Поиски Христа в европейской живописи. Иллюстраторы Библии
Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы
Ап. Павел, К Римлянам, 1:20
…хотя, безусловно, каждый видит то, что видит. Но бывают ведь такие моменты, согласитесь, когда вдруг окружающий мир начинает - как будто - поворачиваться в сторону твоего видения, сам открываться навстречу с будоражащего тебя ракурса.
Перед поездкой в Париж читала я мастер-класс (на самом деле, просто обычную познавательную лекцию, разве что осложненную текстовым анализом) в дорогом моему сердцу по куче причин ГосИря на тему «Поиски Христа в русской литературе ХХ века». Поиски - потому что каждая эпоха стремится выразить в Его образе какие-то собственные чаяния, сомнения, зачастую - идеалы и символ веры. Рассматривая галерею Его изображений в веках, мы больше узнаем об авторах и эпохах, чем о Его сущности. - Разве удивительно, что Он - слишком велик, чтобы войти в рамки искусства целиком (да и в том ли - цель искусства?) А потому Его образ - всегда выбор какой-то наиболее характерной, наиболее волнующей для эпохи черты - или проблема такого выбора. В частности, русский ХХ века, то подчеркивая Его сострадание, то теряя Его сакральность, бежит к Нему как к некоему стержню, нравственной максиме для смерти или для жизни, единственно верной в сломленном и перевернутом мире. Но, разумеется, я не про доклад, упаси Боже!
То, что в музее Орсе меня ждет выставка Эдуарда Мане, я (спасибо глобальному обществу и Евроньюс персонально) заранее знала. Но кто ж мог предположить, что, помимо обещанного кураторами диалога Мане с испанской классикой (Веласкесом и Гойей), меня накроет новый поворот размышлений об образе Христа и способах воплощения оного образа? - Вот тут в скобках хочу признаться, что до сего момента стыдно мало знала о Мане, а выставка раскрыла этого художника во всей его многогранности, многообразности таланта, в великости его вселенной. - А пока я наблюдала снятие с креста, любимый средневековьем сюжет - в исполнении рационального 19 века:
Поражает не необычный ракурс, при котором Он заслоняет собой весь мир. Не плач ангелов над прекрасным мужским телом (излюбленный мотив уже Возрождения, к которому еще вернусь), не ослепительная белизна кожи и одежд. Но - Он ведь у Мане не падает вниз, не опадает на руки - даже умерший, с закрытыми глазами, Он обращен ввысь, лицом в небо, пойманный художником как будто между смертью и новой жизнью… То, что в евангелиях - сокровенная тайна, не передаваемая словами… А еще меня дразнила его рыжебородость. Особенно явная вот в этом сюжете:
Сила надмирного сострадания и всепрощения тут таковы, что - вот кажется мне так - даже солдаты проникаются ею. Что-то ведь в лицах у них происходит… А у Него - такая внутренняя, глубинная боль взгляда «Боже, прости им»… После Испании меня так и тянет увидеть здесь продолжение истории «Эсполио» (срывание одежд) Эль Греко http://www.belygorod.ru/img2/MasteraMirovoyZhivopisi/Used/00ElGreko_FT20.jpg
И взгляд Его к Отцу, и окружение солдат…
Но рыжий Он не по этому. - Говорю же, меня порой убивает собственная дремучесть. И только портрет самого Мане кисти Тулуз-Лотрека наконец-то все расставил по своим местам. Вы ведь уже догадались, правда? - То, как я сижу на банкеточке посреди зала, смотрю на рыжебородого Мане и… и строчу, строчу в мобильный заметки, хотя понятно, что никогда не забуду этого ощущения настигшего меня понимания. - А потом, противоходом, мимо всей публики, возвращаюсь обратно к его Христу, Христу Мане (и Христу-Мане), чтобы увидеть еще раз «Он был поэт, Он говорил «да не убий»…», увидеть ту - дюреровскую - дерзость написать самого себя в образе Богочеловека, то есть на полотне воплотить библейское «по образу и подобию». - Но ведь каждая такая дерзость на самом-то деле тщиться приблизить Его к нам, протянуть к Нему руки и постараться разглядеть Его черты здесь и сейчас. Каким бы был Он, приди Он снова. Как пастернаковский Живаго или платоновский Сарториус… Жажда Христа - мне хочется верить, неистребима.
