновом.
Был приказ --
Каждый изловленный партизайне должен висеть на суку. И вот,
Отто с улыбкой "Jedem das seine" пойманных русских к допросу ждет.
В двери Надежду впихнули грубо. Отто глядит на нее свысока.
Наде семнадцать, разбиты губы, кровь на сатине, в глазах тоска.
Делу, увы, не помочь слезами.
Слышно -- солдаты копают рвы.
Отто вздыхает -- йедем дас зайне. Милая фройлян, мне жаль, увы.
Вдруг исчезает тоска во взгляде, зал погрузился на миг во тьму.
Прыгнув, на Отто повисла Надя, в ухо гадюкой шипит ему:
"Что, офицер, не боишься мести? Нынче я стану твоей судьбой.
Мы теперь будем цузаммен, вместе. Слышишь? Отныне навек с тобой."
Надю за волосы тащат к вязу, в бабушкин, с детства знакомый, двор,
Где ожидает, к суку привязан, быстрый веревочный приговор.
"Шнапсу бы... Водки бы... Не иначе -- стопку с товарищем вечерком".
Отто стирает рукой дрожащей Надину кровь со щеки платком.
Водка ли, шнапс ли, исповедальня - все бесполезно. Опять в ночи
Надя из курской деревни дальней смотрит на Отто, а он молчит.
Наденька шепчет "Jedem das seine!". Отто хрипит, воздух ловит ртом.
Дойче овчарка глядит на хозяина, длинным виляет, скуля, хвостом.
Был же приказ и была задача... Йедем дас зайне. В окне рассвет
Надя уходит. А Отто плачет
Семьдесят долгих кошмарных лет.
Линор Горалик
Сентябрь
Утром мать и отец
идут в детский сад.
Как раз поспел урожай - на ветвях висят
тяжелые пухлые дети с розовыми боками,
в рубашках из свежих листьев,
с крепкими черенками,
нежные, полупрозрачные - косточки видно насквозь,
бери и срывай, коли нашел своего.
Мать говорит,
иные берут по пять,
нашего снова нет, сколько можно ждать?
Я бы его любила,
кормила, купала, ласкала.
Поищи нам, отец, кого-нибудь среди палых.
Паданцы прячутся у корней, пугливые, как зверьки,
у них помяты бока, поломаны черенки,
их собирают в корзины и выставляют на вход,
вдруг кто-нибудь возьмёт.
Хмурый отец садится возле корзин,
думает: хоть бы сын...
Мать и отец возвращаются шумной улицей.
Он то хохочет, то вдруг начинает хмуриться.
Осеннее солнце гладит бурые крыши.
У неё в подоле шевелится, хнычет, дышит
и пахнет яблоками.
Евгения Бильченко
Я - мальчик. Я сплю, свернувшись в гробу калачиком.
Мне снится футбол. В моей голове - Калашников.
Не вовремя мне, братишки, пришлось расслабиться!
Жаль, девочка-врач в халатике не спасла меня…
Я - девочка-врач. Я в шею смертельно ранена.
В моём городке по небу летят журавлики
И глушат Wi-Fi, чтоб мама моя не видела,
Как я со своим любимым прощаюсь в Твиттере…
Я - мама. О фартук вытерев руки мыльные,
Звоню на войну я сыночке по мобильному.
Дитя не берёт! Приедет, − огрею веником!
«Его отпевают», − слышу ответ священника…
Я - батюшка. Я собор свой открыл под госпиталь
И сам в нём служу медбратом, помилуй Господи!
Слова для души, что чреву - пуд каши гречневой:
За это крестил поэта я, пусть и грешен он...
Я - просто поэт. Я тоже стою под пулями.
Кишка, хоть тонка, как лирика Ахмадулиной,
Но всё ж не настолько, чтобы бояться красного:
Нужнее стихов сегодня - мешки с лекарствами…
Я - старый аптекарь. Мне бы - давно на пенсию:
Сидеть и блаженно пялиться в ящик с песнями.
Но кончились бинт, и вата, и маски вроде бы:
Начальник, пришли термальной воды для Родины!
Я - Родина. Я ребёнок − и сплю калачиком.
Назначенный государством, ко мне палач идёт,
Из недр моих вырыв мрамор себе на логово:
Налоговой сдал налог он, но Богу - Богово.
Я - Бог. И я тоже − Папа. Сынок Мой Ласковый
У дауна в классе детский отнял Калашников.
Сказал, мол: «Ни-ни!» − и прыгнул без парашютика…
Спи, золотко. Спи, Мой Мальчик. Я Воскрешу Тебя.
Ася Кудряшова
Так они залезают в твой мир и жрут его,
авкая, захлебываясь, вздыхая:
"Можно войти в ЖЖ с твоего компьютера?"
"Можно, я присосусь к твоему вайфаю?"
Я убегаю, прячусь, сижу на корточках -
Но отказал спам-фильтр, дыра в системе.
"Можно, я одолжу у тебя ту кофточку?"
"Можно войти в тебя из твоей постели?"
День пролетит и ночь проползет тягучая,
Серыми клочьями лезет из неба вата.
"Можно, я полюблю тебя и помучаюсь?
Можно ты в этом сама будешь виновата?"
В общем-то, я не дока в вопросах этики,
В общем-то, я могу и послать подальше,
Только не понимаю, что делать с этими,
После того как ты себя всю отдашь им.
С цельными, как молоко трехпроцентной жирности,
С точными, как инструкции генеральские.
В этом лесу совсем не осталось живности,
Нужен хотя бы день для регенерации.
