Александр Куприн. Шестое чувство (продолжая Купринскую тему)
[Я очень удивился, обнаружив, что в интернете под заголовком «Шестое чувство» во многих копиях помещен слегка купированный рассказ «Обыск». Помещаю текст рассказа «Шестое чувство», опубликованный в газете «Возрождение» за 21 и 22 декабря 1930 года.]
Александръ Купринъ
Шестое чувство
Мы медленно спускались вдвоемъ по желѣзной лѣстницѣ, часто останавливались на площадкахъ. Слабо свѣтили перегорѣвшія электрическія лампочки. Зубры выставляли впередъ свои грозные крутые рога.
- Что? Не особенно понравился вамъ слѣдователь? - спросилъ вдругъ матросъ.
- А вамъ? - спросилъ я.
- Да, конечно, ишакъ Карабахскій, и трепло. какъ говорить наша матросня. Да, ничего, придутъ и настоящіе работники. Къ намъ всѣ придутъ.
- Врядъ ли.
- А не придутъ - сами ихъ нарожаемъ новыхъ. Какія чудеса дѣлалъ Петръ.
- Во имя родины, - возразилъ я. Бесѣда съ нимъ начала меня интересовать. Онъ говорилъ вовсе не такъ, какъ говорилъ бы рядовой матросъ. Я съ удивленіемъ ловилъ въ его спокойной рѣчи и стройность оборотовъ, и привычную вежливость, и вѣрный выборъ необходимыхъ словъ.
- Да. Я отлично помню, - сказалъ онъ. - «А о Петрѣ вѣдайте, что ему жизнь не дорога: жила бы только Россія, Ея слава, честь и благоденствіе». Можетъ быть я путаю немного текст. Во всякомъ случаѣ слова прекрасныя и сказаны твердо, на вѣки. Но посудите сами, какую же непомѣрную тягу взвалилъ онъ на себя, чтобы чуть, чуть сдвинуть инертную сонную Россію съ мертвой точки. И при томъ одинъ. Совсѣмъ одинъ. Но, вѣдь, поймите, товарищъ, Петры великіе не повторяются, а вся сила русскаго Петра заключалась въ томъ, что онъ былъ большевикъ, какъ были большевиками Иванъ Грозный, и Павелъ Первый, и Маратъ, и Наполеонъ, и Степанъ Разинъ. Большевизмъ - это не партія и не политическое убѣжденіе. Это - вѣра и методъ. Вотъ насъ большевиковъ теперь, - если отвѣять присосавшуюся къ намъ жадную сволочь - триста тысячъ человѣкъ, а скоро насъ будетъ милліонъ. Петрова гигантская задача будетъ для насъ дѣтской игрой. Киндершпиль. Мы революціонируемъ весь земной шаръ, создадимъ во всемъ мірѣ единую коллективную власть, но власть не ради власти, а ради высокаго счастья всѣхъ будущихъ человѣческихъ поколѣній. При такомъ заданіи кто же будетъ плакать о разбитыхъ горшкахъ!
- Знаю, знаю возразилъ я нетерпѣливо. Старая шарманка. Коммуны, фаланстерія, одинаковая пища, одинаковое платье, а, чтобы отличать женщинъ отъ мужчинъ клейма М. и Ж. на спинахъ. Общія спальни. Надзоръ за человѣческимъ приплодомъ. Все творчество въ пѣніи интернаціонала. Рай подъ заряженными ружьями. Господи, какъ надоели эти жалкія фантазіи... Сто первый опытъ производится надъ живымъ человѣческимъ мясомъ. Да вы, прежде чѣмъ лѣзть устраивать всемірное счастье, возстановили бы свою собственную родину вдребезги растоптанную проклятой войной. И какое, въ самомъ дѣлѣ, глупое безуміе было вызвать революцію во время войны. Какое преступленіе передъ родиной.
- Не сердитесь, - спокойно сказалъ матросъ. - Вотъ вы все родина и родина. А скажите мне, что такое родина. Я этого совсѣмъ не понимаю.
- Да вы гдѣ сами то родились?
Въ его голосе послышалась улыбка, когда онъ отвѣтилъ:
- Въ Россіи. По рожденію чистокровный и чистопородный русакъ. Вотъ, ваша фамилія мне давно извѣстна, позвольте же представиться и мне: Георгій Семеновъ - Тяньшанскій.
- Я поглядѣлъ удивленно и недовѣрчиво на грязнаго матроса съ фамиліей известной всей Россіи. Но онъ продолжалъ съ мягкой улыбкой.
