Римские Святки (3)
III. Русский Рим
Русская речь слышится в Риме если и не на каждом шагу, то уж на всех крупных улицах и в фешенебельных магазинах - точно. В салонах шуб даже слово «скидки» пишут по-русски (говорит само за себя). И с этой точки зрения мне, честно говоря, немного стыдно представлять себе стереотипный образ мифологического русского, каким он видится римским продавцам и официантам. - С другой стороны, мы, конечно, очень прилично вкладываем деньги в их так называемую умирающую экономику (выдели бы вы размеры фирменных пакетов, которые мои соотечественники выносили из бутиков), мы исправно отмечаемся в их центральных достопримечательностях (Ватикан, Боргезе, фонтан Треви, замок Ангелов - русских там найдешь стопроцентно), а пара-тройка наших поэтов и писателей как-никак вставила свои пять копеек в мифологию Рима…
Но как же мне было невыразимо горько, на самом деле, что в церквях перед Караваджо и Микеланджело (перед его «рогатым» Моисеем или Иоанном Предтечей), в катакомбах на старой Аппиевой дороге, в Барберини или Дориа Памфили можно встретить вежливых европейских и американских пенсионеров, европейских школьников (право слово, мне уже начало казаться, что я узнаю в лицо экскурсоводов, потому что ходим примерно по одним и тем же достопримечательностям), японских туристов - кого угодно, но только не русских (меня бы туда с моими студентами… о господи боже ты мой…)… Ладно, я понимаю, что январь не сезон, но что-то мне подсказывает, что такова общая тенденция. (Вероятно, я избалована московскими очередями на выставки, в которых стоят не иностранцы, интересующиеся нашими музеями, а сами же москвичи… Эти очереди аж в новогодние каникулы пол Москвы перекрыли).
Наверное, была своя логика и в том, что, как обычно, меня решительно не принимали за русскую: попыток заговорить на итальянском было множество. Как и подозрительного неверия в ответ на мое «я вас не понимаю»:): на второй день у меня уже спрашивали дорогу (и, что характерно, я ее указала… нормальный мой заграничный анекдот, очень любимый, между прочим), а к концу поездки я уже сама перестала узнавать соотечественников… - Впрочем, я начала понимать наших «великих русских» писателей Гоголя и Достоевского, которые писали о России из Италии… Потому что она - совсем-совсем другая. Вероятно, родина оттуда видится и понимается отчетливей…
Гоголь, говорят, предпочитал вот это кафе у Испанской лестницы. Зайти не решилась, но место и правда очаровательное.
Понимаю, что для меня не последнюю роль играет магия названия (да, я по-прежнему неравнодушна ко всему испанскому:)), но даже то обстоятельство, что меня у Испанской лестницы каждый раз накрывал дождь, не помешало мне проникнуться прелестью очертаний и самой лестницы, и фонтана перед ней… А еще в силуэтах домов вдруг проступило что-то отчетливо мадридское, с площади дель Соль… Родное такое… По идее, Рим - он настолько мульти-город, что в нем, как в ковчеге, можно, наверное отыскать подобия (прообразы?) любого города любой эпохи…
...В силу особенностей профессии для меня один из самых классических русских «римских» текстов - «Бельведерский торс» М.А. Алданова, который за время преподавания я уже помню, кажется, наизусть. - Так вот, очень хочется повторить мою любимую цитату из проф. Агеносова: «Никогда не верьте писателю на слово». Никогда, потому что теперь я перестала понимать, как алдановский Микеланджело мог плакать, обнимая этот самый идеальный «Бельведерский торс»… И уж скорее я поверю в то, что писатель трактует действительность так, как ему заблагорассудится, чем в то, что даже реалисты могут адекватно передать свои ощущения. Нет никакого реализма:)…
Но вообще «Бельведерский торс» - вещица, в которой нет ни слова про Россию, действие происходит в Риме, как ни сложно догадаться, в том же Ватикане -пронизан очень русскими проблемами: революции, воздаяния, справедливости, страсти, долга, утопии, интеллигенции и народа, смысла бытия… Для меня, увы, восприятие «Сикстинской капеллы» неотделимо от алдановского Аккольти: «Невысокий, некрасивый человек в потертой темно-синей куртке, не взглянув ни на что другое, долго стоял перед стеной «Страшного Суда», отошел, снова вернулся и уставился неподвижным взглядом на произведение Микеланджело Буонаротти. Люди стали расходиться, утомленные жарой и обилием фресок, - всего не рассмотришь». - Он смотрит на Страшный Суд и в образах Микеланджело черпает силы для мечты о преобразовании мира, ибо якобы художник говорит ему о том, что мир не совершенен…
…я смотрела на эту фреску и думала совсем о другом… После галереи искусства ХХ века, созданной в Ватикане по инициативе Иоанна Павла II, после того, чего мы в ХХ веке насмотрелись, просто физически не могла увидеть в этих бесконечно красивых телах, в этом парении и кружении, в этой уникальной творческой гармонии - суд и ад. - Прекрасны его грешники и грешницы, все движения их, каждая клетка кожи… - Я вспоминала одну из самых сильных православных фресок Страшного суда, виденную мной в Ростове Великом, от которой и вправду было жутко и сладостно одновременно, - и не находили той трагедии, что подразумевал Микеланджело… Только бесконечную сказочную поэзию Возрождения…
Понадобилось много минут, переживание потолочных фресок во главе с той, знаменитой, где Бог протягивает руку человеку, впитывание росписей стен с их подлинно ренессансной прелестью, чтобы осознать - в том времени и пространстве, в том контексте, в тех условиях то, что позволил себе Микеланджело, действительно было страшным, ибо мир предстает у него как беспощадный хаос. Но все-таки как раз о таком Страшном суде армянский монах Нарекаци сказал бы: «Но Страшный Суд - это встреча с Богом».
