(no subject)
Сегодня снова перечитала чеховский рассказ "О любви". Один из самых грустных рассказов о любви.
А.П.Чехов "О любви"
....Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные. .... мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я знаю. (We Russians of the educated class have a partiality for these questions that remain unanswered. Love is usually poeticized, decorated with roses, nightingales; we Russians decorate our loves with these momentous questions, and select the most uninteresting of them, too.... when we are in love we are never tired of asking ourselves questions: whether it is honourable or dishonourable, sensible or stupid, what this love is leading up to, and so on. Whether it is a good thing or not I don't know, but that it is in the way, unsatisfactory, and irritating, I do know)
Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, - понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простяка, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит, однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я всё старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка. (I was unhappy. At home, in the fields, in the barn, I thought of her; I tried to understand the mystery of a beautiful, intelligent young woman's marrying some one so uninteresting, almost an old man (her husband was over forty), and having children by him; to understand the mystery of this uninteresting, good, simple-hearted man, who argued with such wearisome good sense, at balls and evening parties kept near the more solid people, looking listless and superfluous, with a submissive, uninterested expression, as though he had been brought there for sale, who yet believed in his right to be happy, to have children by her; and I kept trying to understand why she had met him first and not me, and why such a terrible mistake in our lives need have happened)
А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга? (And when I went to the town I saw every time from her eyes that she was expecting me, and she would confess to me herself that she had had a peculiar feeling all that day and had guessed that I should come. We talked a long time, and were silent, yet we did not confess our love to each other, but timidly and jealously concealed it. We were afraid of everything that might reveal our secret to ourselves. I loved her tenderly, deeply, but I reflected and kept asking myself what our love could lead to if we had not the strength to fight against it. It seemed to be incredible that my gentle, sad love could all at once coarsely break up the even tenor of the life of her husband, her children, and all the household in which I was so loved and trusted. Would it be honourable? She would go away with me, but where? Where could I take her? It would have been a different matter if I had had a beautiful, interesting life -- if, for instance, I had been struggling for the emancipation of my country, or had been a celebrated man of science, an artist or a painter; but as it was it would mean taking her from one everyday humdrum life to another as humdrum or perhaps more so. And how long would our happiness last? What would happen to her in case I was ill, in case I died, or if we simply grew cold to one another?)
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, - и тотчас же добавляла, что во всем городе едва ли найдется такая девушка. (And she apparently reasoned in the same way. She thought of her husband, her children, and of her mother, who loved the husband like a son. If she abandoned herself to her feelings she would have to lie, or else to tell the truth, and in her position either would have been equally terrible and inconvenient. And she was tormented by the question whether her love would bring me happiness -- would she not complicate my life, which, as it was, was hard enough and full of all sorts of trouble? She fancied she was not young enough for me, that she was not industrious nor energetic enough to begin a new life, and she often talked to her husband of the importance of my marrying a girl of intelligence and merit who would be a capable housewife and a help to me -- and she would immediately add that it would be difficult to find such a girl in the whole town.)
Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо.... Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного слова правды. (Meanwhile the years were passing. Anna Alexyevna already had two children. When I arrived at the Luganovitchs' the servants smiled cordially, the children shouted that Uncle Pavel Konstantinovitch had come, and hung on my neck; every one was overjoyed. They did not understand what was passing in my soul, and thought that I, too, was happy. Every one looked on me as a noble being. .... Anna Alexyevna and I used to go to the theatre together, always walking there; we used to sit side by side in the stalls, our shoulders touching. I would take the opera-glass from her hands without a word, and feel at that minute that she was near me, that she was mine, that we could not live without each other; but by some strange misunderstanding, when we came out of the theatre we always said good-bye and parted as though we were strangers. Goodness knows what people were saying about us in the town already, but there was not a word of truth in it all!)
