Трехгрошовый Брехт (заметки на полях спектакля МХТ)
…Убрав прилагательное «Академический» из названия театра, видимо, творческий коллектив посчитал, что теперь - все дозволено…
…Ключевым словом в новом переводе брехтовского текста, адаптированного к тому же режиссером К. Серебренниковым, безусловно, стало слово на б… из пяти букв. Не подумайте, пожалуйста, что «браво».
…Так уж исторически сложилось для отечественного театра ХХ века, что каждая постановка «Трехгрошовой оперы» олицетворяет собой сопутствующую социокультурную эпоху, раскрывает какие-то очень существенные ее внутренние тренды, ее мелодику. Так было и с первой - таировской - постановкой пьесы 1930-ого года (Таиров, видевший пьесу в Берлине, прозрачно намекал, что она построена на «приемах современного русского театра», то есть узнал в ней символику модернистской театральной эстетики 20-х годов). Потом была оттепельная постановка в ленинградском Ленкомсомола, потом - постановка Плучека в Сатире с уникальным А. Мироновым в роли Мэкки: легким, виртуозным, обаятельным. В общем, неудивительное для советской поры прочтение марксиста Брехта, всегда симпатизировавшего левым идеям, да к тому же описавшего в «Трехгрошовой» мир, который в позднем СССР воспринимался (в силу объективных причин) в качестве картинки на тему «их нравы».
90-е ознаменовались машковской постановкой «Трехгрошовой» в Сатириконе, где Мэкки был Костя Райкин, Пичемом - Николай Фоменко, а Полли - Н. Вдовина, о которой после этого заговорили как о театральном событии. Спектакль был дорогущим, помпезным и, по общему мнению, явно коммерческим (тогда это еще возмущало!) Уже тогда критики удивились тому, насколько стал близок брехтовский текст тогдашним постсоветским реалиям (хм-хм, ягодки-то были еще впереди). В конце концов, не было ничего зазорного в желании сделать шоу (на ленкомовский манер) и доказать, что театр - это бизнес. Скорее, это все тоже было данью нового театрального стиля и нового театрального мышления.
Конец нулевых выдал свою «Трехгрошовую». В МХТ в постановке, как принято говорить, «культового», модного, продвинутого и креативного К. Серебренникова. Сюжет - современней не придумать: про главного бандита города, дружащего с главным ментом этого же города (вы, конечно, улавливаете, о чем это я?:)). А уж фраза Пичема о том, что у нас «самый неподкупный суд в мире, потому что ни за какие деньги его нельзя заставить творить правосудие» вызывает вполне прогнозируемую овацию. Серебренников играет на узнаваемости типажей, предлагая молодым артистам массовки изображать не условных, а вполне себе родных московских нищих эпохи капитализма (и те делают это великолепно, кстати сказать). Есть и оркестр на сцене, и популярные ныне интерактивные экраны на сцене, и супер-мега-звезда К. Хабенский в роли Мэкки, с которым предлагают сфотографироваться желающим. - Собственно, можно понять, почему Хабенский в этой роли вообще не играет. Никак. Ни мускулом, ни движением глаз. Он просто ходит по сцене с лицом Кости Хабенского, всеобщего любимца в дорогом костюме, и этого кажется достаточным. Зачем изображать знаменитость, если сам ею являешься? - Все верно. Публика беснуется. Сосновский-Пичем, девушки Полли, Люси, Дженни работают на славу и поют (девушки) что тебе Аня Нетребко. - Но, с первого слова «бл…» и до последней сцены с вестником-скелетом, кокетливо приподнимающим передние косточки так, чтобы вызвать соответствующие фривольные ассоциации, не покидает стойкое ощущение дешевки - безумной неуместности, безвкусности происходящего.