-- Нѣтъ, не думайте, что это псевдонимъ. Это моя самая настоящая, самая законная фамилія. И все таки нѣтъ у меня никакого чувства родины. Говорятъ она тянетъ къ себѣ какой то неземной силой. Нѣтъ. Приходилось побывать мнѣ заграницей, почти повсюду и никогда я тяги этой не испытывалъ. И, пересѣкая пограничную черту, все равно въ Эйдкуненѣ, Вержболовѣ или Границѣ, никакихъ теплыхъ слезъ на глазахъ я не чувствовалъ. Но вамъ я не могу не вѣрить и безъ всякой шутки прошу васъ: объясните мнѣ, что такое родина?
- Родина? Она вотъ что... сказалъ я и на минутку задумался. - Родина это первая испытанная ласка, первая сознательная мысль, осѣнившая голову, это запахъ воздуха деревьевъ, цвѣтовъ и полей, первыя игры, пѣсни и танцы. Родина это прелесть и тайна родного языка. Это послѣдовательныя впечатлѣнія бытія: детства, отрочества, юности, молодости и зрѣлости. Родина - какъ мать. Почему, смертельно раненый солдатъ, умирая шепчетъ слово мама, то самое имя, которое онъ произнесъ впервые въ жизни. А почему такъ радостно и гордо делается на душѣ, когда наблюдаешь, понимаешь и чувствуешь, какъ твоя родина постепенно здоровѣетъ, богатѣетъ и становится мощной. Нѣтъ. Я все-таки говорю не то что нужно. Чувство родины - оно необъяснимо. Оно шестое чувство. Дѣтскія хрестоматіи учили насъ, что человѣкъ обладаетъ пятью чувствами.
- Зрѣніемъ, слухомъ, обоняніемъ, осязаніемъ и вкусомъ, - подсказалъ матросъ.
- Такъ. Ну, а вотъ родина это шестое чувство, и природа его также необъяснима, какъ и природа первыхъ пяти.
Матросъ сказалъ искренно и съ оттѣнкомъ печали:
- Но вотъ, нѣтъ и нѣтъ у меня этого чувства. Вѣроятно я ужъ такъ и появился на свѣтъ уродомъ, какъ бываютъ слѣпые и нѣмые отъ рожденія.
- А, можетъ быть у васъ просто притупилось это чувство отъ частыхъ размышленій объ интернацюналѣ.
- Можетъ быть, сказалъ онъ серьезно.
- А вотъ мы уже и пришли. Не хотите ли зайти къ намъ въ дежурную. Граммофонь послушаете.
- Ну, нѣтъ, эту машину я терпеть не могу и уже наслушался ее до сыта. А вотъ не найдется ли у васъ какой нибудь книжки? Предчувствую, что долго не засну въ эту ночь. Растревожилъ меня вашъ слѣдователь.
- Пожалуйста. У насъ есть маленькая библіотечка. Книги очень хорошія: Марксъ, Энгельсъ, Каутскій....
- О, нѣтъ, спасибо. Эти сочиненія не по мнѣ. Слишкомъ умно. Мнѣ что нибудь попроще.
- Такъ не могу же я вамъ предложить такую чушь, какъ Робинзонъ, напримѣръ.
- Ахъ, голубчикъ, эту то самую книжицу мнѣ и надо. Какая прелесть. Я ее, пожалуй, лѣтъ ужъ десять не перечитывалъ.
Онъ уныло покачалъ своей сплюснутой головой.
- Что-жъ! Ваше дѣло. А то, право, взяли бы хоть Либкнехта. Онъ полегче будетъ. Ужасно мнѣ обидно, товарищъ К., что вы отъ нашего лагеря сторонитесь. Мимо какого великаго дѣла проходите. Работали бы съ нами заодно. И честь вамъ бы была и слава.
- Что поделаешь! Не могу. Этой самой родиной боленъ. Не по пути намъ.
- Та-акъ. Ну, входите въ нашу хату. Милости просимъ.
Матросы сидѣли вокругъ ревущаго граммофона, курили и грызли подсолнухи. На мой полупоклонъ они кивнули головами и больше уже не обращали на меня вниманія.
Изъ учтивости, прослушалъ я со скукой нѣсколько пластинокъ и хогѣлъ уже уходить, какъ поставили новый номеръ и изъ широко - развернутой мѣдной трубы полился стройный, тягучій, нѣжно носовой, давно знакомый мнѣ но позабытый многоголосый мотивъ. Чѣмъ дальше развертывалась несложная, но захватывающая милая мелодія, тѣмъ ближе и слаще и знакомѣе она для меня становилась. Но вспомнить, гдѣ я ее слышалъ, мнѣ все еще не удавалось.