Ходя по музеям в экстатическом состоянии (да, грешна, признаюсь - барышня я романтическая и восторженная) и бормоча про себя что-то типа «очищение искусством» (см. павловскую цитату), я, в общем, не очень сильно удивилась, когда на Риволи наткнулась на баннер выставки в Лувре: «Фигура Христа в творчестве Рембрандта». Могло ли быть иначе, что называется. Ну, то есть, путешествия - это какие-то такие выпадения из повседневности, рутины, когда, подобно платоновскому герою, есть возможность коснуться бытия обнажившимся сердцем - и бытие в ответ что-то обязательно дарит, с благодарностью. - Опять-таки, по совершенно непонятной для меня причине я понимала практически весь английский текст кураторов, который хотела прочесть (хотя я не очень люблю, когда мне как бы навязывают чужое восприятие, мне гораздо интереснее самой:)). И там они обращали внимание на то, что Рембрандт первый раз обратился ко Христу очень молодым. Но уже тогда это было размышление над Его Богочеловеческой природой - попытка изобразить воскресшего Христа, Христа в Эммаусе, Который был непроницаем для учеников, но вдруг узнан ими в жесте причастия:
Какая рембрандтовская игра светом! И источником этого света является, конечно, не свеча на столе, но Он Сам! И - второе, но не менее важное - Рембрандт еще не знает, как Он выглядит! Поиски только начинаются. Пока Рембрандт следует духу и букве НЗ, не характеризующего Его внешность ни до, ни после. Да, Он ел вместе с учениками, доказывая им, что перед ними - плоть, а не призрак. Но каким Он был? - Светлым, носителем Духа. Позднее Рембрандт откажется от этой воплощенной мистики, почувствует ее недоговоренность, постарается перевести ее на язык живописи, но моему православному сердцу мистика-то дорога непередаваемо.
Дальше Рембрандт как бы пойдет в обратном направлении - к распятому Христу. Подобно Веласкесу, художник уберет из канонического изображения распятья все посторонние детали, оставив только крест и Бога на кресте, среди черноты бытия, одного, идеально-прекрасного, поникшего, но одновременно «раскинувшего руки для объятья» этому миру… И строгость, скупость изображения будет пронзать сильнее многофигурных композиций. - Да, Возрождение видело в распятии не муку, но чистоту и силу красоты совершенного человека (вычитала у кураторов, если что), хотя, мне кажется, что-то тут они упрощают. Ведь и рембрандтовское, и веласкесовское распятие - трагедия. Одновременно смотрящего и изображенного. Впрочем, в арелигиозном политкорректном мире трактовать религиозные сюжеты, конечно, непросто.
После настанет черед Христа периода проповеди и чудес. Воскрешения Лазаря и прощения грешницы (и опять Он будет источником света и опять - обратите внимание, какие сюжеты выбирает Рембрандт! Мистика или чудо прощения, ключевые для сакрального смысла Евангелия и для его этики!) - А потом, уже зрелым художником, Рембрандт придет к Христу во плоти и крови - оправится в еврейскую общину, где будет наблюдать, рисовать, делать наброски. Из философии и религии Рембрандт обратиться к Христу реальному (чем не реформация, только в искусстве и с совсем иным посылом?), такому, каким Он и вправду мог бы быть в жизни.
Поверьте, репродукция не передает ни разу того впечатления внутренней полноты, духовного горения, боговдохновенности, мудрости, мягкости и любви, которым светится это изображение. Светопись Рембрандта такова, что вся нагорная проповедь читается в этом лучащемся Логосом взгляде. С одной стороны, этот Христос - вызов всему тогдашнему обществу, которому явно привычнее Христос-европеец, чем тот Его лик, каким он был, вероятно, в действительности. С другой, подобное изображение Христа - это своего рода очищение, отказ от традиций и напластований, путь к истине, к художественной правде, воскрешающей подлинный смысл Боговоплощения: не в идеальном надмирном образе, не благородной утонченностью, но - в живом, осязаемом облике, когда Слово стало Плотию, не перестав при этом (у Рембрандта это очевидно!) быть Словом (то, чего так и не смогла, с моей точки зрения, передать литература ХХ века, да, может, и не в том были ее задачи).
