Гамлет Датский с рыночной площади
Вместо того, чтобы доперечитывать все-таки Бунина к очередной лекции (слушайте, как плотно-то я, оказывается, забыла «Деревню» и «Суходол». Вот скажите мне, за что он их, деревенских, и всю деревенскую Русь так люто ненавидел? Это ж хуже Горького, право слово, просто физически больно читать) - зарегистрирую-ка я впечатления от свежепросмотренного «Гамлета» в Коляда-театре, осчастливевшего столицу своими гастролями.
Ну, о моей давней тяге к этому тексту ("Гамлету", я разумею) распространяться не буду. Но, чем больше тяга, тем более понятно, что ставить это просто как текст - скучно и бесперспективно. Нужно какое-то режиссерское решение, остранение, чтобы заставить нас, ленивых и нелюбопытных, вздрогнуть и распахнуться. Приятно сознавать, что не одна скромная я так думаю. - Впрочем, Коляда сам по себе - великий провокатор и остранитель, низвергатель канонов, хулиган и охальник, который, чтобы найти жемчужину, не постесняется погрузить театр и зрителей в кучу того самого, родного, гумуса, в общем.
В центре сцены разверзаются скромные деревянные двери - и входят рожи. Натуральные карнавальные рожи-шуты: в дурацких колпаках, с размалеванными лицами, со свисающими с шей марионеточными цепями, с петрушкиными нарочитыми движениями… (А парт: как раз от этой площадной эстетики и стремился увести своих зрителей Великий Бард, практически не унижавшийся до потакания грубым вкусам тогдашних театральных завсегдатаев, для которых театр был не храмом, а местом низменных развлечений, что-то между публичной казнью и ярмарочным карнавалом). - Впрочем, запросы публики изменились. Приходя на Шекспира, она привыкла эстетствовать (помните недавнего Гамлета-Миронова с саксофоном?) - а тут нате вам (по-маяковскому - нате!), высунутые языки и голые зады. Против шерстки? Грубо? Бурлескно?
…Первые минуты меня встряхнули и потрясли. В них не было ни одного слова, но среди жесткого балагана оживало еще невдовье счастье Гертруды и отца Гамлета, еще живого, сильного, любимого; светились юные надежды Гамлета и Офелии (Коляда придумал выразительную метафору поцелуя/яда//любви/смерти: влюбленные губами вытаскивают друг у друга пробку из протянутых губ. Потом такая же пробка в руках Клавдия становится пузырьком с отравой). Чуть было не подумала: какой ход, однако! Поставить «Гамлета» как пантомиму! - А на сцене извивается Клавдий, задыхаясь от вожделения власти и королевы (тут один из самых строгих вопросов к Коляде: ну почему, почему власть олицетворяет у него Джоконда? Она-то тут при чем?... Любая деталь, особенно сквозная, хоть в реалистической постановке, хоть в балагане, должна быть считываема, оправдана. И - что?... Не верю, как сказал бы К.С., если бы не умер на первых же тактах мелодии, под которую на сцену явились все эти разряженные шуты).