Не отпускают, пытаясь исчезнувший жар грести,
"Где ты"? - кричат - "Мы привыкли, приди, пожалуйста"!
Капают, капают, капают слезы жадности,
Чтобы их обменяли на слезы жалости.
Боже, они внезапны, как водка в тонике,
Люди умелой кисти, скульптурной лепки.
"Можно я разлюблю тебя после вторника?
Можно в четверг поплачу в твою жилетку?"
Как они знают свой текст, как они поют его, -
Будто "Michele, ma belle" или "Who by fire".
"Можно войти в ЖЖ с твоего компьютера?
Можно, я присосусь к твоему вайфаю?"
Нет, ничего такого особо страшного,
Сдать бы отчет и закончить весь этот чат.
Как же мне тоже хочется что-то спрашивать.
Только никто не тянется отвечать
Федор Сваровский
мне сказали
что ты меня все еще любишь
что ты звонишь
когда меня нету дома
читаешь мои любимые книги
чтобы быть внутренне ближе
ходишь за мной по пятам
в офисе и магазине
к знакомым
говорят, тебя даже видели рядом со мной
весной
на гриле
далеко за городом
и даже на конференции по недвижимости в париже
и это
несмотря на то
что мы друг с другом практически не говорили
и по известным причинам
я в ближайшем будущем тебя, как мне кажется, не увижу
хочешь узнать почему?
потому что на мокрой дороге в ригу
тебя разорвало, размазало, разбросало
и перемешались в единую массу волосы, мясо, кости
и какое-то даже сало
и отдельно лежала оскаленная голова
потому что я был на похоронах
как положено
покупал цветы
потому что
два года уже мертва
но
может быть, это все-таки правда
потому что какой-то странный
травянистый запах
бывает в ванной
ранним утром
я иногда захожу на кухню
там
внезапно
вымыты все тарелки
и накурено
и съедена вся халва
ДМИТРИЙ БЫКОВ
На самом деле, мне нравилась только ты,
Мой идеал и моё мерило.
Во всех моих женщинах были твои черты,
И это с ними меня мирило.
Пока ты там, покорна своим страстям,
Порхаешь между Орсе и Прадо,
Я, можно сказать, собрал тебя по частям -
Звучит ужасно, но это правда.
Одна курноса, другая с родинкой на спине,
Третья умеет всё принимать как данность.
Одна не чает души в себе, другая во мне -
Вместе больше не попадалось.
Одна как ты, с лица отдувает прядь,
Другая вечно ключи теряет.
А что, я ни разу не мог в одно это всё собрать?
Так Бог ошибок не повторяет.
И даже твоя душа, до которой ты
Допустила меня раза три через все препоны,
Осталась тут, воплотясь во все живые цветы
И все неисправные телефоны.
А ты боялась, что я тут буду скучать,
Подмены сам себе предлагая.
А ливни, а цены, а эти шахиды, а Роспечать?
Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.
Екатерина Перченкова
Жить как живется - тихо, не хуже прочих; шить и стирать, не уметь говорить навзрыд. Танечка, Павлова внучка, Петрова дочка, девочка-девочка, что у тебя болит? - Не болит ничего, не тянет ни справа, ни слева, - кроме мальчика, спавшего в теплом лесу подо Ржевом, в небо лицом, головой на брусничной кочке, я ведь тогда и вправду решила - спит… Я ведь тогда говорю - отдыхай, хороший, сил набирайся, ты у меня один… Я ведь уже решила, что будет сын, что сероглазый, что назовем Алешей…
Ничего не болит, только, знаешь, самую малость - я ведь Тебе про каждого рассказываю по утрам: плачу, что никого у меня не осталось, никого на свете, а они все зовут - сестра… Скажут: не плачь, сестричка, попей водички, вытрись косынкой, снимай сапоги - и спать. У девочек на войне то жених, то батя; ждать остальных - никакого сердца не хватит. А у меня было столько братьев -
на пальцах не сосчитать.
Было; а остальное уже не важно - мне ведь недолго осталось глядеть им вслед. Господи, знаешь, только одно мне страшно: вот как помру я, а Пашке-то двадцать лет… Думает, я приду к нему молодая, в платьице новом, а я -то совсем седая, старая стала, не узнает меня, поди…
…Девочка-девочка, ты на себя погляди! Видишь - как смоль косички и ручки-спички, девочка Танечка, ласточка, медсестричка, платье в горошек, в лаковых босоножках, все на вокзал сегодня - и ты иди.
Вот тебе рай - беги, раскрывай объятья: едут, глядят из окон все твои братья, машут тебе руками, а впереди - там впереди, родная моя, слыхала? - Пашка, внук Алексеев и сын Михайлов, все перешел без страха - войну, беду ли, вышел на станции, ждет тебя молодую, стриженый и белозубый, живой, без пули в груди.
Алексей Порошин
Голова предательски горяча, ты лежишь в рубашке с его плеча,
он в своей дали допивает чай, красный «Marlboro» мнёт в руке.
Наливает виски и трёт виски, защищаясь рифмами от тоски,
разбивая вдребезги ветряки в неуютном своём мирке.
За окном туман, впереди рассвет, из душевных ран льётся маков цвет,
вытекает жизнь, исходя на нет, но не им будет сорван куш.
Ядовитым дымом струится ночь, в кружке горький чай, а в стакане скотч,
а тебя во сне обнимают дочь и нормальный, законный муж.
У тебя есть муж, у него жена, ох уж эти нравы и времена,
и не тот расклад, и не та страна, и события всё не те.
Остаётся ждать и копить бабло, чтоб когда-то снова судьбе назло,
замерев в объятиях (повезло?), раствориться в своей мечте.