А еще Рембрандт писал воскресшего Христа. Уже без всякой боязни и сомнений - поясной портрет. Да, мастер раскрывается в своей гениальности, стремясь создать образ невоплотимого и сложнопредставимого. Его воскресший Христос подчеркнуто неотмирен, странен, Он - Другой, чуждый, едва ли не юродивый. Все это, безусловно, верно. И кураторы, помещая рядом оба портрета (ну а как еще назвать?), подчеркивали эту найденную Рембрандтом разницу между До и После. - Но принять того, второго, Христа, не Христа славы, полного всякой власти и любви, каким Его чувствую, а Христа-нечеловека я вот не смогла.
Но кто мы, если у нас отнять право на поиск, на дерзость, на обращение к образу Бога как к познанию Бога?...
…Но на этом чудеса не закончились. Откровенно говоря, всю поездку меня не покидало ощущение, что меня эдак за руку ведут. Подталкивают - вот туда, вперед, а теперь поверни, ну-ка… Таким вот способом меня узкими улочками квартала Маре, где еще можно вдохнуть дух ранне-бурбоновского Парижа, вывели на выставку в музее иудаизма: «Марк Шагал - иллюстратор Библии». - Опять же, в скобках. Тот, кто не видел несколько лет назад выставку Шагала в Третьяковке, тот, полагаю, потерял невосполнимое. Эту выставку не с одним человеком вспоминали мы с восхищением. Там я впервые увидела псалмопевца Давида с тонкими перстами, но в царском уборе, красивого, вдохновенного, волшебного - любимого, да. Там - парящее над миром распятие, там - шалаговская троица, увиденная из совсем иного ракурса, глазами не православного монаха, но, скажем, боговидца-Авраама… - А вот теперь - сотни рисунков на темы Ветхого (и немного Нового) завета, от сотворения мира до пророков и Христа.
Уже под финал путешествия примерно так же, за руку, меня все-таки выведут к музейчику Дали на Монмартре, в коем я найду несколько серий иллюстраций (вы представляете себе иллюстрации Дали к «Алисе в стране чудес»?!) и среди них будут, разумеется (разумеется!!!) и серия рисунков к Библии.
Совершенно разные по манере, по мировидению, по культуре, оба этих неожиданных с любой точки зрения иллюстратора Библии будут для меня родственны в своем нереалистическом видении мира - которое невероятным образом оказывается очень близким духу Библии как сокровенной, мистической книге о Боге и человеке, о поиске Одного другим, о схождении вниз и о прорыве вверх. - Оба они, священные безумцы, выбирали в Библии ее иррациональную мистику: сотворение мира, появление Евы из ребра Адама, дарование заповедей - и в их художественном мире невидимое, непостижимое вдруг обретало форму, цвет, воплощалось энергией ли буйства красок, полетом ли среди небес, ярким мазком краски на черно-белом фоне штрихов.
Шагал, скрижали.
Шагал. Распятие
(И еще библейского Шагала немного здесь: http://www.marc-chagall.ru/bible.php)
Дали
Вавилонская башня
Распятие
И, расплываясь контурами, из примитивизма, сюррерализма и модернизма, передо мной вставала человеческая история Библии, рассказывающая о том, как близок и далек Бог для человека, о том, что Бог есть любовь и милость, только каждое время видит это по-своему. Спор Каина с Авелем, явление Рахили, лестница Иакова, Давид и Авессалом (ветхозаветное возвращение блудного сына), плач Давида по Авессалому, Иеремия и Исайя… Все те узлы, ключи, которые приотворяют лестницу в небо, которые - высшим эмоциональным напряжением, провидением - раскрывают Бога в чертах сотворенного мира, готовя, сами того не зная, Его будущее воплощение. И я не могла не думать о том, насколько универсален и мир Библии, и вложенный, вдунутый в нас дар творчества, что, встречаясь в разные века на совершенно разных языковых и художественных путях, для одного у другого находится адекватные образы, поражающие воображение современников, не оставляющие равнодушными, не отпускающие своим магнетизмом…
Рембрандт или Мане, Веласкес или Эль Греко, Дали или Шагал - перед такими толмачами трудности перевода отступают, позволяя им вволю пророчествовать, проницать, прорицать - в древнем вечное, в букве - живое, в обыденном - сакральное, щедро даря нам ощущение произошедшей встречи с…
P.S. Мир, безусловно, есть и жив любовью, хочу я этого или нет. Всякая, она, тем не менее, дает слова и раздвигает горизонты - без моего желания, сама по себе, в силу собственной силы и природы. Тут только руками развести - и все.
