Семейный праздник в Английском клубе
Именно на этом "семейном празднике" в честь князя Горчакова 7 декабря 1863 года, описание которого мы здесь приводим, произошла скандальная ситуация.
Несколько присутствующих отказались подписывать адрес графу Михаилу Николаевичу Муравьеву, командующему нашими войсками, героически боровшимися с мятежниками в Польше. (Вообще много параллелей с тем, что было тогда и тем, что теперь.). А внук великого Суворова, будущий рижский губернатор, позволил себе даже называть Муравьева "людоедом". В ответ на безобразная выходку Суворова-внука Тютчев написал замечательное стихотворение.
ОБѢДЪ ВЪ ПЕТЕРБУРГСКОМЪ АНГЛІЙСКОМЪ КЛУБѢ.
Въ честь вице-канцлера, князя Александра Михайловича Горчакова.
Въ субботу, 7-го декабря, въ петербургскомъ англійскомъ собраніи былъ семейный праздникъ, на который съѣхались почти всѣ находящіеся въ столицѣ члены. Въ этотъ день, въ первый разъ, обѣдалъ въ собраніи вице-канцлеръ, князь Александръ Михайловичъ Горчаковъ, только что избранный, на дняхъ, въ почетные члены. Очень хотѣлось бы вѣрно передать все, что было сказано при тостахъ, но крайне трудно припомнить и въ точности пересказать быструю импровизацію, а потому напередъ просимъ снисхожденія, если въ нашемъ разсказѣ будутъ пропуски и неточности. При концѣ обѣда, одинъ изъ старшинъ, Н. М Толстой, обратился къ обществу съ слѣдующими словами: „Господа! сегодня, въ первый разъ, мы видимъ здѣсь между нами князя Александра Михайловича, котораго мы такъ единодушно выбрали своимъ почетнымъ членомъ, какъ знаменитаго нашего соотечественника, столь блистательно отстоявшаго честь и достоинство Россіи. Скажемъ же ему, вмѣстѣ съ искреннимъ привѣтомъ, отъ всего сердца, русское откровенное спасибо, и пожелаемъ ему долгаго здоровья и полнаго успѣха во всѣхъ его начинаніяхъ; и внуки, и правнуки наши вспомнятъ съ уваженіемъ его имя, какъ вѣрнаго и достойнаго слуги престола и отечества. Господа! Здоровье Александра Михайловича, «ура!» Эти немногія слова были сказаны съ такимъ неподдѣльнымъ чувствомъ, и такъ вѣрно выражали чувства всѣхъ присутствовавшихъ, что стѣны залы застонали отъ восторженныхъ и продолжительныхъ возгласовъ; долго раздавались «ура», и всякій тѣснился, чтобы поклониться новому почетному члену и пожелать ему, съ бокаломъ въ рукѣ, здоровья. Когда тишина нѣсколько водворилась, князи сталъ отвѣчать; не взирая на опытность его и умѣнье владѣть собою, общее восторженное настроеніе не могло на немъ не отразиться, и въ началѣ голосъ его нѣсколько дрожалъ и прерывался отъ внутренняго волненія.
- „Я глубоко тронутъ, господа, - началъ князь - встрѣченнымъ мною искреннимъ радушіемъ и столь лестными для меня выраженіями; не буду стараться отвѣчать вамъ отборными, изысканными рѣчами, и скажу нѣсколько словъ, столь же искреннихъ, какъ вашъ мнѣ привѣтъ. Вамъ угодно было заявить сочувствіе къ моей дѣятельности; но въ этомъ сочувствіи я вижу другое, болѣе обширное значеніе: всѣмъ извѣстно, и я еще разъ долженъ повторить, что всѣ мои дѣйствія были точнымъ и добросовѣстнымъ выполненіемъ воли, предначертанной нашимъ ГОСУДАРЕМЪ, а мнѣ выпала завидная доля быть органомъ Того, Кому всѣхъ дороже честь и слава нашего отечества! (Громкія ура). Вся Россія съ такимъ сознательнымъ восторгомъ подкрѣпила своимъ голосомъ наши отвѣты, имѣвшіе цѣлію опровергнуть неправильныя притязанія и оградить ваше достоинство; такъ лестно одобрила подписавшаго наши депеши, что невольно приходить на мысль, что если простой отголосокъ царской воли произвелъ такое впечатлѣніе, то какою же откликнется Россія, если бы Богу угодно было послать на насъ испытаніе, если бы къ народу обратилось торжественное слово самого ЦАРЯ! (Ура гремятъ какъ отвѣтъ русскихъ людей)
Дай Богъ, чтобы подобное обращеніе не оказалось нужнымъ, чтобы народъ нашъ не отвлекался отъ мирнаго своего преуспѣянія; но всѣ мы нынѣ видимъ, какая живая, неразрывная связь существуетъ между ЦАРЕМЪ и Его народомъ, и эта неизмѣнная, святая связь - благо и сила нашей родины. (Продолжительное ура).