Утопить ключи и сломать замок, чтоб никто войти никогда не смог
и, тела сплетая в тугой комок, потерять и мозги и стыд.
Да гори огнём, да плевать на всех, только б этот взгляд и счастливый смех,
на разрыв аорт во вселенский грех… Люди - вряд ли, а Бог простит.
Он на ушко шепчет смешную чушь, ты с тоскою думаешь: «Ну, разрушь,
поломай хоть что-нибудь, не хочу приближать расставанья день…».
Ты святая, девочка. Ты не тварь. Посмотри в окошко и в календарь -
наплевав на осень, мороз и хмарь, за окном расцвела сирень!
Ты своей любовью творишь цветы, ты сосуд мерцающей красоты,
и твои сомненья, увы, пусты, но тебя побеждает страх.
Сотворяет чудо святой порыв, ты, поверь, умеешь творить миры,
у тебя в раскладе любой игры только козыри на руках.
Но, покуда ночь, беспросветна тьма, на дворе ноябрь, а в душе зима,
и осталось только сойти с ума или выбрать иную цель.
Перекрёсток боли в конце времён, голова трещит и проблем вагон,
и в кошмарных снах только он и… он.
Красный «Marlboro» и «Chanel»…
Арчет
Говори со мной! Не давай отвести глаз,
говори, - неправ, дурак, идиот, балбес,
казанова, гад, завравшийся ловелас -
чтобы только не думать,
как я могу без.
Как я буду без. И сколько могу раз.
И куда переть в одиночку ужасный груз.
Без конца выплевывать сотню пустых фраз,
и подолгу пытаться выхаркать этот вкус.
Навернуться вниз еще до самих небес.
И лишиться виз на небо уже всерьез.
Это ты приходишь с сердцем наперевес,
а тебе пихают презики и колёс.
Это ты вдыхаешь их веселящий газ,
и уже ожидаешь толпы забавных муз,
но к тебе приходит только один пегас,
и уверенно наносит тебе укус.
Это ты сидишь на крыше и про запас
сочиняешь чайкам "Я не могу - блюз".
Это ты сломался, выключился, погас,
но не хочешь думать, - это большой плюс.
Это ты просыпаешься ночью. И ты пас.
Это ты выходишь на кухню - а там свет.
Говори со мной. Не дай отвести глаз.
Я же правда поверил в то, что тебя нет.
***
Наконец наступает тот день,
который
обозначен крестом, обведен и трижды отмечен.
ВЕЧЕН
Арчи
Вечен
этот обычай. Смело идешь на встречу,
белая, свежая, пахнущая весной,
лучше шанели,
Лучше чем кофе с пенкой,
тот, что варят французы за тонкой стенкой.
Серый платок наброшен поверх шинели,
сшитой нарочно у доброй подруги
Нелли.
Нелли - задешево даже - такое может,
- скажут, восторженно, - боже, о боже, боже...
Взгляд офицера на зрелище тонких ножек
Неосторожен, изысканно-невозможен,
прожит.
И выжит. За рамки сознанья выжат.
Она никого не чувствует и не слышит,
пока не увидит
Того, о котором дышит.
Вышит серебряной нитью высокий ворот,
Рыжий шнурок доломана нарочно спорот,
Тот, что змеился среди кружевных оборок,
если они целовались.
Еще до войны.
Были кротки ночи и дни длинны.
Были черные волосы до колен,
Город в осаде.
Сзади.
Позорный плен.
Были когда-то титулы и чины.
Что же теперь останется от княжны?
Что же теперь останется?
Только вид.
Только надежда, что Боженька сохранит
эту любовь.
Сквозь годы и города
Эта надежда останется навсегда.
***
Ты пропадаешь в этом седом тумане.
Лучше бы не вернулся.
А впрочем, ты
Так и не выгнулся,
Так ведь и не прогнулся.
Так и не показал им своей спины.
Что же такое смелость?
Положим, тело.
Тело скакало, рявкало впопыхах,
Тело шутило.
Ударило, просвистело -
И у него копаются в потрохах.
А, между прочим, такой же мундир, белье...
Тело хотело, могло бы и быть -
Твое.
Это закончено. Это не будет больше.
Это теперь уходит на много лет.
Это проходит.
Когда проходили Польшу
Ты у крестьян купил себе первоцвет.
Вместе с горшочком. За пару грошей
И вот,
Ты ожидаешь.
Растение расцветет,
Ты прибежишь на встречу,
а в горле ком:
"Здравствуй, любимая.
Я, как всегда. С цветком".
***
- Знаешь, давай условимся. Через год,
как отгремит последняя канонада
встретимся вместе
У самых больших ворот
Летнего сада столичного Петрограда.
Встретимся?
- Встретимся. Это... "Обет любви".
- Ну-ка, не смейся.
Пожалуйста... доживи.
***
Легкие ножки. Стук каблучков. Решетка.
Кавалерийский, тяжелый, гремящий шаг.
Платье, сапожки, мерзнешь уже немножко.
Ты неуверен. Шатаешься. Натощак.
"Ну не придет? И что же я буду делать?"
"Примет ли, будет ли, хочет меня такой?"
- Здравствуй!!!
Увидели.
Он добежал.
Летела.
- Как до войны.
- Любимая.
- Дорогой...
Дана Сидерос
Дети уходят из города
к чертовой матери.
Дети уходят из города каждый март.
Бросив дома с компьютерами, кроватями,
в ранцы закинув Диккенсов и Дюма.