Ап. Павел, К Римлянам, 1:20
…хотя, безусловно, каждый видит то, что видит. Но бывают ведь такие моменты, согласитесь, когда вдруг окружающий мир начинает - как будто - поворачиваться в сторону твоего видения, сам открываться навстречу с будоражащего тебя ракурса.
Перед поездкой в Париж читала я мастер-класс (на самом деле, просто обычную познавательную лекцию, разве что осложненную текстовым анализом) в дорогом моему сердцу по куче причин ГосИря на тему «Поиски Христа в русской литературе ХХ века». Поиски - потому что каждая эпоха стремится выразить в Его образе какие-то собственные чаяния, сомнения, зачастую - идеалы и символ веры. Рассматривая галерею Его изображений в веках, мы больше узнаем об авторах и эпохах, чем о Его сущности. - Разве удивительно, что Он - слишком велик, чтобы войти в рамки искусства целиком (да и в том ли - цель искусства?) А потому Его образ - всегда выбор какой-то наиболее характерной, наиболее волнующей для эпохи черты - или проблема такого выбора. В частности, русский ХХ века, то подчеркивая Его сострадание, то теряя Его сакральность, бежит к Нему как к некоему стержню, нравственной максиме для смерти или для жизни, единственно верной в сломленном и перевернутом мире. Но, разумеется, я не про доклад, упаси Боже!
То, что в музее Орсе меня ждет выставка Эдуарда Мане, я (спасибо глобальному обществу и Евроньюс персонально) заранее знала. Но кто ж мог предположить, что, помимо обещанного кураторами диалога Мане с испанской классикой (Веласкесом и Гойей), меня накроет новый поворот размышлений об образе Христа и способах воплощения оного образа? - Вот тут в скобках хочу признаться, что до сего момента стыдно мало знала о Мане, а выставка раскрыла этого художника во всей его многогранности, многообразности таланта, в великости его вселенной. - А пока я наблюдала снятие с креста, любимый средневековьем сюжет - в исполнении рационального 19 века:
Поражает не необычный ракурс, при котором Он заслоняет собой весь мир. Не плач ангелов над прекрасным мужским телом (излюбленный мотив уже Возрождения, к которому еще вернусь), не ослепительная белизна кожи и одежд. Но - Он ведь у Мане не падает вниз, не опадает на руки - даже умерший, с закрытыми глазами, Он обращен ввысь, лицом в небо, пойманный художником как будто между смертью и новой жизнью… То, что в евангелиях - сокровенная тайна, не передаваемая словами… А еще меня дразнила его рыжебородость. Особенно явная вот в этом сюжете:
Сила надмирного сострадания и всепрощения тут таковы, что - вот кажется мне так - даже солдаты проникаются ею. Что-то ведь в лицах у них происходит… А у Него - такая внутренняя, глубинная боль взгляда «Боже, прости им»… После Испании меня так и тянет увидеть здесь продолжение истории «Эсполио» (срывание одежд) Эль Греко http://www.belygorod.ru/img2/MasteraMirovoyZhivopisi/Used/00ElGreko_FT20.jpg
И взгляд Его к Отцу, и окружение солдат…
Но рыжий Он не по этому. - Говорю же, меня порой убивает собственная дремучесть. И только портрет самого Мане кисти Тулуз-Лотрека наконец-то все расставил по своим местам. Вы ведь уже догадались, правда? - То, как я сижу на банкеточке посреди зала, смотрю на рыжебородого Мане и… и строчу, строчу в мобильный заметки, хотя понятно, что никогда не забуду этого ощущения настигшего меня понимания. - А потом, противоходом, мимо всей публики, возвращаюсь обратно к его Христу, Христу Мане (и Христу-Мане), чтобы увидеть еще раз «Он был поэт, Он говорил «да не убий»…», увидеть ту - дюреровскую - дерзость написать самого себя в образе Богочеловека, то есть на полотне воплотить библейское «по образу и подобию». - Но ведь каждая такая дерзость на самом-то деле тщиться приблизить Его к нам, протянуть к Нему руки и постараться разглядеть Его черты здесь и сейчас. Каким бы был Он, приди Он снова. Как пастернаковский Живаго или платоновский Сарториус… Жажда Христа - мне хочется верить, неистребима.
