31 декабря (продолжение)
Сытые, накуренные и довольные жизнью караульные подходят ближе к моему посту, вначале - двигаясь не спеша и вразвалку, но, услышав приближающийся неуставной пьяный разговор, ускоряют свои движения. Солдатская чуйка работает в нужном направлении!
Скинув тугие вещмешки с ночным «хабаром» они без лишней команды рассыпаются вправо-влево от меня, оценив обстановку, как предкритическую. Это, опять же - радует, так как народ наш солдатский на войне ещё не сильно пообтёртый и лишнее доказательство слаженной работы солдат-призывников - бальзам на душу командира. Предварительная работа на полях-полигонах, выходит, была проделана не зря и начинает приносить свои плоды.
Алкаши-котрабасы приближаются к посту. Тридцать метров. Пора!
Я встаю из окопчика, как ангел Света и Добра, по случаю караула вооружённый ручным пулемётом и низким, совсем не ангельским голосом, командую - «Стой! Назад! Стрелять буду!» Интонация у меня - как у сообщающего о начале Судного Дня, по идее - должна помочь нагнать ужасов на неразумных.
Делегация соседей резко тормозит, как вкопанная. В их молчании чувствуется глубочайшее разочарование в этом несовершенном мире, в святых армейских традициях, в человечестве, в целом, и коварных земляках - в частности. Но, пауза очень коротка, всего лишь - для собирания рассыпающихся мыслей.
Один из делегатов решительно машет рукой - посторонитесь, дескать, внезапновозникшие на добром пути силы зла! Подите прочь, и дайте же дорогу добрым людям, спешащим по своим делам!
Ясно - понятно. Стаканов было, явно, больше четырёх, а тушёнки - очень мало.
Ну, что ж… держите, пацаны, не уроните. Я командую своему бойцу: - «Зелёную!»
Он моментально выхватывает из разгрузки трубку сигнальной ракеты и дёргает за свисающую нить с колечком. С громким шипением хвостатая ракета зелёным светящимся змием улетает в предновогоднее небо, превратив на минуту окружающий мир в виртуальный зеленоватый сюр из вида в ночной прицел.
Гости дорогие, нетвёрдо стоящие в паре десятке метров от нашей позиции застывают с открытыми ртами, задрав головы вверх и провожая пьяными взглядами затухающий зелёный огонёк. Очередная их ошибка - никогда не смотри вслед осветительной ракете. Определи её цвет и опускай глаза, смотри за посветлевшей местностью, угадывай, откуда тебя ждёт опасность, не забивай глаза ярким светом.
Ракета, повисев в серой снежной вышине, грустно погасла. Вы думаете - это всё?
Э, нет, ребята, вы сильно ошибаетесь, это вам не весь праздник, погодите-ка, немного, сейчас мы продолжим веселье.
Даю очередь над головами контрабасов, патронов на восемь - десять. Двое из них, смешно задрав руки, молча валятся носами вперёд, прямо в декабрьскую грязь. Воены, блять…непобедимые и легендарные. Третий тихо присаживается на корточки и, по зэковски, подвывая, начинает причитать:
- Не стреляй, начальник, в натуре, не стреляй, ё-моё, я - ничо, мы уходим, в натуре, начальник, не стреляй…
Я, глянув своим солдатам в лицо, коротко командую: - Без оружия - вперёд! Двоим - вломить, отпустить, одного - взять - повязать, сюда доставить!
Двумя камуфлированными волками бойцы вылетают из-за укрытий, гигантскими прыжками достигают импровизированного ринга и начинают бой без правил. По всем законам хорошей уличной драки-махаловки. Оглушённые и ослеплённые контрабасы поздно сообразили о том, что убийства не будет и можно было бы быстренько ретироваться для зализывания ран и подсчёта морального ущерба, но уже - поздно.
Мои соколики с разбегу обрабатывают сидящего и бывалого, который спущенным от мощнейшего удара, футбольным мячом катится в мою сторону, и, без паузы, приступают к основной части операции - работе с группой противника. Глухие удары и смачные шлепки перемежаются с короткими всхлипами и утробным подвыванием.
Наконец, противник подавлен, обработан, протрезвлён до степени самостоятельного принятия решения. Ему хватило ума не поднимать шума и молча принять свою судьбу на конкретном и непростом жизненном этапе.
С разбитыми головами и лицами двое быстро и молча, как и положено, отступают на исходный рубеж. Третий с заломленными до неестественного состояния, руками, повиснув на поддержке моих волкодавов и выкатив красноватые белки глаз, мычит в мою сторону что-то успокоительное. Дескать, я все понял, земляки, больше такого не повторится.
Даю команду обыскать страдальца. В это время возле меня материализуется Андрюха с тройкой резервных караульных. Судя по их грозному виду, они подорвались* из тёплой и вкусно пахнущей предновогодней палатки с огромным желанием размешать в фарш любого, кто явился причиной их быстрого бега, независимо от степени крутости и количества вооружения посягнувшего.
Я поздно соображаю, что-Андрюху-то я и не уведомил о предстоящем бое и мне делается не по себе от страха за судьбу пленного пэвэошника.