Будто всегда не хватало колючек и кочек им,
дети крадутся оврагами,
прут сквозь лес,
пишут родителям письма кошмарным почерком
на промокашках, вымазанных в земле.
Пишет Виталик:
«Ваши манипуляции,
ваши амбиции, акции напоказ
можете сунуть в...
я решил податься
в вольные пастухи.
Не вернусь. Пока».
Пишет Кристина:
«Сами учитесь пакостям,
сами играйте в свой сериальный мир.
Стану гадалкой, ведьмой, буду шептать костям
тайны чужие, травы в котле томить».
Пишет Вадим:
«Сами любуйтесь закатом
с мостиков города.
Я же уйду за борт.
Буду бродячим уличным музыкантом.
Нашел учителя флейты:
играет, как бог».
Взрослые
дорожат бетонными сотами,
бредят дедлайнами, спят, считают рубли.
Дети уходят из города.
В марте.
Сотнями.
Ни одного сбежавшего
не нашли.
Марьяна Высоцкая
Он давно не стыдится слез. Достает фотографии.
Рассматривает их, как счастливый случай.
Когда он был молод, они с Сюзанной играли в мафию.
Она была должником, а он ее ласково мучил.
Они старели, целуя друг друга в седые головы.
Излюбленный ром заменили на молоко.
Он всегда и везде желал ее видеть голою,
А она обожала свои костюмы старушки Коко.
Он не то, что скучает…он просто боится один.
По привычке ей выжимает утренний фреш.
И кажется, будто она наблюдает со всех картин
И ворчливо кричит «Ты совсем ничего не ешь!».
Когда он был молод - они с Сюзанной любили джаз.
А потом боялись, что кто-то умрет вторым.
Он выжимает ей сок, выжимает ногою газ,
И за покупками едет по выходным.
Он ходит к психологу. Ходит в спортивные залы.
Исправно платит налоги. Читает лекции.
И четыре раза в году, просмотрев все журналы,
Везет на плиту к ней костюмы из новой коллекции.
Марьяна Высоцкая
Девочки сверху
Мы же сильные девочки, что нам плакать и голосить?!
На свято место всегда претендентов найдётся уйма.
Не хочет? Не надо! Бери пальто, вызывай такси.
Подрастём и напишем о нём в мемуарах: «Три вялых дюйма».
Мы большие девочки. Больше всех этих помещений. Пусть стучатся в трубу.
И наш адрес отныне таков: Город стёртых и неотвеченных сообщений,
Улица длинных, не принятых нами звонков.
Мы бродящие девочки из дрожжевого теста.
Мы любой январь проживаем сочным густым июнем.
Ну, полежим под его квартирою в знак протеста,
Зато потом встанем, поправим чёлку и гордо сплюнем.
Мы же сильные девочки. Где хотим, там и плачем.
От кого хотим, от того и рожаем детей.
Мы стольких людей послали к чертям собачьим,
Что теперь даже как-то боязно за чертей.
Мы же взрослые девочки. Мы познаёмся в воинстве.
Проигравший, как водится, ловит с окна манатки.
Если мы говорим о каком-то твоём достоинстве,
Значит, мы уже знаем о каждом твоём недостатке.
Мы хорошие девочки. Мы не гордимся победами.
Мы не строим гробниц в чужих душах, не жаждем Голгоф.
Наши враги всегда с нами делятся бедами.
Потому что нам нравится быть причастными к бедам врагов.
Я звучащая девочка. Я мелодия всех гармоник.
Я сама себе друг, сослуживец, кумир и обитель.
Я маленький, бедный, замёрзший слоник.
Пожалей меня, мальчик, пока никто не увидел.
Инверсия
Если бы я выбирала миры, в которых мне жить,
Я бы выбрала наш, но с обратною точкой сборки.
Так, чтобы снизу катиться до верха горки.
Так, чтобы крыша - первые этажи.
Чтобы рождаться старым, седым, ненужным.
Чтобы ползком до кухни. И там, радея,
Трястись и мечтать: вот вырасту, помолодею,
Стану беден нутром и ужасно красив наружно.
Чтоб думать: вот лет через двадцать сойдут все шрамы,
Расправится кожа, задышит лицо румянцем,
Запишусь в атлеты, художники, гегельянцы.
И перед детством уеду служить в ашрамы.
Чтобы встретить кого-то, и чтобы вот больно тотчас,
Чтоб сразу предал, подставил чтоб неблаговидно.
А ты на это: хочешь ватрушку с повидлом?
Хочешь, всю жизнь проживу, на тебе средоточась?
Чтобы сразу друзья не снимали трубки, давясь этилом.
Чтоб пропадали и скалились, как шизофреник.
И только потом чтоб просили: займи мне денег.
И чтоб добавляли: нам так с тобой подфартило!
Чтобы в старости встретить бабушку, как Тамерлан
Встречал мудрецов и слушал их, не переча.
Чтобы последняя встреча - первейшая встреча.
И чтобы она осталась, а я умерла.
Чтоб мама потом поменялась в формах и гардеробе,
Чтоб близкие гладили мамино пузо, смеялись громко.
Говорили бы: вот молодец, увела ребёнка!
Ей будет намного проще в твоей утробе.
Wish лист
Здравствуй, Бог. Я его не видела сотню с чем-то тягучих дней.
Я успела сменить загар на белёсую кожу.
Как он, Господи? (Ты же выше, Тебе видней),
К тому же, я обещала больше его не тревожить.
Пока я здесь из первых рядов, как инвалид,
Наслаждаюсь неведеньем, словно изящными танцовщицами,
Спросит ли кто-то, что у него болит?