Ходя по музеям в экстатическом состоянии (да, грешна, признаюсь - барышня я романтическая и восторженная) и бормоча про себя что-то типа «очищение искусством» (см. павловскую цитату), я, в общем, не очень сильно удивилась, когда на Риволи наткнулась на баннер выставки в Лувре: «Фигура Христа в творчестве Рембрандта». Могло ли быть иначе, что называется. Ну, то есть, путешествия - это какие-то такие выпадения из повседневности, рутины, когда, подобно платоновскому герою, есть возможность коснуться бытия обнажившимся сердцем - и бытие в ответ что-то обязательно дарит, с благодарностью. - Опять-таки, по совершенно непонятной для меня причине я понимала практически весь английский текст кураторов, который хотела прочесть (хотя я не очень люблю, когда мне как бы навязывают чужое восприятие, мне гораздо интереснее самой:)). И там они обращали внимание на то, что Рембрандт первый раз обратился ко Христу очень молодым. Но уже тогда это было размышление над Его Богочеловеческой природой - попытка изобразить воскресшего Христа, Христа в Эммаусе, Который был непроницаем для учеников, но вдруг узнан ими в жесте причастия:
Какая рембрандтовская игра светом! И источником этого света является, конечно, не свеча на столе, но Он Сам! И - второе, но не менее важное - Рембрандт еще не знает, как Он выглядит! Поиски только начинаются. Пока Рембрандт следует духу и букве НЗ, не характеризующего Его внешность ни до, ни после. Да, Он ел вместе с учениками, доказывая им, что перед ними - плоть, а не призрак. Но каким Он был? - Светлым, носителем Духа. Позднее Рембрандт откажется от этой воплощенной мистики, почувствует ее недоговоренность, постарается перевести ее на язык живописи, но моему православному сердцу мистика-то дорога непередаваемо.
Дальше Рембрандт как бы пойдет в обратном направлении - к распятому Христу. Подобно Веласкесу, художник уберет из канонического изображения распятья все посторонние детали, оставив только крест и Бога на кресте, среди черноты бытия, одного, идеально-прекрасного, поникшего, но одновременно «раскинувшего руки для объятья» этому миру… И строгость, скупость изображения будет пронзать сильнее многофигурных композиций. - Да, Возрождение видело в распятии не муку, но чистоту и силу красоты совершенного человека (вычитала у кураторов, если что), хотя, мне кажется, что-то тут они упрощают. Ведь и рембрандтовское, и веласкесовское распятие - трагедия. Одновременно смотрящего и изображенного. Впрочем, в арелигиозном политкорректном мире трактовать религиозные сюжеты, конечно, непросто.
После настанет черед Христа периода проповеди и чудес. Воскрешения Лазаря и прощения грешницы (и опять Он будет источником света и опять - обратите внимание, какие сюжеты выбирает Рембрандт! Мистика или чудо прощения, ключевые для сакрального смысла Евангелия и для его этики!) - А потом, уже зрелым художником, Рембрандт придет к Христу во плоти и крови - оправится в еврейскую общину, где будет наблюдать, рисовать, делать наброски. Из философии и религии Рембрандт обратиться к Христу реальному (чем не реформация, только в искусстве и с совсем иным посылом?), такому, каким Он и вправду мог бы быть в жизни.
Поверьте, репродукция не передает ни разу того впечатления внутренней полноты, духовного горения, боговдохновенности, мудрости, мягкости и любви, которым светится это изображение. Светопись Рембрандта такова, что вся нагорная проповедь читается в этом лучащемся Логосом взгляде. С одной стороны, этот Христос - вызов всему тогдашнему обществу, которому явно привычнее Христос-европеец, чем тот Его лик, каким он был, вероятно, в действительности. С другой, подобное изображение Христа - это своего рода очищение, отказ от традиций и напластований, путь к истине, к художественной правде, воскрешающей подлинный смысл Боговоплощения: не в идеальном надмирном образе, не благородной утонченностью, но - в живом, осязаемом облике, когда Слово стало Плотию, не перестав при этом (у Рембрандта это очевидно!) быть Словом (то, чего так и не смогла, с моей точки зрения, передать литература ХХ века, да, может, и не в том были ее задачи).