Опасения оказываются обоснованными. С разбегу, ничего не говоря, Андрюха гигантским, пудовым кулачищем, более всего напоминающим гирю в двадцать четыре килограмма, вбивает душу юргинского дикого гуся внутрь его хлипкой сущности. Гусь окончательно повисает на руках у бойцов и обильно фонтанирует кровью вперемешку с остатками трапезы.
- Утаскивайте этот организм в лагерь. Обыскать, отобрать всё, одежду оставить. Дать старое одеяло и кинуть в зиндан* - Андрюха суров, но справедлив. Ведь, согласно Устава внутренней службы все объяснения с нетрезвым военнослужащим откладываются до его полного отрезвления. А спать на улице в декабре - холодно и сыро, даже в Дарго.
Не завидую я землячку, когда он протрезвеет и проснётся. А судя по климату, это будет очень скоро. И вот тогда-то для него всё и начнётся, ибо, до утра вытаскивать чужого, похмельного, облеванного и окровавленного нарушителя никто не станет. Подпрыгивать ему с разбитым лицом и сломанными рёбрами в ледяной глине, покрытой красивыми снежинками в полной темноте до самого утра. Под равнодушный грохот новогодней канонады и пьяные вопли его, более удачливых, однополчан.
Спустя полчаса, разобравшись в ситуации и обстановке, Андрюха объявляет мне и бойцам благодарность от имени Паши-ротного за смелые и решительные действия и награждает нас большим куском вкусно пахнущего домашнего сала. Сало доставляет посыльный, завистливым взглядом окинувший поле недавнего экшена. Как всякий воевавший, Паша превосходно разбирается в военных деликатесах и нуждах своих подчинённых. До встречи Нового года остаётся пять часов.
По команде Паши-ротного двое бойцов стреляют «эршэгэшками»* в чёрные дыры входов в блиндажи. Гранаты с дьявольским шипением исчезают под землёй. Раздаётся два глухих бурчащих взрыва и две кучи земли вперемешку с брёвнами вырастают на тихой лесной полянке. После этого следует нечеловечески, стальная, я бы даже сказал - титановая, пауза в три секунды. Только тот, кто засаживал на лесных или горных дорогах противника, может оценить красоту этой рискованной идеи - не палить, как сумасшедшие, куда ни попадя, а дождаться, когда удивлённый, напуганный и ошарашенный противник полезет на свет Божий из всех щелей, чтобы начать покос в полном комплекте.
- Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот - три. Огонь!
Мы гавкнули разом из трех десятков стволов. Тишину зимнего кавказского леса вспорол рёв автоматных и пулемётных очередей, скупые и точные щелчки снайперских винтовок.
- Стоп! СТОП, блять!!
На поляне не было ни души. Ни одной, самой завалящей бандитской души. База оказалась пустой. Почему и отчего - разведчиский фарт нынче оказался не за нас.
Паша усталым жестом послал меня с тремя бойцами досмотреть территорию злодейского вертепа, а сам обратился к связисту с грустным докладом в вышестоящий штаб об отсутствии результата.
Я, спустившись на поляну, облазил всю округу, со страхом ожидая подрыва кого-либо из бойцов на оставленных боевиками сюрпризах, но всё обошлось. Мы не нашли ничего. Совсем - ничего. Завалящей гильзы - и то не было. Одни только ямы, окопы, тропинки, обложенные аккуратными жёрдочками. В самом краю торчал одинокий горб старого блиндажа с полуобвалившейся крышей, остатки Первой кампании, так бездарно слитой ельцинскими политиканами.
Я кивнул бойцу, чтобы он проверил и эту протухшую яму. Боец с явной неохотой взглянул на меня - лезть в дурно пахнущую заплесневелую дыру, больше всего напоминающую анус какого-то древнего и огромного животного, ему явно, не хотелось. Однако, я точно знал, что Паша и Андрюха наблюдают за моими действиями в два бинокля и их оценка будет очень важна для моей дальнейшей военной карьеры и авторитета среди личного состава.
Поэтому я со зверским лицом мотаю головой и боец, обречённо взглянув на белый свет, заползает в глинистое нутро. Проползав в бездне минут пятнадцать, боец выныривает из дыры со счастливой улыбкой на лице. Я вопросительно гляжу на него, что, мол, там, старина, такого интересного обнаружилось? Ящик сгущёнки? Боец, сияя, подходит ко мне.
- Смотри, командир, чего там нашлось!
Разжимает кулак и на ладошке его блестит желтый металлический кружок. Николаевский золотой червонец! Бородатый царь с оптимизмом разглядывает наши глуповатые лица, надеясь в очередной раз круто изменить свою судьбу.
Боец счастливо улыбается.
Я докладываю Паше о находке. Спустя пару минут к нам подтягивается сам Паша в сопровождении двух дюжих контрактников из соседней группы. Они деловито снимают с себя разгрузки и ныряют в старый блиндаж. Паша наполеоновским взмахом руки спускает вниз половину нашего войска и ставит задачу на поиск золотых монет в округе. Бойцы в недоумении переглядываются - им кажется, что Паша сбрендил после лихой атаки на пустую базу, но, увидев золотой аргумент в руках своего товарища, начинают рыть носами землю, практически - в прямом смысле этого слова.