Да, господа, горячо любятъ русскіе свое отечество, и всегда также любили его, но должно сознаться, что эта любовь была до сихъ поръ инстинктивна; нынѣ же мы у порога Россіи, обновляющейся по волѣ и начертаніямъ ЦАРЯ, Россіи, которой не только всѣ чувства наши будутъ, по прежнему, принадлежать нераздѣльно, но которая удовлетворитъ и требованіямъ разумнаго развитія. Теперь позвольте мнѣ, господа, отъ глубины души пожелать всегдашняго благоденствія нашему собранію, котораго отнынѣ я имѣю честь быть членомъ и выразить твердую увѣренность, что оно, въ сокращенномъ объемѣ, будетъ всегда отличаться тѣми же чувствами, которыя одушевляютъ весь народъ русскій: горячею любовію къ родинѣ и полнымъ, неограниченнымъ довѣріемъ къ Царю».
Нужно было видѣть, какъ радостно подѣйствовали эти слова на все общество, какъ они затронули русскую струну въ сердцѣ каждаго; всѣ оставили мѣста свои, и наперерывъ спѣшили выразить князю неподдѣльную благодарность за то, что онъ такъ вѣрно понялъ и такъ искренно высказалъ то, что всѣ чувствовали. Черезъ нѣсколько минутъ обратился къ князю М. М. Устиновъ:
„Я считаю нелишнимъ, въ нѣсколькихъ словахъ, объясннть значеніе нашего праздника. Наше собраніе, живо сочувствуя всему, что близко и дорого Россіи, хотѣло заявить, что умѣетъ цѣнить по достоинству труды ваши, князь, и понимаетъ, какъ много вы сдѣлали въ тяжелое для Россіи время. Единодушный выборъ васъ въ почетные члены есть знакъ полнаго одобренія и искренней признательности вашихъ соотечественниковъ.»
Вслѣдъ за тѣмъ, графъ В. П. Орловъ-Давыдовъ сказалъ: „Позвольте и мнѣ, господа, прибавить нѣсколько словъ къ тому, что уже такъ прекрасно сказано. По заключеніи трактата между великими державами, и второстепенныя государства заявляютъ свое согласіе: такъ и я хочу сказать нѣчто въ родѣ post scriptum’а. Я припомню вамъ, въ какое время и при какихъ обстоятельствахъ нашъ сегодняшній гость сталъ во главѣ нашей политики. Россія только что окончила тяжелую, славную, но несчастную войну, и въ Европѣ водворилось понятіе, что наше отечество ослабѣло и надолго потеряло свое значеніе, что ему остается лишь съ безсильною злобою, какъ бы изподлобья, смотрѣть на міръ политическій. Но извѣстно выраженіе князя: La Russie ne boude pas, elle se recueille [Россия не сердится, она сосредотачивается.]: слова важныя и знаменательныя. Не теряя времени на безплодное сожалѣніе, мы занялись своимъ дѣломъ, и взгляните, какъ много сдѣлано за это время, и какъ много приготовлено въ будущемъ. Но, какъ сказалъ Тьеръ: на земномъ шарѣ дѣла и работы не перестаютъ, и вотъ, дѣйствительно, вспыхнуло на краю государства междоусобіе, встрѣтившее въ Европѣ, можетъ быть, и поддѣльное, ложное, но громкое сочувствіе, поддержанное и разстравленное злонамѣренными подстрекательствами запада. Дѣйствія и намѣреніи Россіи изображались въ превратномъ видѣ, ей дѣлались предложенія и давались совѣты, основанные на томъ же превратномъ пониманіи ея духа и положенія. Газета Times выразилась, что никто изъ иностранныхъ министровъ не чинитъ свое перо такъ остро, какъ князь Горчаковъ: но пусть перо будетъ какь можно острѣе, если оно останавливаетъ удары самыхъ тупыхъ сабель. Я былъ за границею, когда вся Европа съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ и съ такимъ можно сказать, болѣзненнымъ нетерпѣніемъ ожидала нашихъ отвѣтовъ; но было бы интересно, если бы князь сказалъ намъ, какая борьба происходила въ его груди въ то время, какъ онъ съ улыбкою и шуткою появлялся въ гостиныхъ, а между тѣмъ такія сердитыя депеши лежали на столѣ его. Господа! Смѣлость не удивляетъ въ томъ человѣкѣ, который не понимаетъ предстоящей опасности; также и осторожность не внушаетъ уваженія, если влечетъ за собою малодушіе, а не рѣшительность; но когда стоящій у кормила политики смотритъ опасности въ глаза, и въ то же время говоритъ соотечественникамъ: не страшитесь, - то мы въ правѣ заключить, что успѣхъ его не есть даръ счастія, а пріобрѣтенъ трудами, зоркостію во время бури и непоколебимою твердостію.»
Поднявшійся было одобрительный говоръ умолкъ, когда увидѣли, что князь хочетъ отвѣчать: „Послѣ рѣчи графа Владиміра Петровича - сказалъ онъ - соображаясь съ обычаями дипломатіи, я долженъ былъ бы молчать или руководиться правиломъ извѣстнаго учителя европейской дипломатіи, увѣрявшаго, что слово дано намъ лишь для сокрытія нашей мысли. Но политика ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА не требуетъ этой таинственности; я же лично не имѣю ни желанія, ни привычки ею облекаться. Графъ поставилъ мнѣ въ большую заслугу то, что видѣлъ меня веселымъ и покойнымъ въ тяжелое и безпокойное время; но, господа, это спокойствіе легко объясняется тѣмъ, что во все это время я видѣлъ передъ собою истинную, еще сокровенную для постороннихъ взоровъ Россію, а не ту, которая представлялось обманутымъ взорамъ Европы. Происки людей злоумышленныхъ, ложныя толкованія, а можетъ быть отчасти и наша вина, имѣли слѣдствіемъ, что Европа смотрѣла на Россію сквозь какую-то туманную завѣсу, и не видѣла того, что было въ дѣйствительности. Мы дунули на эту завѣсу - и Европа увидѣла наше отечество въ истинномъ свѣтѣ, и убѣдилась, что у насъ неприкосновенно священное единство между ЦАРЕМЪ и народомъ, а слѣдовательно, и сила наша не поколебалась. Да сохранится же навсегда это трогательное и могучее единство.»
Эти слова не требуютъ комментаріевъ: всякому русскому они упали въ душу, какъ живительная роса; зато и русскія чувства рвались привольно наружу, въ отвѣть на слова князя. Этотъ обѣдъ, эта задушевная бесѣда никогда не изгладятся изъ памяти присутствовавшихь; но конечно, и у всѣхъ истинно русскихъ людей сильнѣе забьется сердце при чтеніи даже этого, крайне недостаточнаго, сокращеннаго разсказа, изъ котораго не могло не ускользнуть много живаго и интереснаго. Много было потомъ одушевленныхъ разговоровъ, много слышалось радушныхъ привѣтствій почетному члену, но въ числѣ слышаннаго намъ особенно понравился отвѣть, данный одному изъ иностранныхъ дипломатовъ, выражавшему сожалѣніе, что, по незнанію языка, онъ не могъ понять смысла одушевленныхъ рѣчей: „Я тѣмъ не менѣе радъ, - сказалъ ему его собесѣдникъ, что вы были здѣсь сегодня; если вы и не поняли рѣчей, то могли сами видѣть и оцѣнить, какъ дружны и единодушны между собою русскіе, когда дѣло идетъ о чести и достоинствѣ ихъ отичесгва.» Этими словами чрезвычайно вѣрно опредѣлено все значеніе обѣда 7 го декабря.
(Русск. Инв.)