Я не отношусь к эстетам, не принимающим новые формы (милая, любимая треплевская цитата в устах Пичема смотрится не постмодернизмом, а очередной пошлостью). Но, Бога ради, здесь-то они где? - Возможности публицистического театра были прекрасно раскрыты Любимовым (по манере поставки «Трехгрошовая» неуловимо напоминает любимовские «10 дней, которые потрясли мир»), мастерство музыкального осовременивания на злобу дня - казалось бы, прерогатива Ленкома, регулярно за это прежде огребавшего от высококультурной критики. - Ради чего держать публику 3 часа 40 минут в зале? Чтобы посмотрела театральную версию телеканала «НТВ» и программы «Криминал»? Может быть, я чего-то не понимаю, но мне представлялось, что «актуальный театр» - это все-таки что-то иное.
Впрочем, для высоколобых интеллектуалов и гнилой интеллигенции вроде меня (право слово, как раньше писали на билетах «детям до 16», теперь отпечатывали бы: «интеллигенции не приходить», было бы, по крайней мере, честно) - так вот, для таких есть и идея. Вместе с Леной zlobny_4itatel мы зарылись в исходный брехтовский текст, чтобы убедиться: то не Брехт, то оригинальная режиссерская придумка. - Мэкки, преданный проституткам за 30 шиллингов (вы, конечно, снова понимаете, куда я клоню), оставленный друзьями и любимыми женщинами, Мэкки, арестованный в четверг вечером и казнимый утром в пятницу… Весь этот набор знаков неоднократно проговаривается «чтецом» спектакля. То - театральным тембром, то - речитативом пономаря, слишком характерным по звучанию, чтобы обмануться. Но (для тех, кто еще не окончательно догадался) введена мизансцена прощания Мэкки с жизнью: во главе стола, в кругу последователей… Ну правильно, правильно - тайная ж вечеря. А в третьем финале (так у Брехта) после королевского помилования Мэкки… что бы вы думали… - а он по ковровой дорожке убегает ввысь. Не к королю, а вертикально - в самые, надо думать, надкулисные небеса… Возносится, одним словом. - Мама дорогая, ну должны ж быть границы каких-то рамок, а?
…Как образно сказано в одной известной булгаковской пьесе, «да балаган получился, оттого и тон - балаганный». Это я про все. И про свое снобистское брюзжание, и про форму и суть спектакля. Дело не в том, в конце концов, что мои религиозные чувства восстают против подобного издевательства. Уверена, что для Серебренникова это не кощунство, но всего лишь - кодовые скрепы, частички складываемого пазла, детали с достаточно ироническим окрасом, работающие на идею. Скажем, и у Набокова в «Приглашении на казнь» христианские фенечки выполняют сходную функцию. - Но в «Приглашении»-то «на казнь» они уместны в силу специфики главного героя, одновременно творца и жертвы. А Мэкки - он, если хотите, романтический герой, он - лукавый кающийся грешник, он - самый честный и верный среди «мира чистогана» - но он все-таки вор и убийца, а не мученик, пусть и травестированный. И если подобное преувеличение художественной и, простите за это скомпрометировавшее себя слово, нравственной меры - не есть пошлость в самом исконном значении этого понятия, то что это тогда - и что тогда пошлость?...
Будучи поставленным в театре с иным именем и социокультурным значением, такой спектакль не собирал бы полные залы, но и не претендовал бы на символические обобщения. Но это - МХТ. Это - талантливый Серебренников и не менее талантливые артисты (подтверждающие, кстати, наблюдение о том, что киношная слава даже самых одаренных выхолащивает и, тиражируя, выводит в тираж). - И, видимо, это действительно образ эпохи. Не только в событийном, но и в эстетическом плане. Зеркало для публики, в котором она могла бы, не особо расстраиваясь, узнать себя или ближнего. - Но, знаете, так от этого всего захотелось куда-нибудь в подвал Женовача или, на худой конец, Табакерки. Или на окраину к Фоменко. Оттуда после 3 с лишним часов выходишь все-таки с какими-то другими чувствами.
P.S. Огромная личная просьба к тем, кто дочитал: хоть три креста поставьте, чтобы я, так сказать, слышала своих читателей:). Пишу теперь не так часто, а потому стало больше переживаться за отклик:).