По военным древним и неписанным законам отобрать трофей у захватившего ценность в боевой обстановке, нельзя. Это знали и понимали полководцы всех времён и народов, поэтому, Паша предлагает нашедшему монету бойцу новый американский камуфляж, который ему по большому знакомству и блату из Москвы подогнали более богатые однокашники. Это огромная ценность и неслыханная щедрость со стороны командира. Но боец категорически отказывается менять вечные ценности на сомнительные соблазны супостата.
Облазив на карачках с квадратный километр и не найдя больше, абсолютно, ничего, наше войско готовится уходить из района, так как своей пальбой мы рассказали о себе много интересного окрестным лесам и горам.
Сверившись с картой и определив направление, Паша командует к отбытию. Наша задача - до следующего рассвета выйти на блокпост десантуры из Седьмой дивизии, что стоит на дагестано-чеченской границе.
Праздник окончен, и мы снова превращаемся в грузовых лошадей. Мы снова бредём по узеньким тропинкам среди густой и колючей чащобы. Снова пот заливает лица, снова пляшут красные звездочки перед глазами и трясутся ноги. Снова безумно хочется домой, хочется есть, спать и отдыхать как можно дольше. Снова и снова крутится мысль в голове: «Какой же я идиот!»
Отряд подходит к селу. Отчётливо тянет вкусным дымком сгоревших кукурузных стеблей и местного хвороста. Откуда-то слева фонит запашком жареного мяса, заставляя рот захлёбываться слюной. Мычит корова.
Село тихо и безлюдно.
Мы мокрые, перемазанные глиной, увешанные оружием и одноразовыми гранатомётам входим по главной улице в село. Разделившись надвое, прижимаясь к заборам и поводя стволами по сторонам, двигаемся в направлении виднеющегося леса.
Я знаю - это не так. Я знаю, что это неправильно и про это писать нельзя. Возможно, меня осудят и будут презирать. Но сказать об этом я обязан.
Дело в том, что меня всё время не покидало стойкое убеждение и внутреннее ощущение чего-то плохого. Может, виной тому, множество книжек про войну, прочитанных в детстве. Может, общая усталость и моё воспалённое воображение, не знаю.
Только, вот, у меня в голове постоянно вертелся образ немецких карателей, упорно разыскивающих партизанский отряд из местных, которым помогают родственники из окрестных сёл, оставшиеся под оккупацией. Простите меня, мои однополчане за такие мысли, я не виноват, они сами пришли. А на всех остальных мне наплевать.
И то, как мы шли по селу, и невозможность в своей родной стране остановиться на привал, попить воды из колодца на круглом пятаке местной площади, и дед с длинной белой бородой, угрюмо, с ненавистью, глядевший на нас из-под своей лохматой шапки. Это всё напоминало мне какой-то советский фильм про партизанские времена. Было очень неприятно. Хотелось пристрелить деда, спалить к чертям эту деревню, а потом уехать домой.
Тётка, копавшаяся на огороде, увидев нас, с ужасом кинула свою мотыгу и молча побежала в дом, видимо, чтобы схватить детей и спрятаться от нашего нашествия. Вдруг перестали лаять собаки. Стояла мёртвая тишина.
Мы прошли село, спустились по глинистому обрыву к реке и двинулись вдоль по руслу. Идти пришлось практически - по воде, по скользким и острым камням, против течения.
Андрюха подгонял нашу плетущуюся группу, как добрый восточный пастух - ленивого ишака, нагруженного доверху припасом и никак не понимающего всей важности, и нужности похода. Снова накатили волны смертельной усталости, снова перед глазами - пляска красных точек и кружочков, шум в голове и вкус крови на губах. Тропы нет и ноги постоянно бьются об камни, рюкзак, нагруженный сотнями штук чугунных гирь, мотает тело из стороны в сторону, сбивая дыхание. Ремень пулемёта тупой пилой врезается в плечо. А, ведь, надо не просто брести, подгоняя себя мыслями о предстоящем отдыхе, необходимо зорко вести наблюдение, чтобы заметить противника первым. Надо следить за обстановкой по флангам, оборачиваться в тыл, наблюдать за состоянием бойцов головного дозора, командами командира, направлением движения, возможными препятствиями, маршрутом. Наконец, надо умудриться заметить и не наступить на мину или взрывчатку-самоделку, потому что, жить - хочется и, желательно - на своих ногах, а не на казённых. Казённые, говорят, дорого стоят и не очень удобные.
Сзади раздаётся негромкий свист. В принципе - речка шумит достаточно громко, могли бы и позвать. Но, любой нормальный спецназёр знает, что вода очень хорошо и далеко передаёт шум и поэтому кричать возле реки очень не рекомендуется. Я обернулся на звук, прищурившись и протерев лицо от солёного пота грязной пятернёй.
Что-то там не то. Кивнул своим бойцам, как сторожевым собакам, хрипло выдавив: "Лежать! Наблюдать!", вернулся к своему командиру.