Затем подключился перевод Пастернака, ощипанный, но узнаваемый. И неузнаваемый одновременно. Мне кажется, Коляда, в общем, добился того, чтобы все впитанные с молоком матери гамлетовские штампы растворились, умерли, чтобы прийти к зрителю иной, пусть вывернутой, пусть черт знает какой, но непривычной дорогой. Дорогу свежему восприятию, долой заштампованное, плоское, симулятивное искусство! - Этот лозунг сиял на обломках привычных представлений о Гамлете и его трагедии. Но его лучезарную мощь выдержали, прямо скажем, не все: слабые, даже не особо пригибаясь, отползали еще в середине первого действия, а божественная наша Дина Артемовна комментировала громким шепотом: «Антракт делать нельзя - пол зала уйдет». - Зато как тонко звучал «Быть или не быть», переставленный ближе к финалу, перед сценой с похоронами Офелии. И сколько замерцало смыслов - тех самых, исконных шекспировских, возрожденческих, экзистенциальных, ради которых мы помним Великого Барда и восхищаемся его текстами и его талантом. - Как сказал бы в этом месте брат Привалов (и, вероятно, был бы прав), я сама повернута на экзистенциальной трагедийной проблематике, а потому везде она мне торчит изо всех щелей. - И, наблюдая тот оргийный разгул, который шокировал со сцены, - через этот эстетический шок и посмеивания (например, при очередном появлении Призрака в исполнении самого мэтра Коляды - огромный мужик с крылышками и белыми перышками на голове, Дина Артемовна не выдерживает: «Чингачгук - большой змей» (а мы с Ленкой zlobny-4itatel натурально падаем под кресла, потому что наблюдение ну ооочень верно!)) - через все это, поверх этого вдруг начинаю думать, что, даже не произнесенные гамлетовы слова о вышедшем из пазов времени - вот же они, как на ладони. Человек потерянный… Вырванный из привычного «временного континуума», из устоявшихся лат - воли к власти, вожделения, семьи… Как ему жить в этом мире? Что ему чувствовать, коли навстречу ему, лишенному спасительного крова привычек и традиций, отовсюду смотрит только одна особа - смерть…
Все герои пьесы так или иначе сталкиваются со смертью: что Гертруда, что Клавдий, что Офелия или Лаэрт, не говоря уж о Гамлете, к которому смерть посылает посла с приказом «убий»! - И либо ты цепляешься за свою жизненную цель так, что тебе вовсе не до смерти, что она, собственная или чужая, тобой просто игнорируется, ты действуешь: любишь, травишь, мстишь, актерствуешь, служишь - до последнего края. Либо… - Мне очень понравилась Офелия. Тонкая, хрупкая, в черном готском прикиде, она производила впечатление на удивление сильной, цельной и любящей натуры, всем своим существом рвущейся к принцу - через этот дикий грим, через вранье отца, через запреты брата, через все то, что их с принцем разлучает… - И оказалось таким естественным, что эта искренняя стойкая девочка, не выдержав лика смерти, сходит с ума, выходит из пазов, теряет опору под ногами - и тонет, тонет в потоке воды, потому что ей больше не на что опереться, не за что держаться… И сила скорби Гамлета по ней, среди, напомню, крутого балагана, она тоже - ой как искренна была.
Спрашивая про to be or not…, Гамлет, конечно, спрашивает у смерти о смерти. И медлит, все медлит, не понимая ее и страшась. Медлит над молящимся Клавдием. - Но одновременно бросает, так честно, по-ренессански, ей, смертушке, вызов. Когда он перестает ее бояться, выходя на нечестный бой с Лаэртом, он тогда - ее побеждает? Он убивает Лаэрта, закалывает Клавдия, который даже не в состоянии понять, что - умирает, он, наконец, погибает сам, но - водой, наготой и одиночеством - Коляда коронует его в финале, оставляя наконец полноправным центром вселенной. - Значит ли это, что трагедия разрешима, что конфликт исчерпан? Или - как в гениальной на все времени Софокловой истории - обстоятельства (смерть) сильнее человека, но дух человеческий - он выше обстоятельств?... Понимаю, что все эти вопросы, собственно, к постановке Коляды уже не относятся. Это уже - о Шекспире и только о нем. Извините, вырвалось. - Про Коляду договорю лишь то, что, похоже, мышление его по-настоящему эмблематично, образно в самой основе своей. И таким въедливым и образованным зрителям, как я, бесполезно у него спрашивать, почему, напр., погибшую Офелию уносит на руках Призрак, откуда взялась та или иная деталь. Вероятно, где-то в режиссерском мозгу (как и в писательском) вспыхивает визуальный образ, схема сцены, которая не пересказываема словами и не перекодируема в строгий вербальный ряд. - Суть театрального искусства все-таки не в поисках смысла, а в - чувствах, эмоциях, с которыми послеаплодисментная волна выносит тебя на воздух… В том послевкусии, которое длится в душе, не оставляя ее в покое. Так вот, с послевкусием у «Гамлета» Коляды полный порядок. Хорошо это или плохо, но спектакль оригинален дальше некуда. И забудется вряд ли. Не этого ли и мастер Шекспир и мастер Коляда в итоге и добивались?...
