(no subject)
олег лекманов,фб.
это, скорее, для себя, чтоб сохранить - вряд ли кому-то ещё будет интересно.
в фб же ничего потом не найти - пролистнул, и ушло в вечность
"Новая (очень длинная) глава из пишущейся книги "Любовная лирика Осипа Мандельштама" (так это теперь называется). Вся не влезла - вот первая часть, ниже повешена вторая. Ссылки на предшественников в книге есть, а здесь отсутствуют. Как всегда, очень жду вашей читательской реакции - указаний на ошибки, сомнений, восторгов 🙂, порицаний и тд - лучше под второй частью.
Прошу прощения за обилие переносов не там, где нужно - переформатировать для фб уж очень утомительно было.
ОЛЬГА ГИЛЬДЕБРАНДТ-АРБЕНИНА
(1920)
1.
В августе 1919 года Мандельштам спешно покинул Киев. Надежда Хазина ни с ним, ни за ним не последовала. Во «Второй книге» она объясняла:
Он собрался в несколько минут, воспользовавшись неожиданной оказией - на Харьков отправляли специальный вагон с актерами. Все власти любили актеров - красные и белые. Мандельштаму нужно было уехать из Киева, где его никто не знал, а он всегда привлекал к себе злобное внимание толпы и начальников любых цветов. Я обещала приехать в Крым с Эренбургами, но не решилась - за порогом дома лилась кровь. <…> Наша разлука с Мандельштамом длилась полтора года, за которые почти никаких известий друг от друга мы не имели. Всякая связь между городами оборвалась. Разъехавшиеся забывали друг друга, потому что встреча казалась непредставимой. У нас случайно вышло не так.
В начале октября 1920 года, после многочисленных невзгод, включавших в себя два ареста - в Крыму и в Батуме, Мандельштам прибыл в Петроград.
24 октября, после своего поэтического вечера в петроградском Доме литераторов Мандельштам познакомился с молодой актрисой Александринского театра Ольгой Ни-колаевной Гильдебрандт-Арбениной. Спустя десятилетия она писала:
Когда произошло его первое выступление (в Доме литераторов), я была потрясена! Стихи были на самую мне близкую тему: Греция и море!.. «Одиссей... пространством и време-нем полный»... Это был шквал. <…> Не знаю, в каких словах я сумела ему это выразить, - по-видимому, он был очарован, - но, сколько я помню, день был будничный, и я не была ни нарядной, ни красивой.
Кстати сказать, в оценке внешности Ольги Гильдебрандт-Арбениной мнения современников расходятся. Ахматова писала, что эта «маленькая актриса и художница» «была необычайно хороша собой». Николай Гумилев, по воспоминаниям самой Гильдебрандт-Арбениной, однажды охарактеризовал ее как «хорошенькую». А Ирина Одоевцева в письме к Глебу Струве от 1 марта 1962 года даже назвала Гильдебрандт-Арбенину «миловидной дурнушкой», пусть и «до крайности женственной». В случае с Одоевцевой, впрочем, нужно иметь в виду, что они с Гильдебрандт-Арбениной были соперницами. Актриса Анна Евреинова (Кашина), возмущенная мемуарной книгой Одо-евцевой «На берегах Невы» (1967), вспоминала в письме к тому же Глебу Струве:
Олечка Арбенина <…> была моя приятельница и мы вместе служили в то время в Алек-сандринском театре и одевались в одной уборной. Времени на разговоры и дружеские сплетни было много (играли малюсенькие роли), а Олечка была тоже [как и Одоевцева - О. Л.] любовницей Гумилева (их иногда у него доходило до 6 одновременно, включая жену) и, кроме того, незлобивой, но талантливой сплетницей. Сами понимаете, чего я наслышалась о «картавице» и «чухонке» (прозвища Одоевцевой).
Это обстоятельство (роман Ольги Гильдебрандт-Арбениной с Николаем Гумиле-вым) сразу же лишило «очарованного» ею Мандельштама всякой надежды. «У Гумилева была любовница барышня Арбенина. Приехал Мандельштам <...> и влюбился в нее», - вспоминал Георгий Иванов в письме к Владимиру Маркову. «…в Олечку был, без всякого успеха, влюблен Осип Мандельштам», - вторила мужу Одоевцева в письме к Глебу Струве.
Однако вопреки сложившейся традиции, мы полагаем, что Ольгу Гильдебрандт-Арбенину Мандельштам не имел в виду, когда писал о «европеянках нежных», от кото-рых он «принял» столько «смущенья, надсады и горя». Судя по воспоминаниям Арбениной их внешние отношения с Мандельштамом были очень легкими и этим сильно отличались от общения поэта почти со всеми остальными женщинами, в которых он бывал влюблен:
Что я помню о комнате М<андельштама>? Комната большая, наискось от входной двери, у стены - большой диван, на котором я сидела и прямо сваливалась от смеха. <…> О чем мы говорили? <…> И о религии, и о флиртах, и о книгах, и о еде. Он любил детей и как будто видел во мне ребенка. И еще - как это ни странно, что-то вроде принцессы - вот эта почтительность мне очень нравилась. Я никогда не помню никакой насмешки, или раздражения, или замечаний, - он на все был «согласен». <…> Помню, что мы сидели и хохотали над строчками Анны Радловой, которые она подарила Осипу с надписью, в которой было что-то вроде «родственнику» <…> Никаких монологов не было, всегда обмен репликами, шутка.
