Рассказ о "Счастливой Москве"
Давно-давно-давно хотелось посмотреть этот спектакль. И дело не только в «Театральных Масках», бешеной популярности (несколько попыток заказать билеты успехом не увенчались), в особом вкусе особого новогоднего подарка - билетиков на «Рассказ о счастливой Москве»…
Один из самых любимых, дорогих, укорененных во мне текстов. Может быть, даже - самый любимый. Вообще - самый любимый. Казалось бы, Платонов должен быть от нас, сегодняшних, капиталистических, бесконечно далек. Головосломательный язык. Советские реалии. Коммунизм, опять же. И я не думаю, что мода на Платонова соотносится с модой на советское, распространенной сейчас в самых разных кругах социума. Ну какой он советский?... Пленник языка, он, собираясь восславить эпоху, каждый раз выдавал такое, что близкие друзья решительно не советовали пускаться с этим в печать. Каждая публикация - скандал. Потом - попытки объясниться - мол, работал с совсем другими чувствами, мол, дайте искупить… - Но у неимущего отымется, а имущему прибавится. И когда соглашатели с советской властью теряли талант медленно, но верно, исписывались - Платонов, обладающий даром, уходит все выше, пишет все ярче, все бесконечно, нечеловечески талантливей (хотя, положим, и не все у него равнозначно, и были провалы, но - не от малости, а от полноты, от сложности совладать с гениальным его даром, то ли подарком, то ли наказанием)…
И растиражированное булгаковское про негорящие рукописи к нему, Платонову, относится более, чем к кому бы то ни было. К той же самой «Счастливой Москве», восставшей по воле текстолога Н.В. Корниенко из небытия. Это чудо, конечно. Роман канул, пропал, растворился в необъятных просторах ненапечатанного, не оставил никакого следа в литературном процессе, известен только специалистам, читать его опубликованный вариант с пометками текстолога мучительно сложно. - И, тем не менее, для меня это, вероятно, самый гениальный русский текст ХХ века.
Как ни странно, но, при таком сакральном отношении, идти на спектакль было радостно. Почему-то казалось, что должно повезти, что ощущения должны быть положительными. По моим представлениям, Пегова действительно похожа на Москву.
Чашка кофе в фойе. Программка опять же, совершенно ненужная, мельком взгляд на состав. И все. Дальше - разбег, обрыв - и полет над обрывом.
Пожалуй, такого со мной не бывало еще никогда. Чай, не Наташа Ростова:). И знаю я, что такое театр… - Не было никакого театра. Никаких моих попыток интерпретировать, объяснить себе метафоры, проникать в суть авторского замысла, ценить игру актеров… Был просто этот ТЕКСТ, который звучал со сцены на разные голоса (как и заявлено - рассказ о… Актуальный сейчас прием текста в театре).
Текст был настолько силен, настолько волшебен, настолько знаком и нов одновременно, что все прочее просто мною не воспринималось. Не они его играли - он играл ими, через них вырывался в вечность, в вербализованное бытие, раздвигая пространство маленького подвальчика. Я же его - наизусть… Но это не помогало - как завороженная, как змея за сладкоголосой дудочкой, я прилепилась и не могла оторваться.
Хорошо, что без антракта. Хорошо, что в постановке соблюдена та адекватная мера жизнеподобия и условности, которая не мешает тексту, а оттеняет, выгодно обрамляет его. И ямочки на щечках Москвы Честновой - хороши. И два цвета времени - красный любовный и серый шинельный. Оставим на совести режиссера такие, с моей точки зрения, дешевые фокусы, как зажигание Москвой кипятильника электричеством своих рук (звучит-то по-платоновски, но в живую слишком очевидно похоже на «трюк», спецэффект). Но плотскую эротичность и - одновременно - платоновскую целомудренность текста он, хвала ему, сохранил точно. Потому что текст - о любви и счастье. О том, как все хотят одного и того же, самого простого, но отчего-то стыдятся своих желаний или же бегут за чем-то большим, что обыкновенное частное счастье, неприличное в общественную эпоху.
Можно понять Москву, которой не хочется быть просто функцией своего женского обаяния, которой хочется стать не женщиной - личностью. Летающим человеком, у которого внутри таятся (платоновская метафора) ребра - свернутые крылья. Но действительность (советская действительность с набором своих массовых мифов) ее обманывает, отвергая ее женственность, а взамен не давая ничего… Психея не находит Амура. (Есть гениальная картина Мунка «Амур и Психея». И об этом тоже).