Наконецъ, граммофонъ закозлилъ, заикалъ и остановился. Матросы стали догадываться:
- Можетъ быть это варганъ, - говорилъ одинъ, - я вотъ такой однажды въ трактирѣ слышалъ.
- А можетъ эхто вовсе волынка.
- Не похоже. Эхто должно быть не играютъ, а поютъ. Какіе нибудь старовѣры поютъ....
Я вдругъ вспомнилъ и сказалъ:
- Не играютъ и не поютъ. А это дудятъ владимірскіе рожечники. Поглядите, на пластинкѣ, наверное, есть надпись.
Оказалось, что я не ошибся. Надпись тамъ гласила «Владимірскіе рожечники». Никто изо всей компаніи во Владимірской губерніи не бывалъ и рожечниковъ не слышалъ, и мнѣ пришлось о нихъ разсказывать.
Я тогда, лѣтъ двадцать тому назадъ, обмѣрялъ лѣсныя площадки въ нѣкоторыхъ волостяхъ Меленковскаго уѣзда, Владимірской губерніи. Народъ во всей губерніи здоровый, крѣпкій и состоятельный. Большинство о крѣпостномъ правѣ и не слышали, происходили отъ государсгвенныхъ крестьянъ. Мужики рѣдко дома бывали. Работали по городамъ, больше плотниками и мукомолами, а также сады арендовали. Деревни ихъ были богатыя. Рогатаго скота множество, да не только ярославскаго, но и холмогорскаго и даже симентальокаго. Выпасы огромнѣйшіе. Заливные и поемные луга. И сѣно у нихъ было замѣчательнѣйшее. Про свое сѣно меленковскіе такъ хвастались: «Кабы наше да съ сахаромъ, такъ и попадья бы ѣла».
Каждая деревня сколько скота-то выгоняла? Головъ триста, четыреста, а то и пятьсотъ! Деревни огромныя были, многолюдныя. Довольно того сказать, что наемный пастухъ отъ общества, въ среднемъ по болѣе пятисотъ цѣлковыхъ за лѣто получалъ. Жалованіе прямо министерское! Расходы у него были тодько на собаку, да на подпаска, да на коровьи лѣкарства. Харчился же онъ дарма: въ каждой избѣ по очереди. Лѣтніе дни ужасъ какіе долгіе. Волки лѣтомъ телять не рѣжутъ, боятся людей, потому что на поляхъ круглый день работа; къ ночи же скоть въ хлѣва затоняють. Что имъ, пастухамъ, цѣлый день отъ скуки делать? Вотъ и плетутъ они лапти. Гдѣ березоваго лыка надерутъ грубаго, а гдѣ попадется и липовое; оно куда мягче и да ходу ногу веселитъ. На разные способы ухитрялись ковырять кочедыкомъ, но хитрѣе плетенія не было, чѣмъ мордовское. Не даромъ даже такая поговорка составилась про людей, которые сами себѣ на умѣ: «простъ то ты милый простъ, а только простота твоя, какъ мордовскій лапоть, о восьми концахъ».
А еще пастухи, отъ нечего дѣлать, собирали на дорогахъ всякіе разные ходячіе напѣвы для своихъ дудокъ. Охъ, на проѣзжей дорогѣ чего только не наслушаешься! Идетъ солдатъ отставной на родину - поегь. Ямщикъ продольный катитъ - поетъ. Цыганскій таборъ тащится - и тамъ пѣсня. Ребята деревенскіе вернутся къ осени изъ Москвы, или Питера - опять новыя пѣсни. Прежде, вѣдь, вся Русь бродила и пѣла... А у пастуховъ уши то привычныя, захватистыя. Всю жизнь пасутъ они на широкихъ просторахъ. Имъ не въ трудъ. а въ удовольствіе новый напѣвъ поймать. Были и такіе молодцы, что сочиняли пѣсни отъ себя, да еще умудрялись играть ихъ на два, а то и иногда и на три голоса: инструменты у нихъ были - самый тонкій и чистый свирѣль; погуще и попечальнѣе жилейка, потомъ еще дудка, а самый главный рожокъ: изъ коровьяго пустого рога его мастерили, и бывали они разной величины и разныхъ ладовъ. Иной ужъ надо было называть не рожкомъ, а рогомъ.