В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у нее уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворенной, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройства нервов. (In the latter years Anna Alexyevna took to going away for frequent visits to her mother or to her sister; she began to suffer from low spirits, she began to recognize that her life was spoilt and unsatisfied, and at times she did not care to see her husband nor her children. She was already being treated for neurasthenia)
Мы молчали и всё молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное раздражение против меня; о чем бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если я спорил, то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:
- Поздравляю вас.
Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она говорила:
- Я так и знала, что вы забудете.
(We were silent and still silent, and in the presence of outsiders she displayed a strange irritation in regard to me; whatever I talked about, she disagreed with me, and if I had an argument she sided with my opponent. If I dropped anything, she would say coldly:
" 'I congratulate you.'
"If I forgot to take the opera-glass when we were going to the theatre, she would say afterwards:
" 'I knew you would forget it.')
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича назначили председателем в одной из западных губерний....(Luckily or unluckily, there is nothing in our lives that does not end sooner or later. The time of parting came, as Luganovitch was appointed president in one of the western provinces...)
....Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, - о, как мы были с ней несчастны! - я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.
(We were a great crowd to see Anna Alexyevna off. When she had said good-bye to her husband and her children and there was only a minute left before the third bell, I ran into her compartment to put a basket, which she had almost forgotten, on the rack, and I had to say good-bye. When our eyes met in the compartment our spiritual fortitude deserted us both; I took her in my arms, she pressed her face to my breast, and tears flowed from her eyes. Kissing her face, her shoulders, her hands wet with tears -- oh, how unhappy we were! -- I confessed my love for her, and with a burning pain in my heart I realized how unnecessary, how petty, and how deceptive all that had hindered us from loving was. I understood that when you love you must either, in your reasonings about that love, start from what is highest, from what is more important than happiness or unhappiness, sin or virtue in their accepted meaning, or you must not reason at all)
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались - навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, - оно было пусто, - и до первой станции сидел тут и плакал...(I kissed her for the last time, pressed her hand, and parted for ever. The train had already started. I went into the next compartment -- it was empty -- and until I reached the next station I sat there crying...)
А.П.Чехов "О любви"
....Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные. .... мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я знаю. (We Russians of the educated class have a partiality for these questions that remain unanswered. Love is usually poeticized, decorated with roses, nightingales; we Russians decorate our loves with these momentous questions, and select the most uninteresting of them, too.... when we are in love we are never tired of asking ourselves questions: whether it is honourable or dishonourable, sensible or stupid, what this love is leading up to, and so on. Whether it is a good thing or not I don't know, but that it is in the way, unsatisfactory, and irritating, I do know)
Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, - понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простяка, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит, однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я всё старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка. (I was unhappy. At home, in the fields, in the barn, I thought of her; I tried to understand the mystery of a beautiful, intelligent young woman's marrying some one so uninteresting, almost an old man (her husband was over forty), and having children by him; to understand the mystery of this uninteresting, good, simple-hearted man, who argued with such wearisome good sense, at balls and evening parties kept near the more solid people, looking listless and superfluous, with a submissive, uninterested expression, as though he had been brought there for sale, who yet believed in his right to be happy, to have children by her; and I kept trying to understand why she had met him first and not me, and why such a terrible mistake in our lives need have happened)
А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга? (And when I went to the town I saw every time from her eyes that she was expecting me, and she would confess to me herself that she had had a peculiar feeling all that day and had guessed that I should come. We talked a long time, and were silent, yet we did not confess our love to each other, but timidly and jealously concealed it. We were afraid of everything that might reveal our secret to ourselves. I loved her tenderly, deeply, but I reflected and kept asking myself what our love could lead to if we had not the strength to fight against it. It seemed to be incredible that my gentle, sad love could all at once coarsely break up the even tenor of the life of her husband, her children, and all the household in which I was so loved and trusted. Would it be honourable? She would go away with me, but where? Where could I take her? It would have been a different matter if I had had a beautiful, interesting life -- if, for instance, I had been struggling for the emancipation of my country, or had been a celebrated man of science, an artist or a painter; but as it was it would mean taking her from one everyday humdrum life to another as humdrum or perhaps more so. And how long would our happiness last? What would happen to her in case I was ill, in case I died, or if we simply grew cold to one another?)