Спектакль двигался во времени так, что я теряла ему счет. Только думала о том, как же удалось Карбаускису найти артиста (UPD. Не Карбаускису. У него играл другой актер, а на теперешнего заменил его сам Табаков. Не имею никаких возражений, что называется), так похожего внешне на Платонова. Вернее, вероятно, в обычной жизни он, Иван Шибанов, может, и не похож. Но там, внутри, Сарториусом, неловким, неуверенным, любящим, тоскующим, жаждущим и жалеющим, немного смешным нервным инженером - просто до невероятия… И мне было страшно сознавать, какой же должна была быть жить этого человека - самого Платонова - чтобы написать о себе такое. Ну полно, может, не о себе, не про себя?...
А когда наконец они дошли до самого жуткого и самого магнетического - до «своей обиды от этой женщины Сарториус не помнил и за обиду не считал», до «мужества беспрерывного счастья», то вспомнилось, что какой-то грек придумал длинное и потасканное слово «катарсис»… Не уверена, что так уж божественно все было на сцене. Но если я и так-то каждый раз вздрагиваю, когда дочитываю до финала, то - увиденным со стороны, прожитым, он сам по себе был - ударом тока, тем самым электричеством жизни как жертвы, которому нельзя подражать, а можно только сочувствовать… - Потому что у Платонова счастье - не в преображающем эросе, не в служении высоким идеалам, не в поиске себя, даже не в поиске Бога, а в бесконечной, каждодневной, естественной как дыхание - жертве собой ради конкретного человека, который в ней нуждается. Вот этот вот человек, ближний, который рядом. Грубый, злой, жестокий, неблагодарный. От которого никогда не будет не то, что ласки, любви, приязни - спасибо обычного не будет, потому что ему дающий и жертвующий всегда будет должен. И вот это все и есть - ага, счастье… Увиденный Платоновым Бог, растворяющийся в людях («Бог есть и его нету. Он умер и растворился в людях»). Весь ХХ век ищет Его, своего Христа. В Ловце во ржи, в поэте-докторе, в царе Льве, в воине Арагорне, в Суперстаре рок-оперы, в… подскажите еще, мне уже самой стало интересно от того, какой ряд выстраивается. - А для Платонова Он - именно такой. Любящий жестокосердных нас безграничной, тонущей в нас любовью. - И сложно уходить, сложно говорить - слишком многое цепляет в душе.
А навстречу - этот город любви, зимняя Москва… Тезка героини.
…все, все, пусть остается так, без окончания… мне прибавить больше нечего. На что слов хватило, я рассказала…
Один из самых любимых, дорогих, укорененных во мне текстов. Может быть, даже - самый любимый. Вообще - самый любимый. Казалось бы, Платонов должен быть от нас, сегодняшних, капиталистических, бесконечно далек. Головосломательный язык. Советские реалии. Коммунизм, опять же. И я не думаю, что мода на Платонова соотносится с модой на советское, распространенной сейчас в самых разных кругах социума. Ну какой он советский?... Пленник языка, он, собираясь восславить эпоху, каждый раз выдавал такое, что близкие друзья решительно не советовали пускаться с этим в печать. Каждая публикация - скандал. Потом - попытки объясниться - мол, работал с совсем другими чувствами, мол, дайте искупить… - Но у неимущего отымется, а имущему прибавится. И когда соглашатели с советской властью теряли талант медленно, но верно, исписывались - Платонов, обладающий даром, уходит все выше, пишет все ярче, все бесконечно, нечеловечески талантливей (хотя, положим, и не все у него равнозначно, и были провалы, но - не от малости, а от полноты, от сложности совладать с гениальным его даром, то ли подарком, то ли наказанием)…
И растиражированное булгаковское про негорящие рукописи к нему, Платонову, относится более, чем к кому бы то ни было. К той же самой «Счастливой Москве», восставшей по воле текстолога Н.В. Корниенко из небытия. Это чудо, конечно. Роман канул, пропал, растворился в необъятных просторах ненапечатанного, не оставил никакого следа в литературном процессе, известен только специалистам, читать его опубликованный вариант с пометками текстолога мучительно сложно. - И, тем не менее, для меня это, вероятно, самый гениальный русский текст ХХ века.
Как ни странно, но, при таком сакральном отношении, идти на спектакль было радостно. Почему-то казалось, что должно повезти, что ощущения должны быть положительными. По моим представлениям, Пегова действительно похожа на Москву.
Чашка кофе в фойе. Программка опять же, совершенно ненужная, мельком взгляд на состав. И все. Дальше - разбег, обрыв - и полет над обрывом.