Взаимоотношения Мандельштама с Гильдебрандт-Арбениной больше всего походили на его дружбу с Ахматовой в тот период, когда дружба не была осложнена мандельштамовским стремлением обрести в Ахматовой «ласточку и дочку» и ахматовским решительным противостоянием этому стремлению. «Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на “Тучке” и хохотали до обморочного состояния, как кондитерские девушки в “Улиссе” Джойса» , - вспоминала Ахматова в «Листках из дневника».
Даже сцена ревности, которую Мандельштам, по воспоминаниям Ольги Гильдебрандт-Арбениной, ей устроил, как кажется, не может послужить хорошей иллюстрацией к трагическим строкам о смущении, надсаде и горе, принятыми Мандельштамом от петербургских насмешниц: «Помню (он у меня дома был раза два, и то мельком) - он сделал мне какую-то сцену, скорей комическую (для меня, и непонятную), и убежал, а по-том вернулся... и схватил коробок спичек».
Все это, разумеется, не означает, что чувство Мандельштама к Ольге Гильдебрандт-Арбениной не было серьезным. Помимо обращенных к ней стихотворений, о ко-торых речь впереди, такому предположению решительно противоречит, например, то обстоятельство, что ради уединения с Арбениной поэт пожертвовал присутствием 4 декабря 1920 года на вечере редкого в Петрограде гостя, Владимира Маяковского. В начале вечера Мандельштам, судя по дневнику Корнея Чуковского еще был в зале, однако затем тихонько исчез. Виновница этого исчезновения вспоминала:
Первый раз, что я была в комнате М<андельштама>, было в день лекции (или вечера) Маяковского. Меня искали и беспокоились, что очень веселило нас с М<андельштамом>. Я выдержала до конца вечера.
Я просто “засиделась” у Мандельштама, и нам было так весело, и мы так смеялись, что не пошла в залу слушать; аплодисменты были слышны. Мандельштам (вероятно!) меня удер-живал.
Хорошим комментарием к этому эпизоду может послужить позднейшее признание Юрия Олеши:
…если мне предстояло любовное свидание и я узнавал, что как раз в этот час я мог бы увидеть в знакомом, скажем, доме Маяковского, то я не шел на это свидание, - нет, решал я, лучше я увижу Маяковского...
Осип Мандельштам в похожей ситуации в декабре 1920 года принял другое решение.
Интенсивное общение Мандельштама с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной продли-лось чуть больше двух месяцев. В новогоднюю ночь 1921 года Арбенина соединила свою судьбу с Юрием Юркуном и надолго прервала общение не только с Николаем Гумилевым, но и со всеми поэтами из его окружения, с Мандельштамом в том числе. Од-нако, с конца октября по конец декабря 1920 года Мандельштам успел написать целых девять стихотворений, так или иначе связанных с Гильдебрандт-Арбениной. Сопостави-мое количество поэтических текстов он посвятил лишь Ахматовой, но за гораздо более обширный промежуток времени.
Удивить способно не только количество стихотворений Мандельштама, посвя-щенных Арбениной, но и разнообразие подходов к теме, которое было в этих стихотворениях продемонстрировано. В поэтических опытах ноября - декабря 1920 года Мандельштам суммировал и развил едва ли не все те варианты написания стихотворений «к женщине и о женщине», что были опробованы им ранее.
2.
Один из вариантов - помещение любовной ситуации в античные декорации - до этого был наиболее выразительно разыгран в мандельштамовском стихотворении «Tristia». В случае с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной такой прием оказался дополни-тельно оправдан главной областью интересов адресата стихотворений («Стихи были на самую мне близкую тему: Греция и море!..»). Неудивительно, что мотивы, связанные с древнегреческой мифологией, возникают в шести стихотворениях Мандельштама арбенинской серии.
То из стихотворений, в основу которого было положено древнегреческое пред-ставление о посмертной судьбе души, строгий отборщик вряд ли включил бы в разряд любовной лирики:
Когда Психея-жизнь спускается к теням
В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной,
Слепая ласточка бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
Навстречу беженке спешит толпа теней,
Товарку новую встречая причитаньем,
И руки слабые ломают перед ней
С недоумением и робким упованьем.
Кто держит зеркальце, кто баночку духов;
Душа ведь женщина, ей нравятся безделки,
И лес безлиственный прозрачных голосов
Сухие шалости кропят, как дождик мелкий.