…Ключевым словом в новом переводе брехтовского текста, адаптированного к тому же режиссером К. Серебренниковым, безусловно, стало слово на б… из пяти букв. Не подумайте, пожалуйста, что «браво».
…Так уж исторически сложилось для отечественного театра ХХ века, что каждая постановка «Трехгрошовой оперы» олицетворяет собой сопутствующую социокультурную эпоху, раскрывает какие-то очень существенные ее внутренние тренды, ее мелодику. Так было и с первой - таировской - постановкой пьесы 1930-ого года (Таиров, видевший пьесу в Берлине, прозрачно намекал, что она построена на «приемах современного русского театра», то есть узнал в ней символику модернистской театральной эстетики 20-х годов). Потом была оттепельная постановка в ленинградском Ленкомсомола, потом - постановка Плучека в Сатире с уникальным А. Мироновым в роли Мэкки: легким, виртуозным, обаятельным. В общем, неудивительное для советской поры прочтение марксиста Брехта, всегда симпатизировавшего левым идеям, да к тому же описавшего в «Трехгрошовой» мир, который в позднем СССР воспринимался (в силу объективных причин) в качестве картинки на тему «их нравы».
90-е ознаменовались машковской постановкой «Трехгрошовой» в Сатириконе, где Мэкки был Костя Райкин, Пичемом - Николай Фоменко, а Полли - Н. Вдовина, о которой после этого заговорили как о театральном событии. Спектакль был дорогущим, помпезным и, по общему мнению, явно коммерческим (тогда это еще возмущало!) Уже тогда критики удивились тому, насколько стал близок брехтовский текст тогдашним постсоветским реалиям (хм-хм, ягодки-то были еще впереди). В конце концов, не было ничего зазорного в желании сделать шоу (на ленкомовский манер) и доказать, что театр - это бизнес. Скорее, это все тоже было данью нового театрального стиля и нового театрального мышления.
Конец нулевых выдал свою «Трехгрошовую». В МХТ в постановке, как принято говорить, «культового», модного, продвинутого и креативного К. Серебренникова. Сюжет - современней не придумать: про главного бандита города, дружащего с главным ментом этого же города (вы, конечно, улавливаете, о чем это я?:)). А уж фраза Пичема о том, что у нас «самый неподкупный суд в мире, потому что ни за какие деньги его нельзя заставить творить правосудие» вызывает вполне прогнозируемую овацию. Серебренников играет на узнаваемости типажей, предлагая молодым артистам массовки изображать не условных, а вполне себе родных московских нищих эпохи капитализма (и те делают это великолепно, кстати сказать). Есть и оркестр на сцене, и популярные ныне интерактивные экраны на сцене, и супер-мега-звезда К. Хабенский в роли Мэкки, с которым предлагают сфотографироваться желающим. - Собственно, можно понять, почему Хабенский в этой роли вообще не играет. Никак. Ни мускулом, ни движением глаз. Он просто ходит по сцене с лицом Кости Хабенского, всеобщего любимца в дорогом костюме, и этого кажется достаточным. Зачем изображать знаменитость, если сам ею являешься? - Все верно. Публика беснуется. Сосновский-Пичем, девушки Полли, Люси, Дженни работают на славу и поют (девушки) что тебе Аня Нетребко. - Но, с первого слова «бл…» и до последней сцены с вестником-скелетом, кокетливо приподнимающим передние косточки так, чтобы вызвать соответствующие фривольные ассоциации, не покидает стойкое ощущение дешевки - безумной неуместности, безвкусности происходящего.