Будет ли кто-то дышать ему между ключицами?
В то время, как я убеждаю себя, что вот-вот воскресну
И доверяюсь судьбе, как повозке пьяного ямщика,
Падает ли кто-нибудь, словно в бездну,
В шероховатость на его небритых щеках?
Если вы Там решите грешок на него повесить,
(Мало ли, может план по поимке не выполнен в сроки)
Вспомни, что он подарил мне лето две тысячи десять.
Сними с него все повинности и оброки.
Отведи от его столицы снега и метели.
Ты же знаешь, он не из тех, кому всё на блюдце.
Господи, главное - это чтобы его жалели,
А уж полюбить охочие наберутся.
Елена Касьян.
* * *
Юзек просыпается среди ночи, хватает её за руку, тяжело дышит:
«Мне привиделось страшное, я так за тебя испугался…»
Магда спит, как младенец, улыбается во сне, не слышит.
Он целует её в плечо, идёт на кухню, щёлкает зажигалкой.
Потом возвращается, смотрит, а постель совершенно пустая,
- Что за чёрт? - думает Юзек. - Куда она могла деться?..
«Магда умерла, Магды давно уже нет», - вдруг вспоминает,
И так и стоит в дверях, поражённый, с бьющимся сердцем…
Магде жарко, и что-то давит на грудь, она садится в постели.
- Юзек, я открою окно, ладно? - шепчет ему на ушко,
Гладит по голове, касается пальцами нежно, еле-еле,
Идёт на кухню, пьёт воду, возвращается с кружкой.
- Хочешь пить? - а никого уже нет, никто уже не отвечает.
«Он же умер давно!» - Магда на пол садится и воет белугой.
Пятый год их оградки шиповник и плющ увивает.
А они до сих пор всё снятся и снятся друг другу.
Ок Мельникова
*** у нас проблема, Хьюстон.
только давай без лжи во спасение, иначе сразу отбой.
"всё будет хорошо!" - самое хреновое утешение,
гораздо лучше "я не знаю, что будет дальше, но проживу это вместе с тобой" .
Хьюстон, Хьюстон, у нас проблема.
мы взрослеем, грубеем, с головою уходим в быт.
и это давно доказанная теорема:
ничего нет больнее пропасти между тем, кто ты есть, и кем хочешь быть .
мы взрослеем, Хьюстон.
реже чувствуя, реже плача.
чаще оставляем всё на автопилоты. мне страшно, Хьюстон,
ты лишь представь, что лет через двадцать
кто-то устроит разбор мной невыполненных полётов .
у нас проблема, Хьюстон.
мы уходим в сериалы, книги, запираем двери,
и для этих сюжетов реальность - фон.
но нужно прорваться, несмотря на то, что в тебя не верят,
ведь песня остаётся песней, даже если её записали на диктофон .
Хьюстон, Хьюстон, у нас проблема.
в новом мире нет места для сказок и бабочек в животе.
ждать счастья, не ждать, вот в чём дилемма,
но тот, кто однажды увидел солнце, сможет выжить и в темноте .
у нас проблема, Хьюстон,
у нас проблема. который год.
у нас проблема: мне дико пусто.
но я верю, Хьюстон, что всё пройдёт
Саша Кладбисче
Муттер и Фатер гордятся Отто. Рост за два метра, глаза как сталь,
Тело, осанка, манеры -- что ты, впору сниматься у Риффеншталь.
Он побеждает на скачках конских, Вагнера темы поет на бис,
Даже стреляет по-македонски. Белая бестия, as it is.
Но каждую ночь
из тумана глядя
черными дырами мертвых глаз
Отто является фройлян Надя в платье сатиновом.
Был приказ --
Каждый изловленный партизайне должен висеть на суку. И вот,
Отто с улыбкой "Jedem das seine" пойманных русских к допросу ждет.
В двери Надежду впихнули грубо. Отто глядит на нее свысока.
Наде семнадцать, разбиты губы, кровь на сатине, в глазах тоска.
Делу, увы, не помочь слезами.
Слышно -- солдаты копают рвы.
Отто вздыхает -- йедем дас зайне. Милая фройлян, мне жаль, увы.
Вдруг исчезает тоска во взгляде, зал погрузился на миг во тьму.
Прыгнув, на Отто повисла Надя, в ухо гадюкой шипит ему:
"Что, офицер, не боишься мести? Нынче я стану твоей судьбой.
Мы теперь будем цузаммен, вместе. Слышишь? Отныне навек с тобой."
Надю за волосы тащат к вязу, в бабушкин, с детства знакомый, двор,
Где ожидает, к суку привязан, быстрый веревочный приговор.
"Шнапсу бы... Водки бы... Не иначе -- стопку с товарищем вечерком".
Отто стирает рукой дрожащей Надину кровь со щеки платком.
Водка ли, шнапс ли, исповедальня - все бесполезно. Опять в ночи
Надя из курской деревни дальней смотрит на Отто, а он молчит.
Наденька шепчет "Jedem das seine!". Отто хрипит, воздух ловит ртом.
Дойче овчарка глядит на хозяина, длинным виляет, скуля, хвостом.
Был же приказ и была задача... Йедем дас зайне. В окне рассвет
Надя уходит. А Отто плачет
Семьдесят долгих кошмарных лет.
Линор Горалик
Сентябрь
Утром мать и отец
идут в детский сад.
Как раз поспел урожай - на ветвях висят
тяжелые пухлые дети с розовыми боками,
в рубашках из свежих листьев,
с крепкими черенками,
нежные, полупрозрачные - косточки видно насквозь,
бери и срывай, коли нашел своего.