И в нежной сутолке не зная, что начать,
Душа не узнает прозрачныя дубравы,
Дохнет на зеркало и медлит передать
Лепешку медную с туманной переправы.
В этом стихотворении любовного сюжета нет, зато есть заимствование сюжета у возлюбленной, о чем мы знаем из воспоминаний Гильдебрандт-Арбениной: «Что касается “Когда Психея-жизнь”, то это рассказ о моем представлении (Дантовского - нет, вернее, личного представления) о переходе на тот свет - роща с редкими деревьями». Наверное, поэтому в стихотворении так ярко отразился образ Ольги Гильдебрандт-Арбениной, какой ее видел Мандельштам. «Зеркальце», «баночка духов», «безделки» - все эти предметные мотивы представительствуют в стихотворении за ту легкую, если не сказать легкомысленную, но чрезвычайно обаятельную женщину, которой Ольга Гильдебрандт-Арбенина, по-видимому, была в молодости.
С ней, как кажется, связано и несколько упоминаний в стихотворении о быстром и суматошном движении: «бросается», «спешит», «в нежной сутолке». Порывистое движение, беганье, было отличительной приметой бытового поведенья Арбениной. Приведем несколько цитат из ее воспоминаний:
Вспомнила, как на Черном море во время качки и всеобщих скандалов я бодро бегала по палубе и заходила в кают-компанию нюхать букет тубероз. <…> Кроме спектаклей в театрах были халтуры в разных местах за городом; если я была занята только в первых действиях и халтуры близко, я бежала через Лавру, бегом, как стрела, не глядя по сторонам, чтобы не напасть на привидения или на воров <…> я не помню ничего особенного в моих отношениях с Мандельштамом. Я помню папиросный дым - и стихи - в его комнате. Несколько раз мы бегали по улицам, провожая друг друга - туда и обратно. <…> Как-то он [Гумилев - О. Л.] смеялся: «Я многим девушкам предлагал отправиться со мной в путешествие, но клянусь: поехал бы только с вами! Вы так быстро и много бегаете - бегом по всем пустыням...». <…>
Мы с Юрой [Юркуном - О. Л.] очень быстро ходили. Раз Патя Левенстерн встретил нас у Мальцевского рынка и подумал, что мы стремимся на место несчастья какого-нибудь, - а мы просто гуляли.
Остается добавить, что и к образу ласточки из первой строфы стихотворения «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» можно дать биографический комментарий. Ольга Гильдебрандт-Арбенина свидетельствовала в воспоминаниях: «меня он звал “ласточкой”».
Эта быстрая, суетливая птица упоминается в финале еще одного античного стихо-творения Мандельштама, обращенного к Арбениной:
1
Чуть мерцает призрачная сцена,
Хоры слабые теней,
Захлестнула шелком Мельпомена
Окна храмины своей.
Черным табором стоят кареты,
На дворе мороз трещит,
Всё космато: люди и предметы,
И горячий снег хрустит.
2
Понемногу челядь разбирает
Шуб медвежьих вороха.
В суматохе бабочка летает,
Розу кутают в меха.
Модной пестряди кружки и мошки,
Театральный легкий жар,
А на улице мигают плошки,
И тяжелый валит пар.
3
Кучера измаялись от крика,
И кромешна ночи тьма.
Ничего, голубка Эвридика,
Что у нас студеная зима.
Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.
4
Пахнет дымом бедная овчина,
От сугроба улица черна,
Из блаженного, певучего притина
К нам летит бессмертная весна,
Чтобы вечно ария звучала
«Ты вернешься на зеленые луга» -
И живая ласточка упала
На горячие снега.
Сюжетной основой для стихотворения послужил древнегреческий миф об Орфее и Эвридике в переложении Глюка - автора одноименной оперы. Биографически стихотворение прямо связано с Гильдебрандт-Арбениной. Во-первых, она была актрисой, пусть не оперного, а драматического театра, и это дало Мандельштаму возможность изобразить театральную атмосферу и театральный разъезд. Тут нужно привести еще одну цитату из воспоминаний Гильдебрандт-Арбениной, которая разъясняла, что в раннем варианте третьей строки стихотворения («Красным шелком храмины своей») подразумевался «красный цвет занавеса и мебели Александрийского театра». Во-вторых, период частых встреч поэта с Арбениной, как мы помним, пришелся на ноябрь - декабрь 1920 года (черновой автограф стихотворения помечен ноябрем 1920 года, а в одной из публикаций под стихотворением проставлена дата «Декабрь 1920»). Эти месяцы в Петрограде выдались традиционно холодными. В ноябре столбик термометра опускался до минус 8 Со, восьмого и девятого ноября выпало много снега; в самые холодные дни декабря температура опускалась до минус 12 Со, обильные снегопады начались в двадцатых числах. Это дало Мандельштаму возможность описать возвращение Эвридики-Арбениной из волшебного и теплого мира театра в насквозь промерзший мир суровой петроградской действительности эпохи военного коммунизма.