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, - и тотчас же добавляла, что во всем городе едва ли найдется такая девушка. (And she apparently reasoned in the same way. She thought of her husband, her children, and of her mother, who loved the husband like a son. If she abandoned herself to her feelings she would have to lie, or else to tell the truth, and in her position either would have been equally terrible and inconvenient. And she was tormented by the question whether her love would bring me happiness -- would she not complicate my life, which, as it was, was hard enough and full of all sorts of trouble? She fancied she was not young enough for me, that she was not industrious nor energetic enough to begin a new life, and she often talked to her husband of the importance of my marrying a girl of intelligence and merit who would be a capable housewife and a help to me -- and she would immediately add that it would be difficult to find such a girl in the whole town.)
Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо.... Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного слова правды. (Meanwhile the years were passing. Anna Alexyevna already had two children. When I arrived at the Luganovitchs' the servants smiled cordially, the children shouted that Uncle Pavel Konstantinovitch had come, and hung on my neck; every one was overjoyed. They did not understand what was passing in my soul, and thought that I, too, was happy. Every one looked on me as a noble being. .... Anna Alexyevna and I used to go to the theatre together, always walking there; we used to sit side by side in the stalls, our shoulders touching. I would take the opera-glass from her hands without a word, and feel at that minute that she was near me, that she was mine, that we could not live without each other; but by some strange misunderstanding, when we came out of the theatre we always said good-bye and parted as though we were strangers. Goodness knows what people were saying about us in the town already, but there was not a word of truth in it all!)
В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у нее уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворенной, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройства нервов. (In the latter years Anna Alexyevna took to going away for frequent visits to her mother or to her sister; she began to suffer from low spirits, she began to recognize that her life was spoilt and unsatisfied, and at times she did not care to see her husband nor her children. She was already being treated for neurasthenia)
Мы молчали и всё молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное раздражение против меня; о чем бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если я спорил, то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:
- Поздравляю вас.
Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она говорила:
- Я так и знала, что вы забудете.
(We were silent and still silent, and in the presence of outsiders she displayed a strange irritation in regard to me; whatever I talked about, she disagreed with me, and if I had an argument she sided with my opponent. If I dropped anything, she would say coldly:
" 'I congratulate you.'
"If I forgot to take the opera-glass when we were going to the theatre, she would say afterwards:
" 'I knew you would forget it.')
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича назначили председателем в одной из западных губерний....(Luckily or unluckily, there is nothing in our lives that does not end sooner or later. The time of parting came, as Luganovitch was appointed president in one of the western provinces...)
....Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, - о, как мы были с ней несчастны! - я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.
(We were a great crowd to see Anna Alexyevna off. When she had said good-bye to her husband and her children and there was only a minute left before the third bell, I ran into her compartment to put a basket, which she had almost forgotten, on the rack, and I had to say good-bye. When our eyes met in the compartment our spiritual fortitude deserted us both; I took her in my arms, she pressed her face to my breast, and tears flowed from her eyes. Kissing her face, her shoulders, her hands wet with tears -- oh, how unhappy we were! -- I confessed my love for her, and with a burning pain in my heart I realized how unnecessary, how petty, and how deceptive all that had hindered us from loving was. I understood that when you love you must either, in your reasonings about that love, start from what is highest, from what is more important than happiness or unhappiness, sin or virtue in their accepted meaning, or you must not reason at all)
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались - навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, - оно было пусто, - и до первой станции сидел тут и плакал...(I kissed her for the last time, pressed her hand, and parted for ever. The train had already started. I went into the next compartment -- it was empty -- and until I reached the next station I sat there crying...)