Мать говорит,
иные берут по пять,
нашего снова нет, сколько можно ждать?
Я бы его любила,
кормила, купала, ласкала.
Поищи нам, отец, кого-нибудь среди палых.
Паданцы прячутся у корней, пугливые, как зверьки,
у них помяты бока, поломаны черенки,
их собирают в корзины и выставляют на вход,
вдруг кто-нибудь возьмёт.
Хмурый отец садится возле корзин,
думает: хоть бы сын...
Мать и отец возвращаются шумной улицей.
Он то хохочет, то вдруг начинает хмуриться.
Осеннее солнце гладит бурые крыши.
У неё в подоле шевелится, хнычет, дышит
и пахнет яблоками.
Евгения Бильченко
Я - мальчик. Я сплю, свернувшись в гробу калачиком.
Мне снится футбол. В моей голове - Калашников.
Не вовремя мне, братишки, пришлось расслабиться!
Жаль, девочка-врач в халатике не спасла меня…
Я - девочка-врач. Я в шею смертельно ранена.
В моём городке по небу летят журавлики
И глушат Wi-Fi, чтоб мама моя не видела,
Как я со своим любимым прощаюсь в Твиттере…
Я - мама. О фартук вытерев руки мыльные,
Звоню на войну я сыночке по мобильному.
Дитя не берёт! Приедет, − огрею веником!
«Его отпевают», − слышу ответ священника…
Я - батюшка. Я собор свой открыл под госпиталь
И сам в нём служу медбратом, помилуй Господи!
Слова для души, что чреву - пуд каши гречневой:
За это крестил поэта я, пусть и грешен он...
Я - просто поэт. Я тоже стою под пулями.
Кишка, хоть тонка, как лирика Ахмадулиной,
Но всё ж не настолько, чтобы бояться красного:
Нужнее стихов сегодня - мешки с лекарствами…
Я - старый аптекарь. Мне бы - давно на пенсию:
Сидеть и блаженно пялиться в ящик с песнями.
Но кончились бинт, и вата, и маски вроде бы:
Начальник, пришли термальной воды для Родины!
Я - Родина. Я ребёнок − и сплю калачиком.
Назначенный государством, ко мне палач идёт,
Из недр моих вырыв мрамор себе на логово:
Налоговой сдал налог он, но Богу - Богово.
Я - Бог. И я тоже − Папа. Сынок Мой Ласковый
У дауна в классе детский отнял Калашников.
Сказал, мол: «Ни-ни!» − и прыгнул без парашютика…
Спи, золотко. Спи, Мой Мальчик. Я Воскрешу Тебя.
Ася Кудряшова
Так они залезают в твой мир и жрут его,
авкая, захлебываясь, вздыхая:
"Можно войти в ЖЖ с твоего компьютера?"
"Можно, я присосусь к твоему вайфаю?"
Я убегаю, прячусь, сижу на корточках -
Но отказал спам-фильтр, дыра в системе.
"Можно, я одолжу у тебя ту кофточку?"
"Можно войти в тебя из твоей постели?"
День пролетит и ночь проползет тягучая,
Серыми клочьями лезет из неба вата.
"Можно, я полюблю тебя и помучаюсь?
Можно ты в этом сама будешь виновата?"
В общем-то, я не дока в вопросах этики,
В общем-то, я могу и послать подальше,
Только не понимаю, что делать с этими,
После того как ты себя всю отдашь им.
С цельными, как молоко трехпроцентной жирности,
С точными, как инструкции генеральские.
В этом лесу совсем не осталось живности,
Нужен хотя бы день для регенерации.
Не отпускают, пытаясь исчезнувший жар грести,
"Где ты"? - кричат - "Мы привыкли, приди, пожалуйста"!
Капают, капают, капают слезы жадности,
Чтобы их обменяли на слезы жалости.
Боже, они внезапны, как водка в тонике,
Люди умелой кисти, скульптурной лепки.
"Можно я разлюблю тебя после вторника?
Можно в четверг поплачу в твою жилетку?"
Как они знают свой текст, как они поют его, -
Будто "Michele, ma belle" или "Who by fire".
"Можно войти в ЖЖ с твоего компьютера?
Можно, я присосусь к твоему вайфаю?"
Нет, ничего такого особо страшного,
Сдать бы отчет и закончить весь этот чат.
Как же мне тоже хочется что-то спрашивать.
Только никто не тянется отвечать
Федор Сваровский
мне сказали
что ты меня все еще любишь
что ты звонишь
когда меня нету дома
читаешь мои любимые книги
чтобы быть внутренне ближе
ходишь за мной по пятам
в офисе и магазине
к знакомым
говорят, тебя даже видели рядом со мной
весной
на гриле
далеко за городом
и даже на конференции по недвижимости в париже
и это
несмотря на то
что мы друг с другом практически не говорили
и по известным причинам
я в ближайшем будущем тебя, как мне кажется, не увижу
хочешь узнать почему?
потому что на мокрой дороге в ригу
тебя разорвало, размазало, разбросало
и перемешались в единую массу волосы, мясо, кости
и какое-то даже сало
и отдельно лежала оскаленная голова
потому что я был на похоронах
как положено
покупал цветы
потому что
два года уже мертва
но
может быть, это все-таки правда
потому что какой-то странный
травянистый запах
бывает в ванной
ранним утром
я иногда захожу на кухню
там
внезапно
вымыты все тарелки
и накурено
и съедена вся халва
ДМИТРИЙ БЫКОВ
На самом деле, мне нравилась только ты,
Мой идеал и моё мерило.