Представляется, что с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной можно связать не только ласточку и Эвридику, но и летающую «в суматохе» бабочку-Психею, а также «розу», которую «кутают в меха». Этот образ в стихотворении, возможно, восходит к суждению Гумилева, которое Гильдебрандт-Арбенина приводит в мемуарах: «Какие вы с Мандельштамом язычники! Вам бы только мрамор и розы».
Кажется излишним специально оговаривать, что появление ласточки, Эвридики, бабочки и розы в стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена…» не следует объяснять лишь через биографический контекст и видеть в них только метафорическое изоб-ражение Ольги Гильдебрандт-Арбениной. Словá у Мандельштама многозначны, смысл из них почти всегда «торчит в разные стóроны». Однако игнорировать биографический контекст тоже не стоит. Можно предположить, что обращенность стихотворения именно к Ольге Гильдебрандт-Арбениной задала ряд первичных мандельштамовских ассоциаций, которые в процессе создания текста усложнялись и обогащались новыми смысловыми оттенками. С Арбениной, как кажется, связан и эпитет «легкий» в строке «Театральный легкий жар», противопоставленной строке о зимней петроградской улице: «И тяжелый валит пар».
Эпитет «легкий» дважды употреблен еще в одном античном стихотворении Мандельштама, которое было навеяно общением с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной:
Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
С певучим именем вмешался...
Но все растаяло - и только слабый звук
В туманной памяти остался.
Сначала думал я, что имя - серафим,
И тела легкого дичился,
Немного дней прошло, и я смешался с ним
И в милой тени растворился.
И снова яблоня теряет дикий плод,
И тайный образ мне мелькает,
И богохульствует, и сам себя клянет,
И угли ревности глотает.
А счастье катится, как обруч золотой,
Сам по себе не узнавая,
А ты гоняешься за легкою весной,
Ладонью воздух рассекая.
И так устроено, что не выходим мы
Из заколдованного круга;
Земли девической упругие холмы
Лежат спеленатые туго.
Чтобы у читателя была возможность взглянуть на это сложное стихотворение, как минимум, с двух сторон, сначала приведем краткую его интерпретацию, предложенную М. Л. Гаспаровым:
…поэт сам приносит в загробный мир живое земное имя, остается там, сливается с ним и лишь издали видит на земле тайный образ своей возлюбленной, смену лет и безнадежность счастья. Фон в начале стихотворения - подземный асфоделевый луг, в конце - земные холмы вокруг Коктебеля.
А теперь попробуем подобрать к стихотворению биографические ключи.
Как и в стихотворениях «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» и «Чуть мерцает призрачная сцена…», в двух первых строках здесь изображается греческое царство мертвых, подробности устройства которого Мандельштам обсуждал в разговорах с Гильдебрандт-Арбениной. Только оказывается в этом царстве мертвых не адресат стихотворения в образе Психеи-жизни и не Орфей и Эвридика, а сам лирический субъект, нарушающий покой «теней» выкликанием «певучего имени» возлюбленной. Может быть, в зачине стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» будет уместно увидеть отсылку к ситуации стихотворения «Когда Психея-жизнь спускается к теням…», ведь впервые «вмешался» поэт в «хоровод теней», как раз написав стихотворение о Психее. Исследователи уже отмечали, что строка о «певучем имени» из стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» содержит соревновательную перекличку с обращенным к Арбениной стихотворением Николая Гумилева «Ольга» (ноябрь 1920), в котором тема имени возлюбленной - ключевая. Третья-четвертая строки первой строфы стихотворения, по-видимому, описывают возвращение лирического субъекта в реальность после разговоров с адресатом о царстве мертвых.
Вторую, едва ли не самую загадочную строфу стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» мы бы решились объяснить с помощью воспоминаний Гильдебрандт-Арбениной, которая свидетельствовала: «…как ни странно, - у меня к “гречеэскому” циклу было отношение... какого-то отцовства, как это ни дико. Они очень медиумичны, и потому меня чрезвычайно радовали». Нельзя ли предположить, что это растворение Мандельштама в образе возлюбленной, взятие на себя функции медиума, пишущего стихи, передающие ее взгляд на мир, и было метафорически изображено во второй строфе стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…»?
В третьей строфе превратившийся в медиума (растворившийся «в милой тени») лирический субъект, по-видимому, глядит на самого себя ее глазами и видит несчастливо влюбленный, мучающийся от ревности «тайный образ». С описанием мук ревности лирического субъекта мы еще встретимся в стихотворениях арбенинской серии. Может быть, возникновение этой темы отчасти было связано со сценическим именем «Арбени-на», которое вслед за отцом-актером взяла себе Ольга Гильдебрандт. В воспоминаниях о Мандельштаме она свидетельствует, что рассказывала поэту о своем участии в постановке «Мейерхольдовского “Маскарада”», где тема ревности Арбенина - центральная. Напомним также, что деталь пейзажа, многозначительно упомянутая в начальной строке этой строфы («И снова яблоня теряет в дикий плод») уже возникала в трагическом стихотворении Мандельштама «Ты прошла сквозь облако тумана…» (1911): «Злая осень ворожит над нами, / Угрожает спелыми плодами».