Ну, о моей давней тяге к этому тексту ("Гамлету", я разумею) распространяться не буду. Но, чем больше тяга, тем более понятно, что ставить это просто как текст - скучно и бесперспективно. Нужно какое-то режиссерское решение, остранение, чтобы заставить нас, ленивых и нелюбопытных, вздрогнуть и распахнуться. Приятно сознавать, что не одна скромная я так думаю. - Впрочем, Коляда сам по себе - великий провокатор и остранитель, низвергатель канонов, хулиган и охальник, который, чтобы найти жемчужину, не постесняется погрузить театр и зрителей в кучу того самого, родного, гумуса, в общем.
В центре сцены разверзаются скромные деревянные двери - и входят рожи. Натуральные карнавальные рожи-шуты: в дурацких колпаках, с размалеванными лицами, со свисающими с шей марионеточными цепями, с петрушкиными нарочитыми движениями… (А парт: как раз от этой площадной эстетики и стремился увести своих зрителей Великий Бард, практически не унижавшийся до потакания грубым вкусам тогдашних театральных завсегдатаев, для которых театр был не храмом, а местом низменных развлечений, что-то между публичной казнью и ярмарочным карнавалом). - Впрочем, запросы публики изменились. Приходя на Шекспира, она привыкла эстетствовать (помните недавнего Гамлета-Миронова с саксофоном?) - а тут нате вам (по-маяковскому - нате!), высунутые языки и голые зады. Против шерстки? Грубо? Бурлескно?
…Первые минуты меня встряхнули и потрясли. В них не было ни одного слова, но среди жесткого балагана оживало еще невдовье счастье Гертруды и отца Гамлета, еще живого, сильного, любимого; светились юные надежды Гамлета и Офелии (Коляда придумал выразительную метафору поцелуя/яда//любви/смерти: влюбленные губами вытаскивают друг у друга пробку из протянутых губ. Потом такая же пробка в руках Клавдия становится пузырьком с отравой). Чуть было не подумала: какой ход, однако! Поставить «Гамлета» как пантомиму! - А на сцене извивается Клавдий, задыхаясь от вожделения власти и королевы (тут один из самых строгих вопросов к Коляде: ну почему, почему власть олицетворяет у него Джоконда? Она-то тут при чем?... Любая деталь, особенно сквозная, хоть в реалистической постановке, хоть в балагане, должна быть считываема, оправдана. И - что?... Не верю, как сказал бы К.С., если бы не умер на первых же тактах мелодии, под которую на сцену явились все эти разряженные шуты).
Затем подключился перевод Пастернака, ощипанный, но узнаваемый. И неузнаваемый одновременно. Мне кажется, Коляда, в общем, добился того, чтобы все впитанные с молоком матери гамлетовские штампы растворились, умерли, чтобы прийти к зрителю иной, пусть вывернутой, пусть черт знает какой, но непривычной дорогой. Дорогу свежему восприятию, долой заштампованное, плоское, симулятивное искусство! - Этот лозунг сиял на обломках привычных представлений о Гамлете и его трагедии. Но его лучезарную мощь выдержали, прямо скажем, не все: слабые, даже не особо пригибаясь, отползали еще в середине первого действия, а божественная наша Дина Артемовна комментировала громким шепотом: «Антракт делать нельзя - пол зала уйдет». - Зато как тонко звучал «Быть или не быть», переставленный ближе к финалу, перед сценой с похоронами Офелии. И сколько замерцало смыслов - тех самых, исконных шекспировских, возрожденческих, экзистенциальных, ради которых мы помним Великого Барда и восхищаемся его текстами и его талантом. - Как сказал бы в этом месте брат Привалов (и, вероятно, был бы прав), я сама повернута на экзистенциальной трагедийной проблематике, а потому везде она мне торчит изо всех щелей. - И, наблюдая тот оргийный разгул, который шокировал со сцены, - через этот