Во всех моих женщинах были твои черты,
И это с ними меня мирило.
Пока ты там, покорна своим страстям,
Порхаешь между Орсе и Прадо,
Я, можно сказать, собрал тебя по частям -
Звучит ужасно, но это правда.
Одна курноса, другая с родинкой на спине,
Третья умеет всё принимать как данность.
Одна не чает души в себе, другая во мне -
Вместе больше не попадалось.
Одна как ты, с лица отдувает прядь,
Другая вечно ключи теряет.
А что, я ни разу не мог в одно это всё собрать?
Так Бог ошибок не повторяет.
И даже твоя душа, до которой ты
Допустила меня раза три через все препоны,
Осталась тут, воплотясь во все живые цветы
И все неисправные телефоны.
А ты боялась, что я тут буду скучать,
Подмены сам себе предлагая.
А ливни, а цены, а эти шахиды, а Роспечать?
Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.
Екатерина Перченкова
Жить как живется - тихо, не хуже прочих; шить и стирать, не уметь говорить навзрыд. Танечка, Павлова внучка, Петрова дочка, девочка-девочка, что у тебя болит? - Не болит ничего, не тянет ни справа, ни слева, - кроме мальчика, спавшего в теплом лесу подо Ржевом, в небо лицом, головой на брусничной кочке, я ведь тогда и вправду решила - спит… Я ведь тогда говорю - отдыхай, хороший, сил набирайся, ты у меня один… Я ведь уже решила, что будет сын, что сероглазый, что назовем Алешей…
Ничего не болит, только, знаешь, самую малость - я ведь Тебе про каждого рассказываю по утрам: плачу, что никого у меня не осталось, никого на свете, а они все зовут - сестра… Скажут: не плачь, сестричка, попей водички, вытрись косынкой, снимай сапоги - и спать. У девочек на войне то жених, то батя; ждать остальных - никакого сердца не хватит. А у меня было столько братьев -
на пальцах не сосчитать.
Было; а остальное уже не важно - мне ведь недолго осталось глядеть им вслед. Господи, знаешь, только одно мне страшно: вот как помру я, а Пашке-то двадцать лет… Думает, я приду к нему молодая, в платьице новом, а я -то совсем седая, старая стала, не узнает меня, поди…
…Девочка-девочка, ты на себя погляди! Видишь - как смоль косички и ручки-спички, девочка Танечка, ласточка, медсестричка, платье в горошек, в лаковых босоножках, все на вокзал сегодня - и ты иди.
Вот тебе рай - беги, раскрывай объятья: едут, глядят из окон все твои братья, машут тебе руками, а впереди - там впереди, родная моя, слыхала? - Пашка, внук Алексеев и сын Михайлов, все перешел без страха - войну, беду ли, вышел на станции, ждет тебя молодую, стриженый и белозубый, живой, без пули в груди.
Алексей Порошин
Голова предательски горяча, ты лежишь в рубашке с его плеча,
он в своей дали допивает чай, красный «Marlboro» мнёт в руке.
Наливает виски и трёт виски, защищаясь рифмами от тоски,
разбивая вдребезги ветряки в неуютном своём мирке.
За окном туман, впереди рассвет, из душевных ран льётся маков цвет,
вытекает жизнь, исходя на нет, но не им будет сорван куш.
Ядовитым дымом струится ночь, в кружке горький чай, а в стакане скотч,
а тебя во сне обнимают дочь и нормальный, законный муж.
У тебя есть муж, у него жена, ох уж эти нравы и времена,
и не тот расклад, и не та страна, и события всё не те.
Остаётся ждать и копить бабло, чтоб когда-то снова судьбе назло,
замерев в объятиях (повезло?), раствориться в своей мечте.
Утопить ключи и сломать замок, чтоб никто войти никогда не смог
и, тела сплетая в тугой комок, потерять и мозги и стыд.
Да гори огнём, да плевать на всех, только б этот взгляд и счастливый смех,
на разрыв аорт во вселенский грех… Люди - вряд ли, а Бог простит.
Он на ушко шепчет смешную чушь, ты с тоскою думаешь: «Ну, разрушь,
поломай хоть что-нибудь, не хочу приближать расставанья день…».
Ты святая, девочка. Ты не тварь. Посмотри в окошко и в календарь -
наплевав на осень, мороз и хмарь, за окном расцвела сирень!
Ты своей любовью творишь цветы, ты сосуд мерцающей красоты,
и твои сомненья, увы, пусты, но тебя побеждает страх.
Сотворяет чудо святой порыв, ты, поверь, умеешь творить миры,
у тебя в раскладе любой игры только козыри на руках.
Но, покуда ночь, беспросветна тьма, на дворе ноябрь, а в душе зима,
и осталось только сойти с ума или выбрать иную цель.
Перекрёсток боли в конце времён, голова трещит и проблем вагон,
и в кошмарных снах только он и… он.
Красный «Marlboro» и «Chanel»…
Арчет
Говори со мной! Не давай отвести глаз,
говори, - неправ, дурак, идиот, балбес,
казанова, гад, завравшийся ловелас -
чтобы только не думать,
как я могу без.
Как я буду без. И сколько могу раз.
И куда переть в одиночку ужасный груз.
Без конца выплевывать сотню пустых фраз,
и подолгу пытаться выхаркать этот вкус.
Навернуться вниз еще до самих небес.
И лишиться виз на небо уже всерьез.
Это ты приходишь с сердцем наперевес,
а тебе пихают презики и колёс.
Это ты вдыхаешь их веселящий газ,
и уже ожидаешь толпы забавных муз,
но к тебе приходит только один пегас,
и уверенно наносит тебе укус.