Андрюха стоит, держа за плечо нашего тылового пулемётчика. Тот с лицом, выражающим эмоции несчастного, которого должны казнить через пять минут, мелко и хрипло дышит, закатив глаза и свесив руки. Губы у него синие, а лицо - белое, до неестественного вида. Пулемёт обиженно стоит на камне, грустно отвернув от хозяина заострённый нос пламегасителя.
- Чё тут у вас, Андрюх? - выдавливаю я из себя, пытаясь восстановить дыхание. Вопрос, явно, лишний. Вся обстановка написана у бойца на лице. Кажется, мы попали...
- Да, вот, сдох парень. Курить рано начал, спортом в детстве не занимался - Андрюха с презрением в голосе кивает на виновника незапланированного привала.
- Говорит у него - сердечный приступ - в андрюхином голосе интонации обманутого жизнью философа.
В этот момент, шумно дыша, как лось на пробежке, к нам подтягивается Паша-ротный.
У него на лице, в отличии от несчастного солдатика, написана решимость всех порвать и сожрать. Крупные ручьи пота бегут у него из-под шапки.
- Како. Го. Хера?! - в три приёма спрашивает Паша.
- Быстро. Ноги-в-руки. И. Вперёд. Пошли - Паша никак не может отдышаться. Ага, ага - со злорадством думаю я. Не только мы такие чахлые - вся жизнь такова...
Паша с Андрюхой проводят моментальный консилиум. Итоги его очень неутешительны.
Мы находимся в очень опасном с тактической точки зрения, месте (это правда). Справа и слева от нас - отвесные обрывы и скалы, мы движемся по глубокому каньону. Вся округа знает про наше движение и, если нас здесь заприметят - расстрелять нас как в тире, желающих найдётся очень много и очень быстро.
Единственное наше спасение - это высокая скорость движения группы. В этом месте консилиума Паша пристально посмотрел на меня. А я - что, я - ничего. Я сам сюда приехал, никто меня не звал.
Паша пинает бойца: "Бегом, подпрыгнул и пошёл, козлина!" Боец, уныло пошатываясь, бредёт не разбирая дороги.
- Если ты сдохнешь - обещаю тебе, что напишу твоим родителям, что ты сдох в бою. Поэтому - иди, пока сможешь. Тащить тебя некому - Паша откровенен и конкретен. И это - правильно. У него под крылом сейчас три десятка человек и Паша за них отвечает.
- Замок, бери его рюкзак, Андрей Саныч - пулемёт. Всё, я сказал - Паша делает закругляющий дискуссию, жест и командует: "Пошли!"
У меня подкашиваются ноги. Я кое-как передвигаюсь со своим барахлом на плечах, а тут мне ещё два десятка килограмм на горб!! Я же свалюсь, Андрюха! Но тому, явно, не до меня. Он пытается приспособить громоздкий ПК к себе на спину, стараясь при этом не смотреть на виновника торжества.
Остальная группа с ненавистью и презрением глядит на своего сослуживца. Он нарушил табу. Один из самых главных солдатских негласных запретов, о котором ходит столько легенд и баек, который имеется только в устном творчестве и начисто отрицается на гражданке.
Солдатский закон, суровый, но - справедливый, гласит: "Никто не может отказаться нести своё оружие, тем более - в боевой обстановке".
Бросивший оружие солдат равен по силе ненависти и презрения генералу Власову, времён Великой Отечественной. Независимо от того, как эту ситуацию оценивают командиры, законы или понятия. Такой солдат нивелируется до полнейшего игнора и презирается всеми категориями солдат. Срок его службы, исчисляемый для всевозможных дембельских льгот, аннулируется полностью. Земляки от него отворачиваются и перестают с ним общаться. Бросивший оружие солдат выводится из боевого расписания группы и поступает в хозобслугу, в распоряжение старшины роты. Он больше не допускается к оружию, не назначается в караул, наряд с оружием, становится беспрекословной рабсилой. Сидеть за одним столом с остальными солдатами ему более, нельзя, ест он отдельно и после всех. Ему запрещается делать дембельский альбом, одевать берет и кем-либо, командовать.
Это высшая мера солдатского презрения, ибо, бить бросившего оружие, категорически запрещается.
Итак - минус один.
Взваливаю на себя второй рюкзак. Спина предательски потрескивает. Ноги начинают дрожать и подкашиваться. Сердце бешено стучит и прыгает внутри, пытаясь вырваться из грудной клетки и осветить на короткий срок всю округу, как в известном рассказе у Горького. Я сделал пару шагов. Бойцы головного дозора со страхом посмотрели на меня.
Вскоре, всё вокруг потонуло в кроваво-мутном тумане. Я брёл, пошатываясь и еле переставляя ноги. Сколько прошло времени - сказать не могу. Просто, однажды, через сотни тысяч лет, некто добрый и сильный произнёс в пространстве: - "Слышь, герой, сымай рюкзак-то. Две штуки нацепил - самый жадный, штоли.."
Это был блокпост десантуры. Я дошёл.