На обширныхъ смежныхъ пастбищахъ, случалось, встречались пастухъ съ пастухомъ и давай играть другъ передъ другомъ на разные голоса. Коровы обступять ихъ, смотрятъ черными мокрыми глазами, а потомъ давай разбредаться мало-по-малу въ ширь, пока пастухъ не выпалитъ изъ пастушескаго кнута и не закричитъ звонко: аря! аррря! А собаки давай коровъ за ноги кусать, только никогда чужую не тронетъ, а непременно свою норовитъ попугать. Такъ и сведутъ свой скотъ опять въ кучу.
Начинали пастухи свою работу после Юрьева дня, въ конце апреля, а кончали осенью после Покрова. Тогда и расчетъ получали: отъ полтинника до рубля за голову. Куда они потомъ дѣвались, въ какихъ щеляхъ зимовали, кажется, никто не зналъ.
Но былъ у нихъ одинъ почтенный старый обычай: окончивъ пастьбу, надо было, прежде чѣмъ разбрестись по домамъ, обязательно завернуть въ богатое и большое село Меленковскаго уезда - Сербово въ положенный пастушескій день, въ который искони вѣковъ, годъ за годомъ, происходили состязанія между искусниками играть на рожкахъ и жилейкахъ.
Я и самъ видѣлъ этотъ праздникъ. Очень занятно!
Воскресенье. Ясный холодноватый денекъ, небо тоже холодное, синее, безъ единаго облачка. Въ поляхъ тихо и пусто, все выкошено, сжато, свезено въ амбары. Бѣлыя паутинки, «бабье лѣто» плывутъ въ воздухѣ. Бокомъ - бокомъ бѣжитъ и крутится «перекати-поле». 'Гишина....
Послалъ Богъ урожая. Сладко отдыхаетъ мужикъ, отирая вспотѣвшее почернѣлое лицо. Благодать.!...
По всѣмъ дорогамъ, ведущимъ въ Сербово, тянутся пастухи такъ разряженные, что ихъ и не узнаешь. Бѣлый армякъ надѣтъ, только на одно, на лѣвое плечо, а съ правой стороны волочится рукавомъ по землѣ. Шляпы новыя, поярковыя гречушникомъ, поля повязаны яркими лентами. Идутъ длинными коровьими бичами щелкаютъ, какъ изъ ружей палятъ.
Такъ и сходятся они не спѣша въ селѣ Сербовѣ у знаменитаго каменнаго колодца, выкопаннаго, говорятъ, за тысячу лѣтъ до насъ, въ ту пору, когда русскіе христіанствомъ еще не просвѣтились, а были язычниками... Эна, съ какихъ годовъ повелись пастушескіе дни!
Сойдутся они и разсядутся; кто по краямъ колодца, кто на старой каменной замшѣлой скамьѣ, кто просто на гладко убитой землѣ. А тутъ ихъ обступятъ кругомъ сельчане, впереди старики.
Раньше, говорятъ на пастушій день издалече пріѣзжали любители рожечной музыки. Не только изъ Владимірской Губерніи, но, сказываютъ, изъ Сергіева посада, изъ Хотькова и даже изъ Костромскихъ краевъ.
Ну, сначала, конечно, тары-бары, степенные хозяйственные разговоры, про скотъ, про рожь и про овсы, про озимые... Потомъ ужъ, какъ то сама собой появлялась и водочка и бублички на заѣдку. Мужикъ после урожая щедрый бываетъ. Впрочемъ, пьютъ въ этотъ день не безобразно, а съ толкомъ, умеренно, чтобы не испортить праздника. По настоящему то пастухи выпьютъ завтра, на ростаняхъ, и пойдутъ по домамъ, покачиваясь.
А тутъ, глядишь, два подпаска заиграли. Одинъ на свирѣли, другой на жилейкѣ, и такъ ловко другъ къ дружкѣ приладились, что радостно слушать, до чего у нихъ чисто и нѣжно выходитъ. А затѣмъ ужъ и большаки вступятъ. Потомъ и у стариковъ ноздрю разъѣстъ. Играютъ и поодиночкѣ, и вдвоемъ, и втроемъ, и вчетверомь. А старинныя песни ведутъ все полнымъ хоромъ. Напримѣръ: «Долина моя долинушка, раздолье широ-о-о-окое». Старинчатая, славная пѣсенка... Тутъ ужъ мужики и бабы начинали одѣлять рожечниковъ небольшими подарками: кому кумача кусокъ, кому трубку для махорки или кисетъ, кому варежки вязаныя, кому онучи теплыя... А день уже спадаетъ и спадаетъ...