(А вообще, музеи Ватикана созданы для того, чтобы в них пропадать днями и неделями… Галерея карт («Not Google maps», как пошутила чей-то гид), станцы Рафаэля с его афинской школой и прениях о причастии (это когда греческая классика и верующее Возрождение смотрятся друг в друга с противоположных стен), уникальные, нигде прежде не виданные мной гобелены со Страстями Христовыми (а гобеленов я повидала), Снятие с креста от Ван Гога и Шагала, Богоматерь от Матисса, христологические видения Дали… Нам, детям ХХого века, это кажется своим, понятным и близким - судя по тому впечатлению, с которым это все вдыхают посетители).
И если уж брать отечественный путеводитель ХХ века по вечному городу, то это в первую очередь будет Бродский. - Стоит ли удивляться, что при первой же возможности я бежала на Пьяцца Маттеи - и вовсе не из-за черепашьего фонтана, но ради вот этого вот иронического…
«Я пил из этого фонтана
в ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана,
канаю мимо».
То мир вскормившая волчица спит вверх сосцами» - лучший образ Рима, конечно. Эти местами хулиганские стихи отвергнутого русского - они, на самом деле, не о любовной неудаче (бывали в жизни Бродского и похуже), но о… о потрясающем чувстве свободы человека, выросшего на жгучем Севере и вырвавшемся на солнце… О сладости римского воздуха и римской жизни - сладости освобождения от всяческих пут, прежде всего, конечно, внутренних, той тюрьмы страстей, чувств и запретов, что ширится и растет внутри нас, лишая нас воздуха и рассудка…
«Покуда Время
не поглупеет как Пространство
(что вряд ли), семя
свободы в злом чертополохе,
в любом пейзаже
даст из удушливой эпохи
побег. И даже
сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь - словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута».
В его личной мифологии образ вечного города не мог, вероятно, не ассоциироваться с вечностью творчества и языка. Когда Бродский создавал свой вариант «Памятника», он тоже сталкивал смерть, память и творчество «От всего человека вам остается часть // речи. Часть речи вообще. Часть речи». - Но я-то, маленькая смешная женщина, стоя у того самого фонтана (практически Марина Мнишек, ага), чаяла совсем иной свободы. - Вырваться наружу из заковавших меня в латы иллюзий, из того фальшивого мира чувств, который я сама вокруг себя выстроила за все эти месяцы… Призрака, который я к себе привязала сама корабельным канатом, наконец-то от себя отогнать, перестать воображать (перефразируем Алданова) себе больше того, что есть и когда-либо было в действительности.