зиндан* - глубокая яма, исполняющая роль тюрьмы
подорвались* - быстро вскочили с места и побежали
«эршэгэшками»* - РШГ - ручной штурмовой гранатомёт, («оглобля» - жаргонное наименование)
Скинув тугие вещмешки с ночным «хабаром» они без лишней команды рассыпаются вправо-влево от меня, оценив обстановку, как предкритическую. Это, опять же - радует, так как народ наш солдатский на войне ещё не сильно пообтёртый и лишнее доказательство слаженной работы солдат-призывников - бальзам на душу командира. Предварительная работа на полях-полигонах, выходит, была проделана не зря и начинает приносить свои плоды.
Алкаши-котрабасы приближаются к посту. Тридцать метров. Пора!
Я встаю из окопчика, как ангел Света и Добра, по случаю караула вооружённый ручным пулемётом и низким, совсем не ангельским голосом, командую - «Стой! Назад! Стрелять буду!» Интонация у меня - как у сообщающего о начале Судного Дня, по идее - должна помочь нагнать ужасов на неразумных.
Делегация соседей резко тормозит, как вкопанная. В их молчании чувствуется глубочайшее разочарование в этом несовершенном мире, в святых армейских традициях, в человечестве, в целом, и коварных земляках - в частности. Но, пауза очень коротка, всего лишь - для собирания рассыпающихся мыслей.
Один из делегатов решительно машет рукой - посторонитесь, дескать, внезапновозникшие на добром пути силы зла! Подите прочь, и дайте же дорогу добрым людям, спешащим по своим делам!
Ясно - понятно. Стаканов было, явно, больше четырёх, а тушёнки - очень мало.
Ну, что ж… держите, пацаны, не уроните. Я командую своему бойцу: - «Зелёную!»
Он моментально выхватывает из разгрузки трубку сигнальной ракеты и дёргает за свисающую нить с колечком. С громким шипением хвостатая ракета зелёным светящимся змием улетает в предновогоднее небо, превратив на минуту окружающий мир в виртуальный зеленоватый сюр из вида в ночной прицел.
Гости дорогие, нетвёрдо стоящие в паре десятке метров от нашей позиции застывают с открытыми ртами, задрав головы вверх и провожая пьяными взглядами затухающий зелёный огонёк. Очередная их ошибка - никогда не смотри вслед осветительной ракете. Определи её цвет и опускай глаза, смотри за посветлевшей местностью, угадывай, откуда тебя ждёт опасность, не забивай глаза ярким светом.
Ракета, повисев в серой снежной вышине, грустно погасла. Вы думаете - это всё?
Э, нет, ребята, вы сильно ошибаетесь, это вам не весь праздник, погодите-ка, немного, сейчас мы продолжим веселье.
Даю очередь над головами контрабасов, патронов на восемь - десять. Двое из них, смешно задрав руки, молча валятся носами вперёд, прямо в декабрьскую грязь. Воены, блять…непобедимые и легендарные. Третий тихо присаживается на корточки и, по зэковски, подвывая, начинает причитать:
- Не стреляй, начальник, в натуре, не стреляй, ё-моё, я - ничо, мы уходим, в натуре, начальник, не стреляй…
Я, глянув своим солдатам в лицо, коротко командую: - Без оружия - вперёд! Двоим - вломить, отпустить, одного - взять - повязать, сюда доставить!
Двумя камуфлированными волками бойцы вылетают из-за укрытий, гигантскими прыжками достигают импровизированного ринга и начинают бой без правил. По всем законам хорошей уличной драки-махаловки. Оглушённые и ослеплённые контрабасы поздно сообразили о том, что убийства не будет и можно было бы быстренько ретироваться для зализывания ран и подсчёта морального ущерба, но уже - поздно.
Мои соколики с разбегу обрабатывают сидящего и бывалого, который спущенным от мощнейшего удара, футбольным мячом катится в мою сторону, и, без паузы, приступают к основной части операции - работе с группой противника. Глухие удары и смачные шлепки перемежаются с короткими всхлипами и утробным подвыванием.
Наконец, противник подавлен, обработан, протрезвлён до степени самостоятельного принятия решения. Ему хватило ума не поднимать шума и молча принять свою судьбу на конкретном и непростом жизненном этапе.
С разбитыми головами и лицами двое быстро и молча, как и положено, отступают на исходный рубеж. Третий с заломленными до неестественного состояния, руками, повиснув на поддержке моих волкодавов и выкатив красноватые белки глаз, мычит в мою сторону что-то успокоительное. Дескать, я все понял, земляки, больше такого не повторится.
Даю команду обыскать страдальца. В это время возле меня материализуется Андрюха с тройкой резервных караульных. Судя по их грозному виду, они подорвались* из тёплой и вкусно пахнущей предновогодней палатки с огромным желанием размешать в фарш любого, кто явился причиной их быстрого бега, независимо от степени крутости и количества вооружения посягнувшего.
Я поздно соображаю, что-Андрюху-то я и не уведомил о предстоящем бое и мне делается не по себе от страха за судьбу пленного пэвэошника.