Текст даю по статье в "Северной пчеле" (Четверток, 12 декабря 1863)
Несколько присутствующих отказались подписывать адрес графу Михаилу Николаевичу Муравьеву, командующему нашими войсками, героически боровшимися с мятежниками в Польше. (Вообще много параллелей с тем, что было тогда и тем, что теперь.). А внук великого Суворова, будущий рижский губернатор, позволил себе даже называть Муравьева "людоедом". В ответ на безобразная выходку Суворова-внука Тютчев написал замечательное стихотворение.
ОБѢДЪ ВЪ ПЕТЕРБУРГСКОМЪ АНГЛІЙСКОМЪ КЛУБѢ.
Въ честь вице-канцлера, князя Александра Михайловича Горчакова.
Въ субботу, 7-го декабря, въ петербургскомъ англійскомъ собраніи былъ семейный праздникъ, на который съѣхались почти всѣ находящіеся въ столицѣ члены. Въ этотъ день, въ первый разъ, обѣдалъ въ собраніи вице-канцлеръ, князь Александръ Михайловичъ Горчаковъ, только что избранный, на дняхъ, въ почетные члены. Очень хотѣлось бы вѣрно передать все, что было сказано при тостахъ, но крайне трудно припомнить и въ точности пересказать быструю импровизацію, а потому напередъ просимъ снисхожденія, если въ нашемъ разсказѣ будутъ пропуски и неточности. При концѣ обѣда, одинъ изъ старшинъ, Н. М Толстой, обратился къ обществу съ слѣдующими словами: „Господа! сегодня, въ первый разъ, мы видимъ здѣсь между нами князя Александра Михайловича, котораго мы такъ единодушно выбрали своимъ почетнымъ членомъ, какъ знаменитаго нашего соотечественника, столь блистательно отстоявшаго честь и достоинство Россіи. Скажемъ же ему, вмѣстѣ съ искреннимъ привѣтомъ, отъ всего сердца, русское откровенное спасибо, и пожелаемъ ему долгаго здоровья и полнаго успѣха во всѣхъ его начинаніяхъ; и внуки, и правнуки наши вспомнятъ съ уваженіемъ его имя, какъ вѣрнаго и достойнаго слуги престола и отечества. Господа! Здоровье Александра Михайловича, «ура!» Эти немногія слова были сказаны съ такимъ неподдѣльнымъ чувствомъ, и такъ вѣрно выражали чувства всѣхъ присутствовавшихъ, что стѣны залы застонали отъ восторженныхъ и продолжительныхъ возгласовъ; долго раздавались «ура», и всякій тѣснился, чтобы поклониться новому почетному члену и пожелать ему, съ бокаломъ въ рукѣ, здоровья. Когда тишина нѣсколько водворилась, князи сталъ отвѣчать; не взирая на опытность его и умѣнье владѣть собою, общее восторженное настроеніе не могло на немъ не отразиться, и въ началѣ голосъ его нѣсколько дрожалъ и прерывался отъ внутренняго волненія.
- „Я глубоко тронутъ, господа, - началъ князь - встрѣченнымъ мною искреннимъ радушіемъ и столь лестными для меня выраженіями; не буду стараться отвѣчать вамъ отборными, изысканными рѣчами, и скажу нѣсколько словъ, столь же искреннихъ, какъ вашъ мнѣ привѣтъ. Вамъ угодно было заявить сочувствіе къ моей дѣятельности; но въ этомъ сочувствіи я вижу другое, болѣе обширное значеніе: всѣмъ извѣстно, и я еще разъ долженъ повторить, что всѣ мои дѣйствія были точнымъ и добросовѣстнымъ выполненіемъ воли, предначертанной нашимъ ГОСУДАРЕМЪ, а мнѣ выпала завидная доля быть органомъ Того, Кому всѣхъ дороже честь и слава нашего отечества! (Громкія ура). Вся Россія съ такимъ сознательнымъ восторгомъ подкрѣпила своимъ голосомъ наши отвѣты, имѣвшіе цѣлію опровергнуть неправильныя притязанія и оградить ваше достоинство; такъ лестно одобрила подписавшаго наши депеши, что невольно приходить на мысль, что если простой отголосокъ царской воли произвелъ такое впечатлѣніе, то какою же откликнется Россія, если бы Богу угодно было послать на насъ испытаніе, если бы къ народу обратилось торжественное слово самого ЦАРЯ! (Ура гремятъ какъ отвѣтъ русскихъ людей)
Дай Богъ, чтобы подобное обращеніе не оказалось нужнымъ, чтобы народъ нашъ не отвлекался отъ мирнаго своего преуспѣянія; но всѣ мы нынѣ видимъ, какая живая, неразрывная связь существуетъ между ЦАРЕМЪ и Его народомъ, и эта неизмѣнная, святая связь - благо и сила нашей родины. (Продолжительное ура).