В первой строке четвертой строфы, вероятно, изображается беззаботная в пред-ставлении Мандельштама судьба Ольги Гильдебрандт-Арбениной: «А счастье катится, как обруч золотой». Выскажем гипотезу, что биографическим подтекстом для этой строки могли послужить рассказы Гильдебрандт-Арбениной о ее детском увлечении игрой в серсо. Девочка с обручем изображена, как минимум, на одной картине Арбениной 1929 года. В 1931 году этот образ, возможно, под влиянием стихотворения Мандельш-тама, превратил в эмблему живописи Арбениной Бенедикт Лившиц:
Что это: заумная Флорида?
Сон, приснившийся Анри Руссо? -
Край, куда ведет нас, вместо гида,
Девочка, катящая серсо.
<…>
Знаю, знаю: с каждым днем возможней
Видимого мира передел,
Если контрабанды на таможне
Сам Руссо и тот не разглядел!
Если обруч девочки, с разгона
Выскользнув за грань заумных Анд,
Новым спектром вспыхнул беззаконно
В живописи Ольги Гильдебрандт!
В финальных строках четвертой строфы, скорее всего, описывается безнадежная участь самогó лирического субъекта, причем для словесного портрета Ольги Гильдебрандт-Арбениной Мандельштам находит еще одну метафору - «легкой весны»: «А ты гоняешься за легкою весной, / Ладонью воздух рассекая». Здесь важно заметить, что в тех трех стихотворениях арбенинской серии, которые мы уже успели рассмотреть, при-сутствует описание зеленеющего природного ландшафта и/или его деталей: «С <…> веткою зеленой»; «Ты вернешься на зеленые луга»; «топтавших нежный луг».
Финальная, шестая строфа стихотворения завершается пейзажем-напоминанием об эротической привлекательности адресата: «Земли девической упругие холмы / Лежат, спеленатые туго». Это уподобление продолжает ряд, начатый метафорой «Спокойно дышат моря груди» из давнего мандельштамовского стихотворения «Silentium».
Еще одно античное стихотворение Мандельштама, обращенное к Ольге Арбениной-Гильдебрандт (его автограф сопровождается посвящением «Олечке Арбениной»), можно назвать поэтическим уговариванием адресата:
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята...
Возьми ж на радость дикий мой подарок -
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Как и в стихотворении «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…», Мандельштам в качестве строительного материала использовал здесь образы из поэтического произведения удачливого соперника - Николая Гумилева. Процитируем финал про-граммного гумилевского стихотворения «Слово» (31 августа 1919), по наблюдению В. В. Мусатова задавший образность целого ряда строк стихотворения «Возьми на радость из моих ладоней…»:
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Если учесть возможную гумилевскую параллель (мертвые пчелы - слова), то смысл мандельштамовского стихотворения «Возьми на радость из моих ладоней…» усложнится. Ведь в этом случае речь в стихотворении может идти не столько о поцелу-ях, сколько о поцелуях-пчелах-словах, то есть о поэтических признаниях в любви, кото-рые лирический субъект вручает адресату. М. Л. Гаспаров в своем комментарии к стихотворению «Возьми на радость из моих ладоней…» указывает, что упомянутый в нем Тайгет, согласно пушкинскому стихотворению «Рифма, звучная подруга…», это родина поэзии.
Однако общий смысл стихотворения Мандельштама от этого, как кажется, не ме-няется. Перед лицом неизбежной смерти (напомним, что Персефона - это древнегреческая богиня царства мертвых) и «дремучей жизни страха» лирический субъект уговаривает адресата принять его любовь, которая только и остается «на радость» им обоим. Наверное, стоит обратить внимание на то, что любовь в стихотворении «Возьми на ра-дость из моих ладоней…» вновь (как и в стихотворениях «Нету иного пути…» и «Что поют часы-кузнечик…») уподобляется плаванию на лодке: «Не отвязать неприкрепленной лодки…»
это, скорее, для себя, чтоб сохранить - вряд ли кому-то ещё будет интересно.
в фб же ничего потом не найти - пролистнул, и ушло в вечность
"Новая (очень длинная) глава из пишущейся книги "Любовная лирика Осипа Мандельштама" (так это теперь называется). Вся не влезла - вот первая часть, ниже повешена вторая. Ссылки на предшественников в книге есть, а здесь отсутствуют. Как всегда, очень жду вашей читательской реакции - указаний на ошибки, сомнений, восторгов 🙂, порицаний и тд - лучше под второй частью.
Прошу прощения за обилие переносов не там, где нужно - переформатировать для фб уж очень утомительно было.
ОЛЬГА ГИЛЬДЕБРАНДТ-АРБЕНИНА
(1920)
1.