Опасения оказываются обоснованными. С разбегу, ничего не говоря, Андрюха гигантским, пудовым кулачищем, более всего напоминающим гирю в двадцать четыре килограмма, вбивает душу юргинского дикого гуся внутрь его хлипкой сущности. Гусь окончательно повисает на руках у бойцов и обильно фонтанирует кровью вперемешку с остатками трапезы.
- Утаскивайте этот организм в лагерь. Обыскать, отобрать всё, одежду оставить. Дать старое одеяло и кинуть в зиндан* - Андрюха суров, но справедлив. Ведь, согласно Устава внутренней службы все объяснения с нетрезвым военнослужащим откладываются до его полного отрезвления. А спать на улице в декабре - холодно и сыро, даже в Дарго.
Не завидую я землячку, когда он протрезвеет и проснётся. А судя по климату, это будет очень скоро. И вот тогда-то для него всё и начнётся, ибо, до утра вытаскивать чужого, похмельного, облеванного и окровавленного нарушителя никто не станет. Подпрыгивать ему с разбитым лицом и сломанными рёбрами в ледяной глине, покрытой красивыми снежинками в полной темноте до самого утра. Под равнодушный грохот новогодней канонады и пьяные вопли его, более удачливых, однополчан.
Спустя полчаса, разобравшись в ситуации и обстановке, Андрюха объявляет мне и бойцам благодарность от имени Паши-ротного за смелые и решительные действия и награждает нас большим куском вкусно пахнущего домашнего сала. Сало доставляет посыльный, завистливым взглядом окинувший поле недавнего экшена. Как всякий воевавший, Паша превосходно разбирается в военных деликатесах и нуждах своих подчинённых. До встречи Нового года остаётся пять часов.
По команде Паши-ротного двое бойцов стреляют «эршэгэшками»* в чёрные дыры входов в блиндажи. Гранаты с дьявольским шипением исчезают под землёй. Раздаётся два глухих бурчащих взрыва и две кучи земли вперемешку с брёвнами вырастают на тихой лесной полянке. После этого следует нечеловечески, стальная, я бы даже сказал - титановая, пауза в три секунды. Только тот, кто засаживал на лесных или горных дорогах противника, может оценить красоту этой рискованной идеи - не палить, как сумасшедшие, куда ни попадя, а дождаться, когда удивлённый, напуганный и ошарашенный противник полезет на свет Божий из всех щелей, чтобы начать покос в полном комплекте.
- Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот - три. Огонь!
Мы гавкнули разом из трех десятков стволов. Тишину зимнего кавказского леса вспорол рёв автоматных и пулемётных очередей, скупые и точные щелчки снайперских винтовок.
- Стоп! СТОП, блять!!
На поляне не было ни души. Ни одной, самой завалящей бандитской души. База оказалась пустой. Почему и отчего - разведчиский фарт нынче оказался не за нас.
Паша усталым жестом послал меня с тремя бойцами досмотреть территорию злодейского вертепа, а сам обратился к связисту с грустным докладом в вышестоящий штаб об отсутствии результата.
Я, спустившись на поляну, облазил всю округу, со страхом ожидая подрыва кого-либо из бойцов на оставленных боевиками сюрпризах, но всё обошлось. Мы не нашли ничего. Совсем - ничего. Завалящей гильзы - и то не было. Одни только ямы, окопы, тропинки, обложенные аккуратными жёрдочками. В самом краю торчал одинокий горб старого блиндажа с полуобвалившейся крышей, остатки Первой кампании, так бездарно слитой ельцинскими политиканами.
Я кивнул бойцу, чтобы он проверил и эту протухшую яму. Боец с явной неохотой взглянул на меня - лезть в дурно пахнущую заплесневелую дыру, больше всего напоминающую анус какого-то древнего и огромного животного, ему явно, не хотелось. Однако, я точно знал, что Паша и Андрюха наблюдают за моими действиями в два бинокля и их оценка будет очень важна для моей дальнейшей военной карьеры и авторитета среди личного состава.
Поэтому я со зверским лицом мотаю головой и боец, обречённо взглянув на белый свет, заползает в глинистое нутро. Проползав в бездне минут пятнадцать, боец выныривает из дыры со счастливой улыбкой на лице. Я вопросительно гляжу на него, что, мол, там, старина, такого интересного обнаружилось? Ящик сгущёнки? Боец, сияя, подходит ко мне.
- Смотри, командир, чего там нашлось!
Разжимает кулак и на ладошке его блестит желтый металлический кружок. Николаевский золотой червонец! Бородатый царь с оптимизмом разглядывает наши глуповатые лица, надеясь в очередной раз круто изменить свою судьбу.
Боец счастливо улыбается.
Я докладываю Паше о находке. Спустя пару минут к нам подтягивается сам Паша в сопровождении двух дюжих контрактников из соседней группы. Они деловито снимают с себя разгрузки и ныряют в старый блиндаж. Паша наполеоновским взмахом руки спускает вниз половину нашего войска и ставит задачу на поиск золотых монет в округе. Бойцы в недоумении переглядываются - им кажется, что Паша сбрендил после лихой атаки на пустую базу, но, увидев золотой аргумент в руках своего товарища, начинают рыть носами землю, практически - в прямом смысле этого слова.