Да, господа, горячо любятъ русскіе свое отечество, и всегда также любили его, но должно сознаться, что эта любовь была до сихъ поръ инстинктивна; нынѣ же мы у порога Россіи, обновляющейся по волѣ и начертаніямъ ЦАРЯ, Россіи, которой не только всѣ чувства наши будутъ, по прежнему, принадлежать нераздѣльно, но которая удовлетворитъ и требованіямъ разумнаго развитія. Теперь позвольте мнѣ, господа, отъ глубины души пожелать всегдашняго благоденствія нашему собранію, котораго отнынѣ я имѣю честь быть членомъ и выразить твердую увѣренность, что оно, въ сокращенномъ объемѣ, будетъ всегда отличаться тѣми же чувствами, которыя одушевляютъ весь народъ русскій: горячею любовію къ родинѣ и полнымъ, неограниченнымъ довѣріемъ къ Царю».
Нужно было видѣть, какъ радостно подѣйствовали эти слова на все общество, какъ они затронули русскую струну въ сердцѣ каждаго; всѣ оставили мѣста свои, и наперерывъ спѣшили выразить князю неподдѣльную благодарность за то, что онъ такъ вѣрно понялъ и такъ искренно высказалъ то, что всѣ чувствовали. Черезъ нѣсколько минутъ обратился къ князю М. М. Устиновъ:
„Я считаю нелишнимъ, въ нѣсколькихъ словахъ, объясннть значеніе нашего праздника. Наше собраніе, живо сочувствуя всему, что близко и дорого Россіи, хотѣло заявить, что умѣетъ цѣнить по достоинству труды ваши, князь, и понимаетъ, какъ много вы сдѣлали въ тяжелое для Россіи время. Единодушный выборъ васъ въ почетные члены есть знакъ полнаго одобренія и искренней признательности вашихъ соотечественниковъ.»
Вслѣдъ за тѣмъ, графъ В. П. Орловъ-Давыдовъ сказалъ: „Позвольте и мнѣ, господа, прибавить нѣсколько словъ къ тому, что уже такъ прекрасно сказано. По заключеніи трактата между великими державами, и второстепенныя государства заявляютъ свое согласіе: такъ и я хочу сказать нѣчто въ родѣ post scriptum’а. Я припомню вамъ, въ какое время и при какихъ обстоятельствахъ нашъ сегодняшній гость сталъ во главѣ нашей политики. Россія только что окончила тяжелую, славную, но несчастную войну, и въ Европѣ водворилось понятіе, что наше отечество ослабѣло и надолго потеряло свое значеніе, что ему остается лишь съ безсильною злобою, какъ бы изподлобья, смотрѣть на міръ политическій. Но извѣстно выраженіе князя: La Russie ne boude pas, elle se recueille [Россия не сердится, она сосредотачивается.]: слова важныя и знаменательныя. Не теряя времени на безплодное сожалѣніе, мы занялись своимъ дѣломъ, и взгляните, какъ много сдѣлано за это время, и какъ много приготовлено въ будущемъ. Но, какъ сказалъ Тьеръ: на земномъ шарѣ дѣла и работы не перестаютъ, и вотъ, дѣйствительно, вспыхнуло на краю государства междоусобіе, встрѣтившее въ Европѣ, можетъ быть, и поддѣльное, ложное, но громкое сочувствіе, поддержанное и разстравленное злонамѣренными подстрекательствами запада. Дѣйствія и намѣреніи Россіи изображались въ превратномъ видѣ, ей дѣлались предложенія и давались совѣты, основанные на томъ же превратномъ пониманіи ея духа и положенія. Газета Times выразилась, что никто изъ иностранныхъ министровъ не чинитъ свое перо такъ остро, какъ князь Горчаковъ: но пусть перо будетъ какь можно острѣе, если оно останавливаетъ удары самыхъ тупыхъ сабель. Я былъ за границею, когда вся Европа съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ и съ такимъ можно сказать, болѣзненнымъ нетерпѣніемъ ожидала нашихъ отвѣтовъ; но было бы интересно, если бы князь сказалъ намъ, какая борьба происходила въ его груди въ то время, какъ онъ съ улыбкою и шуткою появлялся въ гостиныхъ, а между тѣмъ такія сердитыя депеши лежали на столѣ его. Господа! Смѣлость не удивляетъ въ томъ человѣкѣ, который не понимаетъ предстоящей опасности; также и осторожность не внушаетъ уваженія, если влечетъ за собою малодушіе, а не рѣшительность; но когда стоящій у кормила политики смотритъ опасности въ глаза, и въ то же время говоритъ соотечественникамъ: не страшитесь, - то мы въ правѣ заключить, что успѣхъ его не есть даръ счастія, а пріобрѣтенъ трудами, зоркостію во время бури и непоколебимою твердостію.»