Это ты сидишь на крыше и про запас
сочиняешь чайкам "Я не могу - блюз".
Это ты сломался, выключился, погас,
но не хочешь думать, - это большой плюс.
Это ты просыпаешься ночью. И ты пас.
Это ты выходишь на кухню - а там свет.
Говори со мной. Не дай отвести глаз.
Я же правда поверил в то, что тебя нет.
***
Наконец наступает тот день,
который
обозначен крестом, обведен и трижды отмечен.
ВЕЧЕН
Арчи
Вечен
этот обычай. Смело идешь на встречу,
белая, свежая, пахнущая весной,
лучше шанели,
Лучше чем кофе с пенкой,
тот, что варят французы за тонкой стенкой.
Серый платок наброшен поверх шинели,
сшитой нарочно у доброй подруги
Нелли.
Нелли - задешево даже - такое может,
- скажут, восторженно, - боже, о боже, боже...
Взгляд офицера на зрелище тонких ножек
Неосторожен, изысканно-невозможен,
прожит.
И выжит. За рамки сознанья выжат.
Она никого не чувствует и не слышит,
пока не увидит
Того, о котором дышит.
Вышит серебряной нитью высокий ворот,
Рыжий шнурок доломана нарочно спорот,
Тот, что змеился среди кружевных оборок,
если они целовались.
Еще до войны.
Были кротки ночи и дни длинны.
Были черные волосы до колен,
Город в осаде.
Сзади.
Позорный плен.
Были когда-то титулы и чины.
Что же теперь останется от княжны?
Что же теперь останется?
Только вид.
Только надежда, что Боженька сохранит
эту любовь.
Сквозь годы и города
Эта надежда останется навсегда.
***
Ты пропадаешь в этом седом тумане.
Лучше бы не вернулся.
А впрочем, ты
Так и не выгнулся,
Так ведь и не прогнулся.
Так и не показал им своей спины.
Что же такое смелость?
Положим, тело.
Тело скакало, рявкало впопыхах,
Тело шутило.
Ударило, просвистело -
И у него копаются в потрохах.
А, между прочим, такой же мундир, белье...
Тело хотело, могло бы и быть -
Твое.
Это закончено. Это не будет больше.
Это теперь уходит на много лет.
Это проходит.
Когда проходили Польшу
Ты у крестьян купил себе первоцвет.
Вместе с горшочком. За пару грошей
И вот,
Ты ожидаешь.
Растение расцветет,
Ты прибежишь на встречу,
а в горле ком:
"Здравствуй, любимая.
Я, как всегда. С цветком".
***
- Знаешь, давай условимся. Через год,
как отгремит последняя канонада
встретимся вместе
У самых больших ворот
Летнего сада столичного Петрограда.
Встретимся?
- Встретимся. Это... "Обет любви".
- Ну-ка, не смейся.
Пожалуйста... доживи.
***
Легкие ножки. Стук каблучков. Решетка.
Кавалерийский, тяжелый, гремящий шаг.
Платье, сапожки, мерзнешь уже немножко.
Ты неуверен. Шатаешься. Натощак.
"Ну не придет? И что же я буду делать?"
"Примет ли, будет ли, хочет меня такой?"
- Здравствуй!!!
Увидели.
Он добежал.
Летела.
- Как до войны.
- Любимая.
- Дорогой...
Дана Сидерос
Дети уходят из города
к чертовой матери.
Дети уходят из города каждый март.
Бросив дома с компьютерами, кроватями,
в ранцы закинув Диккенсов и Дюма.
Будто всегда не хватало колючек и кочек им,
дети крадутся оврагами,
прут сквозь лес,
пишут родителям письма кошмарным почерком
на промокашках, вымазанных в земле.
Пишет Виталик:
«Ваши манипуляции,
ваши амбиции, акции напоказ
можете сунуть в...
я решил податься
в вольные пастухи.
Не вернусь. Пока».
Пишет Кристина:
«Сами учитесь пакостям,
сами играйте в свой сериальный мир.
Стану гадалкой, ведьмой, буду шептать костям
тайны чужие, травы в котле томить».
Пишет Вадим:
«Сами любуйтесь закатом
с мостиков города.
Я же уйду за борт.
Буду бродячим уличным музыкантом.
Нашел учителя флейты:
играет, как бог».
Взрослые
дорожат бетонными сотами,
бредят дедлайнами, спят, считают рубли.
Дети уходят из города.
В марте.
Сотнями.
Ни одного сбежавшего
не нашли.
Марьяна Высоцкая
Он давно не стыдится слез. Достает фотографии.
Рассматривает их, как счастливый случай.
Когда он был молод, они с Сюзанной играли в мафию.
Она была должником, а он ее ласково мучил.
Они старели, целуя друг друга в седые головы.
Излюбленный ром заменили на молоко.
Он всегда и везде желал ее видеть голою,
А она обожала свои костюмы старушки Коко.
Он не то, что скучает…он просто боится один.
По привычке ей выжимает утренний фреш.
И кажется, будто она наблюдает со всех картин
И ворчливо кричит «Ты совсем ничего не ешь!».
Когда он был молод - они с Сюзанной любили джаз.
А потом боялись, что кто-то умрет вторым.
Он выжимает ей сок, выжимает ногою газ,
И за покупками едет по выходным.
Он ходит к психологу. Ходит в спортивные залы.
Исправно платит налоги. Читает лекции.
И четыре раза в году, просмотрев все журналы,
Везет на плиту к ней костюмы из новой коллекции.