эстетический шок и посмеивания (например, при очередном появлении Призрака в исполнении самого мэтра Коляды - огромный мужик с крылышками и белыми перышками на голове, Дина Артемовна не выдерживает: «Чингачгук - большой змей» (а мы с Ленкой zlobny-4itatel натурально падаем под кресла, потому что наблюдение ну ооочень верно!)) - через все это, поверх этого вдруг начинаю думать, что, даже не произнесенные гамлетовы слова о вышедшем из пазов времени - вот же они, как на ладони. Человек потерянный… Вырванный из привычного «временного континуума», из устоявшихся лат - воли к власти, вожделения, семьи… Как ему жить в этом мире? Что ему чувствовать, коли навстречу ему, лишенному спасительного крова привычек и традиций, отовсюду смотрит только одна особа - смерть…
Все герои пьесы так или иначе сталкиваются со смертью: что Гертруда, что Клавдий, что Офелия или Лаэрт, не говоря уж о Гамлете, к которому смерть посылает посла с приказом «убий»! - И либо ты цепляешься за свою жизненную цель так, что тебе вовсе не до смерти, что она, собственная или чужая, тобой просто игнорируется, ты действуешь: любишь, травишь, мстишь, актерствуешь, служишь - до последнего края. Либо… - Мне очень понравилась Офелия. Тонкая, хрупкая, в черном готском прикиде, она производила впечатление на удивление сильной, цельной и любящей натуры, всем своим существом рвущейся к принцу - через этот дикий грим, через вранье отца, через запреты брата, через все то, что их с принцем разлучает… - И оказалось таким естественным, что эта искренняя стойкая девочка, не выдержав лика смерти, сходит с ума, выходит из пазов, теряет опору под ногами - и тонет, тонет в потоке воды, потому что ей больше не на что опереться, не за что держаться… И сила скорби Гамлета по ней, среди, напомню, крутого балагана, она тоже - ой как искренна была.
Спрашивая про to be or not…, Гамлет, конечно, спрашивает у смерти о смерти. И медлит, все медлит, не понимая ее и страшась. Медлит над молящимся Клавдием. - Но одновременно бросает, так честно, по-ренессански, ей, смертушке, вызов. Когда он перестает ее бояться, выходя на нечестный бой с Лаэртом, он тогда - ее побеждает? Он убивает Лаэрта, закалывает Клавдия, который даже не в состоянии понять, что - умирает, он, наконец, погибает сам, но - водой, наготой и одиночеством - Коляда коронует его в финале, оставляя наконец полноправным центром вселенной. - Значит ли это, что трагедия разрешима, что конфликт исчерпан? Или - как в гениальной на все времени Софокловой истории - обстоятельства (смерть) сильнее человека, но дух человеческий - он выше обстоятельств?... Понимаю, что все эти вопросы, собственно, к постановке Коляды уже не относятся. Это уже - о Шекспире и только о нем. Извините, вырвалось. - Про Коляду договорю лишь то, что, похоже, мышление его по-настоящему эмблематично, образно в самой основе своей. И таким въедливым и образованным зрителям, как я, бесполезно у него спрашивать, почему, напр., погибшую Офелию уносит на руках Призрак, откуда взялась та или иная деталь. Вероятно, где-то в режиссерском мозгу (как и в писательском) вспыхивает визуальный образ, схема сцены, которая не пересказываема словами и не перекодируема в строгий вербальный ряд. - Суть театрального искусства все-таки не в поисках смысла, а в - чувствах, эмоциях, с которыми послеаплодисментная волна выносит тебя на воздух… В том послевкусии, которое длится в душе, не оставляя ее в покое. Так вот, с послевкусием у «Гамлета» Коляды полный порядок. Хорошо это или плохо, но спектакль оригинален дальше некуда. И забудется вряд ли. Не этого ли и мастер Шекспир и мастер Коляда в итоге и добивались?...