Я не отношусь к эстетам, не принимающим новые формы (милая, любимая треплевская цитата в устах Пичема смотрится не постмодернизмом, а очередной пошлостью). Но, Бога ради, здесь-то они где? - Возможности публицистического театра были прекрасно раскрыты Любимовым (по манере поставки «Трехгрошовая» неуловимо напоминает любимовские «10 дней, которые потрясли мир»), мастерство музыкального осовременивания на злобу дня - казалось бы, прерогатива Ленкома, регулярно за это прежде огребавшего от высококультурной критики. - Ради чего держать публику 3 часа 40 минут в зале? Чтобы посмотрела театральную версию телеканала «НТВ» и программы «Криминал»? Может быть, я чего-то не понимаю, но мне представлялось, что «актуальный театр» - это все-таки что-то иное.
Впрочем, для высоколобых интеллектуалов и гнилой интеллигенции вроде меня (право слово, как раньше писали на билетах «детям до 16», теперь отпечатывали бы: «интеллигенции не приходить», было бы, по крайней мере, честно) - так вот, для таких есть и идея. Вместе с Леной zlobny_4itatel мы зарылись в исходный брехтовский текст, чтобы убедиться: то не Брехт, то оригинальная режиссерская придумка. - Мэкки, преданный проституткам за 30 шиллингов (вы, конечно, снова понимаете, куда я клоню), оставленный друзьями и любимыми женщинами, Мэкки, арестованный в четверг вечером и казнимый утром в пятницу… Весь этот набор знаков неоднократно проговаривается «чтецом» спектакля. То - театральным тембром, то - речитативом пономаря, слишком характерным по звучанию, чтобы обмануться. Но (для тех, кто еще не окончательно догадался) введена мизансцена прощания Мэкки с жизнью: во главе стола, в кругу последователей… Ну правильно, правильно - тайная ж вечеря. А в третьем финале (так у Брехта) после королевского помилования Мэкки… что бы вы думали… - а он по ковровой дорожке убегает ввысь. Не к королю, а вертикально - в самые, надо думать, надкулисные небеса… Возносится, одним словом. - Мама дорогая, ну должны ж быть границы каких-то рамок, а?
…Как образно сказано в одной известной булгаковской пьесе, «да балаган получился, оттого и тон - балаганный». Это я про все. И про свое снобистское брюзжание, и про форму и суть спектакля. Дело не в том, в конце концов, что мои религиозные чувства восстают против подобного издевательства. Уверена, что для Серебренникова это не кощунство, но всего лишь - кодовые скрепы, частички складываемого пазла, детали с достаточно ироническим окрасом, работающие на идею. Скажем, и у Набокова в «Приглашении на казнь» христианские фенечки выполняют сходную функцию. - Но в «Приглашении»-то «на казнь» они уместны в силу специфики главного героя, одновременно творца и жертвы. А Мэкки - он, если хотите, романтический герой, он - лукавый кающийся грешник, он - самый честный и верный среди «мира чистогана» - но он все-таки вор и убийца, а не мученик, пусть и травестированный. И если подобное преувеличение художественной и, простите за это скомпрометировавшее себя слово, нравственной меры - не есть пошлость в самом исконном значении этого понятия, то что это тогда - и что тогда пошлость?...
Будучи поставленным в театре с иным именем и социокультурным значением, такой спектакль не собирал бы полные залы, но и не претендовал бы на символические обобщения. Но это - МХТ. Это - талантливый Серебренников и не менее талантливые артисты (подтверждающие, кстати, наблюдение о том, что киношная слава даже самых одаренных выхолащивает и, тиражируя, выводит в тираж). - И, видимо, это действительно образ эпохи. Не только в событийном, но и в эстетическом плане. Зеркало для публики, в котором она могла бы, не особо расстраиваясь, узнать себя или ближнего. - Но, знаете, так от этого всего захотелось куда-нибудь в подвал Женовача или, на худой конец, Табакерки. Или на окраину к Фоменко. Оттуда после 3 с лишним часов выходишь все-таки с какими-то другими чувствами.
P.S. Огромная личная просьба к тем, кто дочитал: хоть три креста поставьте, чтобы я, так сказать, слышала своих читателей:). Пишу теперь не так часто, а потому стало больше переживаться за отклик:).