По военным древним и неписанным законам отобрать трофей у захватившего ценность в боевой обстановке, нельзя. Это знали и понимали полководцы всех времён и народов, поэтому, Паша предлагает нашедшему монету бойцу новый американский камуфляж, который ему по большому знакомству и блату из Москвы подогнали более богатые однокашники. Это огромная ценность и неслыханная щедрость со стороны командира. Но боец категорически отказывается менять вечные ценности на сомнительные соблазны супостата.
Облазив на карачках с квадратный километр и не найдя больше, абсолютно, ничего, наше войско готовится уходить из района, так как своей пальбой мы рассказали о себе много интересного окрестным лесам и горам.
Сверившись с картой и определив направление, Паша командует к отбытию. Наша задача - до следующего рассвета выйти на блокпост десантуры из Седьмой дивизии, что стоит на дагестано-чеченской границе.
Праздник окончен, и мы снова превращаемся в грузовых лошадей. Мы снова бредём по узеньким тропинкам среди густой и колючей чащобы. Снова пот заливает лица, снова пляшут красные звездочки перед глазами и трясутся ноги. Снова безумно хочется домой, хочется есть, спать и отдыхать как можно дольше. Снова и снова крутится мысль в голове: «Какой же я идиот!»
Отряд подходит к селу. Отчётливо тянет вкусным дымком сгоревших кукурузных стеблей и местного хвороста. Откуда-то слева фонит запашком жареного мяса, заставляя рот захлёбываться слюной. Мычит корова.
Село тихо и безлюдно.
Мы мокрые, перемазанные глиной, увешанные оружием и одноразовыми гранатомётам входим по главной улице в село. Разделившись надвое, прижимаясь к заборам и поводя стволами по сторонам, двигаемся в направлении виднеющегося леса.
Я знаю - это не так. Я знаю, что это неправильно и про это писать нельзя. Возможно, меня осудят и будут презирать. Но сказать об этом я обязан.
Дело в том, что меня всё время не покидало стойкое убеждение и внутреннее ощущение чего-то плохого. Может, виной тому, множество книжек про войну, прочитанных в детстве. Может, общая усталость и моё воспалённое воображение, не знаю.
Только, вот, у меня в голове постоянно вертелся образ немецких карателей, упорно разыскивающих партизанский отряд из местных, которым помогают родственники из окрестных сёл, оставшиеся под оккупацией. Простите меня, мои однополчане за такие мысли, я не виноват, они сами пришли. А на всех остальных мне наплевать.
И то, как мы шли по селу, и невозможность в своей родной стране остановиться на привал, попить воды из колодца на круглом пятаке местной площади, и дед с длинной белой бородой, угрюмо, с ненавистью, глядевший на нас из-под своей лохматой шапки. Это всё напоминало мне какой-то советский фильм про партизанские времена. Было очень неприятно. Хотелось пристрелить деда, спалить к чертям эту деревню, а потом уехать домой.
Тётка, копавшаяся на огороде, увидев нас, с ужасом кинула свою мотыгу и молча побежала в дом, видимо, чтобы схватить детей и спрятаться от нашего нашествия. Вдруг перестали лаять собаки. Стояла мёртвая тишина.
Мы прошли село, спустились по глинистому обрыву к реке и двинулись вдоль по руслу. Идти пришлось практически - по воде, по скользким и острым камням, против течения.
Андрюха подгонял нашу плетущуюся группу, как добрый восточный пастух - ленивого ишака, нагруженного доверху припасом и никак не понимающего всей важности, и нужности похода. Снова накатили волны смертельной усталости, снова перед глазами - пляска красных точек и кружочков, шум в голове и вкус крови на губах. Тропы нет и ноги постоянно бьются об камни, рюкзак, нагруженный сотнями штук чугунных гирь, мотает тело из стороны в сторону, сбивая дыхание. Ремень пулемёта тупой пилой врезается в плечо. А, ведь, надо не просто брести, подгоняя себя мыслями о предстоящем отдыхе, необходимо зорко вести наблюдение, чтобы заметить противника первым. Надо следить за обстановкой по флангам, оборачиваться в тыл, наблюдать за состоянием бойцов головного дозора, командами командира, направлением движения, возможными препятствиями, маршрутом. Наконец, надо умудриться заметить и не наступить на мину или взрывчатку-самоделку, потому что, жить - хочется и, желательно - на своих ногах, а не на казённых. Казённые, говорят, дорого стоят и не очень удобные.
Сзади раздаётся негромкий свист. В принципе - речка шумит достаточно громко, могли бы и позвать. Но, любой нормальный спецназёр знает, что вода очень хорошо и далеко передаёт шум и поэтому кричать возле реки очень не рекомендуется. Я обернулся на звук, прищурившись и протерев лицо от солёного пота грязной пятернёй.
Что-то там не то. Кивнул своим бойцам, как сторожевым собакам, хрипло выдавив: "Лежать! Наблюдать!", вернулся к своему командиру.