А еще Рембрандт писал воскресшего Христа. Уже без всякой боязни и сомнений - поясной портрет. Да, мастер раскрывается в своей гениальности, стремясь создать образ невоплотимого и сложнопредставимого. Его воскресший Христос подчеркнуто неотмирен, странен, Он - Другой, чуждый, едва ли не юродивый. Все это, безусловно, верно. И кураторы, помещая рядом оба портрета (ну а как еще назвать?), подчеркивали эту найденную Рембрандтом разницу между До и После. - Но принять того, второго, Христа, не Христа славы, полного всякой власти и любви, каким Его чувствую, а Христа-нечеловека я вот не смогла.
Но кто мы, если у нас отнять право на поиск, на дерзость, на обращение к образу Бога как к познанию Бога?...
…Но на этом чудеса не закончились. Откровенно говоря, всю поездку меня не покидало ощущение, что меня эдак за руку ведут. Подталкивают - вот туда, вперед, а теперь поверни, ну-ка… Таким вот способом меня узкими улочками квартала Маре, где еще можно вдохнуть дух ранне-бурбоновского Парижа, вывели на выставку в музее иудаизма: «Марк Шагал - иллюстратор Библии». - Опять же, в скобках. Тот, кто не видел несколько лет назад выставку Шагала в Третьяковке, тот, полагаю, потерял невосполнимое. Эту выставку не с одним человеком вспоминали мы с восхищением. Там я впервые увидела псалмопевца Давида с тонкими перстами, но в царском уборе, красивого, вдохновенного, волшебного - любимого, да. Там - парящее над миром распятие, там - шалаговская троица, увиденная из совсем иного ракурса, глазами не православного монаха, но, скажем, боговидца-Авраама… - А вот теперь - сотни рисунков на темы Ветхого (и немного Нового) завета, от сотворения мира до пророков и Христа.
Уже под финал путешествия примерно так же, за руку, меня все-таки выведут к музейчику Дали на Монмартре, в коем я найду несколько серий иллюстраций (вы представляете себе иллюстрации Дали к «Алисе в стране чудес»?!) и среди них будут, разумеется (разумеется!!!) и серия рисунков к Библии.
Совершенно разные по манере, по мировидению, по культуре, оба этих неожиданных с любой точки зрения иллюстратора Библии будут для меня родственны в своем нереалистическом видении мира - которое невероятным образом оказывается очень близким духу Библии как сокровенной, мистической книге о Боге и человеке, о поиске Одного другим, о схождении вниз и о прорыве вверх. - Оба они, священные безумцы, выбирали в Библии ее иррациональную мистику: сотворение мира, появление Евы из ребра Адама, дарование заповедей - и в их художественном мире невидимое, непостижимое вдруг обретало форму, цвет, воплощалось энергией ли буйства красок, полетом ли среди небес, ярким мазком краски на черно-белом фоне штрихов.
Шагал, скрижали.
Шагал. Распятие
(И еще библейского Шагала немного здесь: http://www.marc-chagall.ru/bible.php)
Дали
Вавилонская башня
Распятие
И, расплываясь контурами, из примитивизма, сюррерализма и модернизма, передо мной вставала человеческая история Библии, рассказывающая о том, как близок и далек Бог для человека, о том, что Бог есть любовь и милость, только каждое время видит это по-своему. Спор Каина с Авелем, явление Рахили, лестница Иакова, Давид и Авессалом (ветхозаветное возвращение блудного сына), плач Давида по Авессалому, Иеремия и Исайя… Все те узлы, ключи, которые приотворяют лестницу в небо, которые - высшим эмоциональным напряжением, провидением - раскрывают Бога в чертах сотворенного мира, готовя, сами того не зная, Его будущее воплощение. И я не могла не думать о том, насколько универсален и мир Библии, и вложенный, вдунутый в нас дар творчества, что, встречаясь в разные века на совершенно разных языковых и художественных путях, для одного у другого находится адекватные образы, поражающие воображение современников, не оставляющие равнодушными, не отпускающие своим магнетизмом…
Рембрандт или Мане, Веласкес или Эль Греко, Дали или Шагал - перед такими толмачами трудности перевода отступают, позволяя им вволю пророчествовать, проницать, прорицать - в древнем вечное, в букве - живое, в обыденном - сакральное, щедро даря нам ощущение произошедшей встречи с…
P.S. Мир, безусловно, есть и жив любовью, хочу я этого или нет. Всякая, она, тем не менее, дает слова и раздвигает горизонты - без моего желания, сама по себе, в силу собственной силы и природы. Тут только руками развести - и все.