Поднявшійся было одобрительный говоръ умолкъ, когда увидѣли, что князь хочетъ отвѣчать: „Послѣ рѣчи графа Владиміра Петровича - сказалъ онъ - соображаясь съ обычаями дипломатіи, я долженъ былъ бы молчать или руководиться правиломъ извѣстнаго учителя европейской дипломатіи, увѣрявшаго, что слово дано намъ лишь для сокрытія нашей мысли. Но политика ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА не требуетъ этой таинственности; я же лично не имѣю ни желанія, ни привычки ею облекаться. Графъ поставилъ мнѣ въ большую заслугу то, что видѣлъ меня веселымъ и покойнымъ въ тяжелое и безпокойное время; но, господа, это спокойствіе легко объясняется тѣмъ, что во все это время я видѣлъ передъ собою истинную, еще сокровенную для постороннихъ взоровъ Россію, а не ту, которая представлялось обманутымъ взорамъ Европы. Происки людей злоумышленныхъ, ложныя толкованія, а можетъ быть отчасти и наша вина, имѣли слѣдствіемъ, что Европа смотрѣла на Россію сквозь какую-то туманную завѣсу, и не видѣла того, что было въ дѣйствительности. Мы дунули на эту завѣсу - и Европа увидѣла наше отечество въ истинномъ свѣтѣ, и убѣдилась, что у насъ неприкосновенно священное единство между ЦАРЕМЪ и народомъ, а слѣдовательно, и сила наша не поколебалась. Да сохранится же навсегда это трогательное и могучее единство.»
Эти слова не требуютъ комментаріевъ: всякому русскому они упали въ душу, какъ живительная роса; зато и русскія чувства рвались привольно наружу, въ отвѣть на слова князя. Этотъ обѣдъ, эта задушевная бесѣда никогда не изгладятся изъ памяти присутствовавшихь; но конечно, и у всѣхъ истинно русскихъ людей сильнѣе забьется сердце при чтеніи даже этого, крайне недостаточнаго, сокращеннаго разсказа, изъ котораго не могло не ускользнуть много живаго и интереснаго. Много было потомъ одушевленныхъ разговоровъ, много слышалось радушныхъ привѣтствій почетному члену, но въ числѣ слышаннаго намъ особенно понравился отвѣть, данный одному изъ иностранныхъ дипломатовъ, выражавшему сожалѣніе, что, по незнанію языка, онъ не могъ понять смысла одушевленныхъ рѣчей: „Я тѣмъ не менѣе радъ, - сказалъ ему его собесѣдникъ, что вы были здѣсь сегодня; если вы и не поняли рѣчей, то могли сами видѣть и оцѣнить, какъ дружны и единодушны между собою русскіе, когда дѣло идетъ о чести и достоинствѣ ихъ отичесгва.» Этими словами чрезвычайно вѣрно опредѣлено все значеніе обѣда 7 го декабря.
(Русск. Инв.)
Текст даю по статье в "Северной пчеле" (Четверток, 12 декабря 1863)