В начале года я совершенно случайным образом (как будто Персей - отражение Медузы) увидела себя и свои иллюзии со стороны. Это было больно, но пользительно, чтобы, наконец-то, выкинуть - хотя бы постараться! - всякую дурь из головы, чтобы высвободить сердце, легкие и прочие внутренности - чтобы задышать, перестать болеть, жалеть себя, сравнивать себя с той собой идеальной, которой я никогда уже не буду, а потому…
Гуляя часами по дождливому Риму, разыскивая то честные вериги Петра, оригинал которых, говорят, давно убран в музей, то какую-нибудь очередную церковь, совершенно при этом не теряясь в клубке улиц, мысленно я перелистывала «Венерин волос» Шишкина, один из самых пронзительных современных текстов о любви и нелюбви. Там, кажется, рассказывается о том, что каждое мгновение любви благодатно, хоть и неповторимо, что никакие расставания вплоть до смерти не способны вычеркнуть уже случившейся минуты счастья… Нет, не о том - о Риме, в котором герой с героиней не могут любить друг друга, ибо каждый из них, вместо того, чтобы ловить радость и счастье, путается в коконе собственных иллюзий, уходит на дно с привязанным к шее камнем прошлого, плачет и отчаивается от непонимания и идиотизма ситуации… - Особый привкус всему этому придавал тот факт, что и Шишкин, и Бродский еще не улеглись в душе после декабрьских пар по современной литературе у уже простившегося со мной курса…
…Человек, дожив до того момента, когда нельзя
его больше любить, брезгуя плыть противу
бешеного теченья, прячется в перспективу…
…Зато больше не будет больно, не будет уже тех вериг, тех страхов, той горечи, а образ Рима, залитого дождем, а голос Бога, а невозможные платьица и прочие радости бытия - их никто-то не отменит и не вычеркнет. Наоборот, уходя все дальше, прошлое… «и при слове «грядущее» из русского языка выбегают мыши и всей оравой отгрызают от лакомого куска памяти, что твой сыр, дырявый» - прошлое, съеденное милыми аполлоновыми мышками, потеряет же наконец надо мной свою магию и власть. И, в конце концов, надо же иметь смелость признать всю беспочвенность и бесперспективность собственных иллюзий… Любовь в любом своем земном проявлении - всегда несвобода. Правда, как вот в случае с Форнариной (да только ли с ней?), иногда очень сладкая несвобода. - Но, вероятно, пора ориентироваться на какие-то иные, что ли, ценности…(Кстати, до сих пор мне жалко того - ненаписанного когда-то - диплома о мифопоэтике Италии в творчестве ИБ).
Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все; за куриный хрящик
и за стрекот ножниц, уже кроящих
мне пустоту, раз она - Твоя.
Ничего, что черна. Ничего, что в ней
ни руки, ни лица, ни его овала.
Чем незримей вещь, тем оно верней,
что она когда-то существовала
на земле, и тем больше она - везде.
Ты был первым, с кем это случилось, правда?
Только то и держится на гвозде,
что не делится без остатка на два.
Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей - золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок.
(Бродский. Римские элегии)
Русская речь слышится в Риме если и не на каждом шагу, то уж на всех крупных улицах и в фешенебельных магазинах - точно. В салонах шуб даже слово «скидки» пишут по-русски (говорит само за себя). И с этой точки зрения мне, честно говоря, немного стыдно представлять себе стереотипный образ мифологического русского, каким он видится римским продавцам и официантам. - С другой стороны, мы, конечно, очень прилично вкладываем деньги в их так называемую умирающую экономику (выдели бы вы размеры фирменных пакетов, которые мои соотечественники выносили из бутиков), мы исправно отмечаемся в их центральных достопримечательностях (Ватикан, Боргезе, фонтан Треви, замок Ангелов - русских там найдешь стопроцентно), а пара-тройка наших поэтов и писателей как-никак вставила свои пять копеек в мифологию Рима…
Но как же мне было невыразимо горько, на самом деле, что в церквях перед Караваджо и Микеланджело (перед его «рогатым» Моисеем или Иоанном Предтечей), в катакомбах на старой Аппиевой дороге, в Барберини или Дориа Памфили можно встретить вежливых европейских и американских пенсионеров, европейских школьников (право слово, мне уже начало казаться, что я узнаю в лицо экскурсоводов, потому что ходим примерно по одним и тем же достопримечательностям), японских туристов - кого угодно, но только не русских (меня бы туда с моими студентами… о господи боже ты мой…)… Ладно, я понимаю, что январь не сезон, но что-то мне подсказывает, что такова общая тенденция. (Вероятно, я избалована московскими очередями на выставки, в которых стоят не иностранцы, интересующиеся нашими музеями, а сами же москвичи… Эти очереди аж в новогодние каникулы пол Москвы перекрыли).
Наверное, была своя логика и в том, что, как обычно, меня решительно не принимали за русскую: попыток заговорить на итальянском было множество. Как и подозрительного неверия в ответ на мое «я вас не понимаю»:): на второй день у меня уже спрашивали дорогу (и, что характерно, я ее указала… нормальный мой заграничный анекдот, очень любимый, между прочим), а к концу поездки я уже сама перестала узнавать соотечественников… - Впрочем, я начала понимать наших «великих русских» писателей Гоголя и Достоевского, которые писали о России из Италии… Потому что она - совсем-совсем другая. Вероятно, родина оттуда видится и понимается отчетливей…
Гоголь, говорят, предпочитал вот это кафе у Испанской лестницы. Зайти не решилась, но место и правда очаровательное.