Андрюха стоит, держа за плечо нашего тылового пулемётчика. Тот с лицом, выражающим эмоции несчастного, которого должны казнить через пять минут, мелко и хрипло дышит, закатив глаза и свесив руки. Губы у него синие, а лицо - белое, до неестественного вида. Пулемёт обиженно стоит на камне, грустно отвернув от хозяина заострённый нос пламегасителя.
- Чё тут у вас, Андрюх? - выдавливаю я из себя, пытаясь восстановить дыхание. Вопрос, явно, лишний. Вся обстановка написана у бойца на лице. Кажется, мы попали...
- Да, вот, сдох парень. Курить рано начал, спортом в детстве не занимался - Андрюха с презрением в голосе кивает на виновника незапланированного привала.
- Говорит у него - сердечный приступ - в андрюхином голосе интонации обманутого жизнью философа.
В этот момент, шумно дыша, как лось на пробежке, к нам подтягивается Паша-ротный.
У него на лице, в отличии от несчастного солдатика, написана решимость всех порвать и сожрать. Крупные ручьи пота бегут у него из-под шапки.
- Како. Го. Хера?! - в три приёма спрашивает Паша.
- Быстро. Ноги-в-руки. И. Вперёд. Пошли - Паша никак не может отдышаться. Ага, ага - со злорадством думаю я. Не только мы такие чахлые - вся жизнь такова...
Паша с Андрюхой проводят моментальный консилиум. Итоги его очень неутешительны.
Мы находимся в очень опасном с тактической точки зрения, месте (это правда). Справа и слева от нас - отвесные обрывы и скалы, мы движемся по глубокому каньону. Вся округа знает про наше движение и, если нас здесь заприметят - расстрелять нас как в тире, желающих найдётся очень много и очень быстро.
Единственное наше спасение - это высокая скорость движения группы. В этом месте консилиума Паша пристально посмотрел на меня. А я - что, я - ничего. Я сам сюда приехал, никто меня не звал.
Паша пинает бойца: "Бегом, подпрыгнул и пошёл, козлина!" Боец, уныло пошатываясь, бредёт не разбирая дороги.
- Если ты сдохнешь - обещаю тебе, что напишу твоим родителям, что ты сдох в бою. Поэтому - иди, пока сможешь. Тащить тебя некому - Паша откровенен и конкретен. И это - правильно. У него под крылом сейчас три десятка человек и Паша за них отвечает.
- Замок, бери его рюкзак, Андрей Саныч - пулемёт. Всё, я сказал - Паша делает закругляющий дискуссию, жест и командует: "Пошли!"
У меня подкашиваются ноги. Я кое-как передвигаюсь со своим барахлом на плечах, а тут мне ещё два десятка килограмм на горб!! Я же свалюсь, Андрюха! Но тому, явно, не до меня. Он пытается приспособить громоздкий ПК к себе на спину, стараясь при этом не смотреть на виновника торжества.
Остальная группа с ненавистью и презрением глядит на своего сослуживца. Он нарушил табу. Один из самых главных солдатских негласных запретов, о котором ходит столько легенд и баек, который имеется только в устном творчестве и начисто отрицается на гражданке.
Солдатский закон, суровый, но - справедливый, гласит: "Никто не может отказаться нести своё оружие, тем более - в боевой обстановке".
Бросивший оружие солдат равен по силе ненависти и презрения генералу Власову, времён Великой Отечественной. Независимо от того, как эту ситуацию оценивают командиры, законы или понятия. Такой солдат нивелируется до полнейшего игнора и презирается всеми категориями солдат. Срок его службы, исчисляемый для всевозможных дембельских льгот, аннулируется полностью. Земляки от него отворачиваются и перестают с ним общаться. Бросивший оружие солдат выводится из боевого расписания группы и поступает в хозобслугу, в распоряжение старшины роты. Он больше не допускается к оружию, не назначается в караул, наряд с оружием, становится беспрекословной рабсилой. Сидеть за одним столом с остальными солдатами ему более, нельзя, ест он отдельно и после всех. Ему запрещается делать дембельский альбом, одевать берет и кем-либо, командовать.
Это высшая мера солдатского презрения, ибо, бить бросившего оружие, категорически запрещается.
Итак - минус один.
Взваливаю на себя второй рюкзак. Спина предательски потрескивает. Ноги начинают дрожать и подкашиваться. Сердце бешено стучит и прыгает внутри, пытаясь вырваться из грудной клетки и осветить на короткий срок всю округу, как в известном рассказе у Горького. Я сделал пару шагов. Бойцы головного дозора со страхом посмотрели на меня.
Вскоре, всё вокруг потонуло в кроваво-мутном тумане. Я брёл, пошатываясь и еле переставляя ноги. Сколько прошло времени - сказать не могу. Просто, однажды, через сотни тысяч лет, некто добрый и сильный произнёс в пространстве: - "Слышь, герой, сымай рюкзак-то. Две штуки нацепил - самый жадный, штоли.."
Это был блокпост десантуры. Я дошёл.
зиндан* - глубокая яма, исполняющая роль тюрьмы
подорвались* - быстро вскочили с места и побежали
«эршэгэшками»* - РШГ - ручной штурмовой гранатомёт, («оглобля» - жаргонное наименование)