Пожалуй, такого со мной не бывало еще никогда. Чай, не Наташа Ростова:). И знаю я, что такое театр… - Не было никакого театра. Никаких моих попыток интерпретировать, объяснить себе метафоры, проникать в суть авторского замысла, ценить игру актеров… Был просто этот ТЕКСТ, который звучал со сцены на разные голоса (как и заявлено - рассказ о… Актуальный сейчас прием текста в театре).
Текст был настолько силен, настолько волшебен, настолько знаком и нов одновременно, что все прочее просто мною не воспринималось. Не они его играли - он играл ими, через них вырывался в вечность, в вербализованное бытие, раздвигая пространство маленького подвальчика. Я же его - наизусть… Но это не помогало - как завороженная, как змея за сладкоголосой дудочкой, я прилепилась и не могла оторваться.
Хорошо, что без антракта. Хорошо, что в постановке соблюдена та адекватная мера жизнеподобия и условности, которая не мешает тексту, а оттеняет, выгодно обрамляет его. И ямочки на щечках Москвы Честновой - хороши. И два цвета времени - красный любовный и серый шинельный. Оставим на совести режиссера такие, с моей точки зрения, дешевые фокусы, как зажигание Москвой кипятильника электричеством своих рук (звучит-то по-платоновски, но в живую слишком очевидно похоже на «трюк», спецэффект). Но плотскую эротичность и - одновременно - платоновскую целомудренность текста он, хвала ему, сохранил точно. Потому что текст - о любви и счастье. О том, как все хотят одного и того же, самого простого, но отчего-то стыдятся своих желаний или же бегут за чем-то большим, что обыкновенное частное счастье, неприличное в общественную эпоху.
Можно понять Москву, которой не хочется быть просто функцией своего женского обаяния, которой хочется стать не женщиной - личностью. Летающим человеком, у которого внутри таятся (платоновская метафора) ребра - свернутые крылья. Но действительность (советская действительность с набором своих массовых мифов) ее обманывает, отвергая ее женственность, а взамен не давая ничего… Психея не находит Амура. (Есть гениальная картина Мунка «Амур и Психея». И об этом тоже).
Спектакль двигался во времени так, что я теряла ему счет. Только думала о том, как же удалось Карбаускису найти артиста (UPD. Не Карбаускису. У него играл другой актер, а на теперешнего заменил его сам Табаков. Не имею никаких возражений, что называется), так похожего внешне на Платонова. Вернее, вероятно, в обычной жизни он, Иван Шибанов, может, и не похож. Но там, внутри, Сарториусом, неловким, неуверенным, любящим, тоскующим, жаждущим и жалеющим, немного смешным нервным инженером - просто до невероятия… И мне было страшно сознавать, какой же должна была быть жить этого человека - самого Платонова - чтобы написать о себе такое. Ну полно, может, не о себе, не про себя?...
А когда наконец они дошли до самого жуткого и самого магнетического - до «своей обиды от этой женщины Сарториус не помнил и за обиду не считал», до «мужества беспрерывного счастья», то вспомнилось, что какой-то грек придумал длинное и потасканное слово «катарсис»… Не уверена, что так уж божественно все было на сцене. Но если я и так-то каждый раз вздрагиваю, когда дочитываю до финала, то - увиденным со стороны, прожитым, он сам по себе был - ударом тока, тем самым электричеством жизни как жертвы, которому нельзя подражать, а можно только сочувствовать… - Потому что у Платонова счастье - не в преображающем эросе, не в служении высоким идеалам, не в поиске себя, даже не в поиске Бога, а в бесконечной, каждодневной, естественной как дыхание - жертве собой ради конкретного человека, который в ней нуждается. Вот этот вот человек, ближний, который рядом. Грубый, злой, жестокий, неблагодарный. От которого никогда не будет не то, что ласки, любви, приязни - спасибо обычного не будет, потому что ему дающий и жертвующий всегда будет должен. И вот это все и есть - ага, счастье… Увиденный Платоновым Бог, растворяющийся в людях («Бог есть и его нету. Он умер и растворился в людях»). Весь ХХ век ищет Его, своего Христа. В Ловце во ржи, в поэте-докторе, в царе Льве, в воине Арагорне, в Суперстаре рок-оперы, в… подскажите еще, мне уже самой стало интересно от того, какой ряд выстраивается. - А для Платонова Он - именно такой. Любящий жестокосердных нас безграничной, тонущей в нас любовью. - И сложно уходить, сложно говорить - слишком многое цепляет в душе.
А навстречу - этот город любви, зимняя Москва… Тезка героини.
…все, все, пусть остается так, без окончания… мне прибавить больше нечего. На что слов хватило, я рассказала…