Понимаю, что для меня не последнюю роль играет магия названия (да, я по-прежнему неравнодушна ко всему испанскому:)), но даже то обстоятельство, что меня у Испанской лестницы каждый раз накрывал дождь, не помешало мне проникнуться прелестью очертаний и самой лестницы, и фонтана перед ней… А еще в силуэтах домов вдруг проступило что-то отчетливо мадридское, с площади дель Соль… Родное такое… По идее, Рим - он настолько мульти-город, что в нем, как в ковчеге, можно, наверное отыскать подобия (прообразы?) любого города любой эпохи…
...В силу особенностей профессии для меня один из самых классических русских «римских» текстов - «Бельведерский торс» М.А. Алданова, который за время преподавания я уже помню, кажется, наизусть. - Так вот, очень хочется повторить мою любимую цитату из проф. Агеносова: «Никогда не верьте писателю на слово». Никогда, потому что теперь я перестала понимать, как алдановский Микеланджело мог плакать, обнимая этот самый идеальный «Бельведерский торс»… И уж скорее я поверю в то, что писатель трактует действительность так, как ему заблагорассудится, чем в то, что даже реалисты могут адекватно передать свои ощущения. Нет никакого реализма:)…
Но вообще «Бельведерский торс» - вещица, в которой нет ни слова про Россию, действие происходит в Риме, как ни сложно догадаться, в том же Ватикане -пронизан очень русскими проблемами: революции, воздаяния, справедливости, страсти, долга, утопии, интеллигенции и народа, смысла бытия… Для меня, увы, восприятие «Сикстинской капеллы» неотделимо от алдановского Аккольти: «Невысокий, некрасивый человек в потертой темно-синей куртке, не взглянув ни на что другое, долго стоял перед стеной «Страшного Суда», отошел, снова вернулся и уставился неподвижным взглядом на произведение Микеланджело Буонаротти. Люди стали расходиться, утомленные жарой и обилием фресок, - всего не рассмотришь». - Он смотрит на Страшный Суд и в образах Микеланджело черпает силы для мечты о преобразовании мира, ибо якобы художник говорит ему о том, что мир не совершенен…
…я смотрела на эту фреску и думала совсем о другом… После галереи искусства ХХ века, созданной в Ватикане по инициативе Иоанна Павла II, после того, чего мы в ХХ веке насмотрелись, просто физически не могла увидеть в этих бесконечно красивых телах, в этом парении и кружении, в этой уникальной творческой гармонии - суд и ад. - Прекрасны его грешники и грешницы, все движения их, каждая клетка кожи… - Я вспоминала одну из самых сильных православных фресок Страшного суда, виденную мной в Ростове Великом, от которой и вправду было жутко и сладостно одновременно, - и не находили той трагедии, что подразумевал Микеланджело… Только бесконечную сказочную поэзию Возрождения…
Понадобилось много минут, переживание потолочных фресок во главе с той, знаменитой, где Бог протягивает руку человеку, впитывание росписей стен с их подлинно ренессансной прелестью, чтобы осознать - в том времени и пространстве, в том контексте, в тех условиях то, что позволил себе Микеланджело, действительно было страшным, ибо мир предстает у него как беспощадный хаос. Но все-таки как раз о таком Страшном суде армянский монах Нарекаци сказал бы: «Но Страшный Суд - это встреча с Богом».
(А вообще, музеи Ватикана созданы для того, чтобы в них пропадать днями и неделями… Галерея карт («Not Google maps», как пошутила чей-то гид), станцы Рафаэля с его афинской школой и прениях о причастии (это когда греческая классика и верующее Возрождение смотрятся друг в друга с противоположных стен), уникальные, нигде прежде не виданные мной гобелены со Страстями Христовыми (а гобеленов я повидала), Снятие с креста от Ван Гога и Шагала, Богоматерь от Матисса, христологические видения Дали… Нам, детям ХХого века, это кажется своим, понятным и близким - судя по тому впечатлению, с которым это все вдыхают посетители).
И если уж брать отечественный путеводитель ХХ века по вечному городу, то это в первую очередь будет Бродский. - Стоит ли удивляться, что при первой же возможности я бежала на Пьяцца Маттеи - и вовсе не из-за черепашьего фонтана, но ради вот этого вот иронического…
«Я пил из этого фонтана
в ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана,
канаю мимо».