В августе 1919 года Мандельштам спешно покинул Киев. Надежда Хазина ни с ним, ни за ним не последовала. Во «Второй книге» она объясняла:
Он собрался в несколько минут, воспользовавшись неожиданной оказией - на Харьков отправляли специальный вагон с актерами. Все власти любили актеров - красные и белые. Мандельштаму нужно было уехать из Киева, где его никто не знал, а он всегда привлекал к себе злобное внимание толпы и начальников любых цветов. Я обещала приехать в Крым с Эренбургами, но не решилась - за порогом дома лилась кровь. <…> Наша разлука с Мандельштамом длилась полтора года, за которые почти никаких известий друг от друга мы не имели. Всякая связь между городами оборвалась. Разъехавшиеся забывали друг друга, потому что встреча казалась непредставимой. У нас случайно вышло не так.
В начале октября 1920 года, после многочисленных невзгод, включавших в себя два ареста - в Крыму и в Батуме, Мандельштам прибыл в Петроград.
24 октября, после своего поэтического вечера в петроградском Доме литераторов Мандельштам познакомился с молодой актрисой Александринского театра Ольгой Ни-колаевной Гильдебрандт-Арбениной. Спустя десятилетия она писала:
Когда произошло его первое выступление (в Доме литераторов), я была потрясена! Стихи были на самую мне близкую тему: Греция и море!.. «Одиссей... пространством и време-нем полный»... Это был шквал. <…> Не знаю, в каких словах я сумела ему это выразить, - по-видимому, он был очарован, - но, сколько я помню, день был будничный, и я не была ни нарядной, ни красивой.
Кстати сказать, в оценке внешности Ольги Гильдебрандт-Арбениной мнения современников расходятся. Ахматова писала, что эта «маленькая актриса и художница» «была необычайно хороша собой». Николай Гумилев, по воспоминаниям самой Гильдебрандт-Арбениной, однажды охарактеризовал ее как «хорошенькую». А Ирина Одоевцева в письме к Глебу Струве от 1 марта 1962 года даже назвала Гильдебрандт-Арбенину «миловидной дурнушкой», пусть и «до крайности женственной». В случае с Одоевцевой, впрочем, нужно иметь в виду, что они с Гильдебрандт-Арбениной были соперницами. Актриса Анна Евреинова (Кашина), возмущенная мемуарной книгой Одо-евцевой «На берегах Невы» (1967), вспоминала в письме к тому же Глебу Струве:
Олечка Арбенина <…> была моя приятельница и мы вместе служили в то время в Алек-сандринском театре и одевались в одной уборной. Времени на разговоры и дружеские сплетни было много (играли малюсенькие роли), а Олечка была тоже [как и Одоевцева - О. Л.] любовницей Гумилева (их иногда у него доходило до 6 одновременно, включая жену) и, кроме того, незлобивой, но талантливой сплетницей. Сами понимаете, чего я наслышалась о «картавице» и «чухонке» (прозвища Одоевцевой).
Это обстоятельство (роман Ольги Гильдебрандт-Арбениной с Николаем Гумиле-вым) сразу же лишило «очарованного» ею Мандельштама всякой надежды. «У Гумилева была любовница барышня Арбенина. Приехал Мандельштам <...> и влюбился в нее», - вспоминал Георгий Иванов в письме к Владимиру Маркову. «…в Олечку был, без всякого успеха, влюблен Осип Мандельштам», - вторила мужу Одоевцева в письме к Глебу Струве.
Однако вопреки сложившейся традиции, мы полагаем, что Ольгу Гильдебрандт-Арбенину Мандельштам не имел в виду, когда писал о «европеянках нежных», от кото-рых он «принял» столько «смущенья, надсады и горя». Судя по воспоминаниям Арбениной их внешние отношения с Мандельштамом были очень легкими и этим сильно отличались от общения поэта почти со всеми остальными женщинами, в которых он бывал влюблен:
Что я помню о комнате М<андельштама>? Комната большая, наискось от входной двери, у стены - большой диван, на котором я сидела и прямо сваливалась от смеха. <…> О чем мы говорили? <…> И о религии, и о флиртах, и о книгах, и о еде. Он любил детей и как будто видел во мне ребенка. И еще - как это ни странно, что-то вроде принцессы - вот эта почтительность мне очень нравилась. Я никогда не помню никакой насмешки, или раздражения, или замечаний, - он на все был «согласен». <…> Помню, что мы сидели и хохотали над строчками Анны Радловой, которые она подарила Осипу с надписью, в которой было что-то вроде «родственнику» <…> Никаких монологов не было, всегда обмен репликами, шутка.
Взаимоотношения Мандельштама с Гильдебрандт-Арбениной больше всего походили на его дружбу с Ахматовой в тот период, когда дружба не была осложнена мандельштамовским стремлением обрести в Ахматовой «ласточку и дочку» и ахматовским решительным противостоянием этому стремлению. «Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на “Тучке” и хохотали до обморочного состояния, как кондитерские девушки в “Улиссе” Джойса» , - вспоминала Ахматова в «Листках из дневника».