Дни теперь укоротились, зато ночи длиннѣй становятся. Солнышко сѣло за село. Закатъ малиновый, небо въ зелень ударилось и на немъ звѣздочка серебряная задрожала. Пахнетъ по всѣмъ улицамъ молокомъ парнымъ; коровій навозъ гвоздичкой отдаетъ. Дымомъ и варевомъ тянетъ изо всѣхъ трубъ. Ужинать пора. Дѣти уже по домамъ разбѣжались. Зовутъ рожечниковъ ко столу. «Милости просимъ нашего хлѣба-соли откушать...»
- Вотъ и все - заключилъ я. Простите, что не больно ладно разсказалъ. И доброй ночи вамъ. Позвольте-ка мнѣ моего Робинзона.
***
Я ушелъ въ свою большую комнату. Я уже предвидѣлъ, что мнѣ очень долго не заснуть; сѣлъ у окна и растворилъ его широкія рамы и залюбовался на потухавшій вечеръ. Прямо передо мною, на той сторонѣ Невы возвышался красный домъ англійскаго посольства, освѣщенный ярко уже невидимымъ для меня вечернимъ заходящимъ солнцемъ. Казалось, что весь онъ былъ построенъ изъ тонкаго полупрозрачнаго сердолика и освѣщенъ изнутри, какъ въ праздникъ, тысячами огней. И тутъ же я замѣтилъ удивительную волшебную особенность зеркальныхъ стеколъ огромнаго окна: когда я медленно поворачивалъ правую раму, то передо мною такъ-же медленно проплывалъ, отражаясь въ стеклѣ, лѣвый берегъ Невы, а когда лѣвую - то правый. Прошелъ мимо меня, отраженный въ чистомъ зеркалѣ, буровато зеленый Литейный мостъ и деревянный дворцовый и высокогорбый Троицкій, и прекрасныя линіи Николаевскаго. Между мостами проходила вся прелесть и все изящество Петербурга, этого красивѣйшаго изъ міровыхъ городовъ: ростральныя колонны Биржи, Академнческіе Сфинксы, куполъ св. Исаакія Далматскаго, Петропавловский шпиль и Адмиралтейская Игла, и вздыбленный конь подъ Великимъ Всадникомъ, и легкая красная громада Зимняго дворца; и спокойно воздушный бѣлый силуэтъ Смольнаго института...
Совсѣмъ близко и слѣва огь меня простирался Лѣтнlй садъ съ часовенькой впереди. Весь онъ былъ молодой, еще сквозной радостной зеленью. Съ его статуй уже были сняты зимніе досчатые покровы и онѣ стыдливо бѣлѣли сквозь нѣжный уборъ весеннихъ еще клейкихъ листьевъ.
И внутри зеркала Лѣтній садъ казался какъ будто бы глубже, четче и интимно волшебнѣе, чѣмъ въ дѣйствительности. Кабачки-поплавки тихо качались на причалахъ и въ нихъ уже зажигались огни.
«Эхъ! Хорошо бы было поѣсть тамъ раковъ!» Легонькій невскій пароходикъ пыхтѣлъ, собираясь отойти оттуда, и финскій мальчуганъ - юнга кричалъ на всю Неву пронзительнымъ и ужасно высокимъ голосомъ:
- Аттекари Отрови!!
И я подумалъ съ завистью:
«Вотъ на Каменномъ я бывалъ и на Стрѣлкѣ тоже, а Аптекарскаго не удалось видѣть. Ахъ. Поѣхать бы туда сейчасъ въ этотъ тихій чудесный вечеръ, который никогда не повторится».
Большая тѣнь беззвучно стала сзади меня. Я обернулся назадъ. Это бы тотъ самый странный матросъ, который назвалъ себя Семеновымъ Тянь-Шанскимъ.
- Простите, что потревожилъ васъ - сказалъ онъ мягкимъ тономъ, такъ идущимъ къ этому тихому вечеру. - Прекрасную вы себѣ устроили панораму, Александръ Иванычъ. А я, вотъ, думалъ и передумывалъ о вашемъ чувствѣ къ родинѣ. Что оно такое, въ самомъ дѣлѣ: зоологическое ли влеченіе или, въ самомъ дѣлѣ, особое тонкое шестое чувство, не всякому доступное и легко исчезающее? Нѣтъ, я еще продумаю этотъ вопросъ.
- Съ Богомъ, - сказалъ я и пожалъ его руку. И до самой той поры, когда вышелъ на небо узкій серебряный челнокъ молодого мѣсяца, влекшаго за собою на невидимомъ буксирѣ малую серебряную звѣздочку, мы сидѣли, глядя на безсонную Неву и на засыпающій Петербургъ.