То мир вскормившая волчица спит вверх сосцами» - лучший образ Рима, конечно. Эти местами хулиганские стихи отвергнутого русского - они, на самом деле, не о любовной неудаче (бывали в жизни Бродского и похуже), но о… о потрясающем чувстве свободы человека, выросшего на жгучем Севере и вырвавшемся на солнце… О сладости римского воздуха и римской жизни - сладости освобождения от всяческих пут, прежде всего, конечно, внутренних, той тюрьмы страстей, чувств и запретов, что ширится и растет внутри нас, лишая нас воздуха и рассудка…
«Покуда Время
не поглупеет как Пространство
(что вряд ли), семя
свободы в злом чертополохе,
в любом пейзаже
даст из удушливой эпохи
побег. И даже
сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь - словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута».
В его личной мифологии образ вечного города не мог, вероятно, не ассоциироваться с вечностью творчества и языка. Когда Бродский создавал свой вариант «Памятника», он тоже сталкивал смерть, память и творчество «От всего человека вам остается часть // речи. Часть речи вообще. Часть речи». - Но я-то, маленькая смешная женщина, стоя у того самого фонтана (практически Марина Мнишек, ага), чаяла совсем иной свободы. - Вырваться наружу из заковавших меня в латы иллюзий, из того фальшивого мира чувств, который я сама вокруг себя выстроила за все эти месяцы… Призрака, который я к себе привязала сама корабельным канатом, наконец-то от себя отогнать, перестать воображать (перефразируем Алданова) себе больше того, что есть и когда-либо было в действительности.
В начале года я совершенно случайным образом (как будто Персей - отражение Медузы) увидела себя и свои иллюзии со стороны. Это было больно, но пользительно, чтобы, наконец-то, выкинуть - хотя бы постараться! - всякую дурь из головы, чтобы высвободить сердце, легкие и прочие внутренности - чтобы задышать, перестать болеть, жалеть себя, сравнивать себя с той собой идеальной, которой я никогда уже не буду, а потому…
Гуляя часами по дождливому Риму, разыскивая то честные вериги Петра, оригинал которых, говорят, давно убран в музей, то какую-нибудь очередную церковь, совершенно при этом не теряясь в клубке улиц, мысленно я перелистывала «Венерин волос» Шишкина, один из самых пронзительных современных текстов о любви и нелюбви. Там, кажется, рассказывается о том, что каждое мгновение любви благодатно, хоть и неповторимо, что никакие расставания вплоть до смерти не способны вычеркнуть уже случившейся минуты счастья… Нет, не о том - о Риме, в котором герой с героиней не могут любить друг друга, ибо каждый из них, вместо того, чтобы ловить радость и счастье, путается в коконе собственных иллюзий, уходит на дно с привязанным к шее камнем прошлого, плачет и отчаивается от непонимания и идиотизма ситуации… - Особый привкус всему этому придавал тот факт, что и Шишкин, и Бродский еще не улеглись в душе после декабрьских пар по современной литературе у уже простившегося со мной курса…
…Человек, дожив до того момента, когда нельзя
его больше любить, брезгуя плыть противу
бешеного теченья, прячется в перспективу…
…Зато больше не будет больно, не будет уже тех вериг, тех страхов, той горечи, а образ Рима, залитого дождем, а голос Бога, а невозможные платьица и прочие радости бытия - их никто-то не отменит и не вычеркнет. Наоборот, уходя все дальше, прошлое… «и при слове «грядущее» из русского языка выбегают мыши и всей оравой отгрызают от лакомого куска памяти, что твой сыр, дырявый» - прошлое, съеденное милыми аполлоновыми мышками, потеряет же наконец надо мной свою магию и власть. И, в конце концов, надо же иметь смелость признать всю беспочвенность и бесперспективность собственных иллюзий… Любовь в любом своем земном проявлении - всегда несвобода. Правда, как вот в случае с Форнариной (да только ли с ней?), иногда очень сладкая несвобода. - Но, вероятно, пора ориентироваться на какие-то иные, что ли, ценности…(Кстати, до сих пор мне жалко того - ненаписанного когда-то - диплома о мифопоэтике Италии в творчестве ИБ).
Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все; за куриный хрящик
и за стрекот ножниц, уже кроящих
мне пустоту, раз она - Твоя.
Ничего, что черна. Ничего, что в ней
ни руки, ни лица, ни его овала.
Чем незримей вещь, тем оно верней,
что она когда-то существовала
на земле, и тем больше она - везде.
Ты был первым, с кем это случилось, правда?
Только то и держится на гвозде,
что не делится без остатка на два.
Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей - золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок.
(Бродский. Римские элегии)