Даже сцена ревности, которую Мандельштам, по воспоминаниям Ольги Гильдебрандт-Арбениной, ей устроил, как кажется, не может послужить хорошей иллюстрацией к трагическим строкам о смущении, надсаде и горе, принятыми Мандельштамом от петербургских насмешниц: «Помню (он у меня дома был раза два, и то мельком) - он сделал мне какую-то сцену, скорей комическую (для меня, и непонятную), и убежал, а по-том вернулся... и схватил коробок спичек».
Все это, разумеется, не означает, что чувство Мандельштама к Ольге Гильдебрандт-Арбениной не было серьезным. Помимо обращенных к ней стихотворений, о ко-торых речь впереди, такому предположению решительно противоречит, например, то обстоятельство, что ради уединения с Арбениной поэт пожертвовал присутствием 4 декабря 1920 года на вечере редкого в Петрограде гостя, Владимира Маяковского. В начале вечера Мандельштам, судя по дневнику Корнея Чуковского еще был в зале, однако затем тихонько исчез. Виновница этого исчезновения вспоминала:
Первый раз, что я была в комнате М<андельштама>, было в день лекции (или вечера) Маяковского. Меня искали и беспокоились, что очень веселило нас с М<андельштамом>. Я выдержала до конца вечера.
Я просто “засиделась” у Мандельштама, и нам было так весело, и мы так смеялись, что не пошла в залу слушать; аплодисменты были слышны. Мандельштам (вероятно!) меня удер-живал.
Хорошим комментарием к этому эпизоду может послужить позднейшее признание Юрия Олеши:
…если мне предстояло любовное свидание и я узнавал, что как раз в этот час я мог бы увидеть в знакомом, скажем, доме Маяковского, то я не шел на это свидание, - нет, решал я, лучше я увижу Маяковского...
Осип Мандельштам в похожей ситуации в декабре 1920 года принял другое решение.
Интенсивное общение Мандельштама с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной продли-лось чуть больше двух месяцев. В новогоднюю ночь 1921 года Арбенина соединила свою судьбу с Юрием Юркуном и надолго прервала общение не только с Николаем Гумилевым, но и со всеми поэтами из его окружения, с Мандельштамом в том числе. Од-нако, с конца октября по конец декабря 1920 года Мандельштам успел написать целых девять стихотворений, так или иначе связанных с Гильдебрандт-Арбениной. Сопостави-мое количество поэтических текстов он посвятил лишь Ахматовой, но за гораздо более обширный промежуток времени.
Удивить способно не только количество стихотворений Мандельштама, посвя-щенных Арбениной, но и разнообразие подходов к теме, которое было в этих стихотворениях продемонстрировано. В поэтических опытах ноября - декабря 1920 года Мандельштам суммировал и развил едва ли не все те варианты написания стихотворений «к женщине и о женщине», что были опробованы им ранее.
2.
Один из вариантов - помещение любовной ситуации в античные декорации - до этого был наиболее выразительно разыгран в мандельштамовском стихотворении «Tristia». В случае с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной такой прием оказался дополни-тельно оправдан главной областью интересов адресата стихотворений («Стихи были на самую мне близкую тему: Греция и море!..»). Неудивительно, что мотивы, связанные с древнегреческой мифологией, возникают в шести стихотворениях Мандельштама арбенинской серии.
То из стихотворений, в основу которого было положено древнегреческое пред-ставление о посмертной судьбе души, строгий отборщик вряд ли включил бы в разряд любовной лирики:
Когда Психея-жизнь спускается к теням
В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной,
Слепая ласточка бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
Навстречу беженке спешит толпа теней,
Товарку новую встречая причитаньем,
И руки слабые ломают перед ней
С недоумением и робким упованьем.
Кто держит зеркальце, кто баночку духов;
Душа ведь женщина, ей нравятся безделки,
И лес безлиственный прозрачных голосов
Сухие шалости кропят, как дождик мелкий.
И в нежной сутолке не зная, что начать,
Душа не узнает прозрачныя дубравы,
Дохнет на зеркало и медлит передать
Лепешку медную с туманной переправы.
В этом стихотворении любовного сюжета нет, зато есть заимствование сюжета у возлюбленной, о чем мы знаем из воспоминаний Гильдебрандт-Арбениной: «Что касается “Когда Психея-жизнь”, то это рассказ о моем представлении (Дантовского - нет, вернее, личного представления) о переходе на тот свет - роща с редкими деревьями». Наверное, поэтому в стихотворении так ярко отразился образ Ольги Гильдебрандт-Арбениной, какой ее видел Мандельштам. «Зеркальце», «баночка духов», «безделки» - все эти предметные мотивы представительствуют в стихотворении за ту легкую, если не сказать легкомысленную, но чрезвычайно обаятельную женщину, которой Ольга Гильдебрандт-Арбенина, по-видимому, была в молодости.
С ней, как кажется, связано и несколько упоминаний в стихотворении о быстром и суматошном движении: «бросается», «спешит», «в нежной сутолке». Порывистое движение, беганье, было отличительной приметой бытового поведенья Арбениной. Приведем несколько цитат из ее воспоминаний:
Вспомнила, как на Черном море во время качки и всеобщих скандалов я бодро бегала по палубе и заходила в кают-компанию нюхать букет тубероз. <…> Кроме спектаклей в театрах были халтуры в разных местах за городом; если я была занята только в первых действиях и халтуры близко, я бежала через Лавру, бегом, как стрела, не глядя по сторонам, чтобы не напасть на привидения или на воров <…> я не помню ничего особенного в моих отношениях с Мандельштамом. Я помню папиросный дым - и стихи - в его комнате. Несколько раз мы бегали по улицам, провожая друг друга - туда и обратно. <…> Как-то он [Гумилев - О. Л.] смеялся: «Я многим девушкам предлагал отправиться со мной в путешествие, но клянусь: поехал бы только с вами! Вы так быстро и много бегаете - бегом по всем пустыням...». <…>
Мы с Юрой [Юркуном - О. Л.] очень быстро ходили. Раз Патя Левенстерн встретил нас у Мальцевского рынка и подумал, что мы стремимся на место несчастья какого-нибудь, - а мы просто гуляли.
Остается добавить, что и к образу ласточки из первой строфы стихотворения «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» можно дать биографический комментарий. Ольга Гильдебрандт-Арбенина свидетельствовала в воспоминаниях: «меня он звал “ласточкой”».
Эта быстрая, суетливая птица упоминается в финале еще одного античного стихо-творения Мандельштама, обращенного к Арбениной:
1
Чуть мерцает призрачная сцена,
Хоры слабые теней,
Захлестнула шелком Мельпомена
Окна храмины своей.
Черным табором стоят кареты,
На дворе мороз трещит,
Всё космато: люди и предметы,
И горячий снег хрустит.
2
Понемногу челядь разбирает
Шуб медвежьих вороха.
В суматохе бабочка летает,
Розу кутают в меха.
Модной пестряди кружки и мошки,
Театральный легкий жар,
А на улице мигают плошки,
И тяжелый валит пар.
3
Кучера измаялись от крика,
И кромешна ночи тьма.
Ничего, голубка Эвридика,
Что у нас студеная зима.
Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.
4
Пахнет дымом бедная овчина,
От сугроба улица черна,
Из блаженного, певучего притина
К нам летит бессмертная весна,
Чтобы вечно ария звучала
«Ты вернешься на зеленые луга» -
И живая ласточка упала
На горячие снега.
Сюжетной основой для стихотворения послужил древнегреческий миф об Орфее и Эвридике в переложении Глюка - автора одноименной оперы. Биографически стихотворение прямо связано с Гильдебрандт-Арбениной. Во-первых, она была актрисой, пусть не оперного, а драматического театра, и это дало Мандельштаму возможность изобразить театральную атмосферу и театральный разъезд. Тут нужно привести еще одну цитату из воспоминаний Гильдебрандт-Арбениной, которая разъясняла, что в раннем варианте третьей строки стихотворения («Красным шелком храмины своей») подразумевался «красный цвет занавеса и мебели Александрийского театра». Во-вторых, период частых встреч поэта с Арбениной, как мы помним, пришелся на ноябрь - декабрь 1920 года (черновой автограф стихотворения помечен ноябрем 1920 года, а в одной из публикаций под стихотворением проставлена дата «Декабрь 1920»). Эти месяцы в Петрограде выдались традиционно холодными. В ноябре столбик термометра опускался до минус 8 Со, восьмого и девятого ноября выпало много снега; в самые холодные дни декабря температура опускалась до минус 12 Со, обильные снегопады начались в двадцатых числах. Это дало Мандельштаму возможность описать возвращение Эвридики-Арбениной из волшебного и теплого мира театра в насквозь промерзший мир суровой петроградской действительности эпохи военного коммунизма.
Представляется, что с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной можно связать не только ласточку и Эвридику, но и летающую «в суматохе» бабочку-Психею, а также «розу», которую «кутают в меха». Этот образ в стихотворении, возможно, восходит к суждению Гумилева, которое Гильдебрандт-Арбенина приводит в мемуарах: «Какие вы с Мандельштамом язычники! Вам бы только мрамор и розы».
Кажется излишним специально оговаривать, что появление ласточки, Эвридики, бабочки и розы в стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена…» не следует объяснять лишь через биографический контекст и видеть в них только метафорическое изоб-ражение Ольги Гильдебрандт-Арбениной. Словá у Мандельштама многозначны, смысл из них почти всегда «торчит в разные стóроны». Однако игнорировать биографический контекст тоже не стоит. Можно предположить, что обращенность стихотворения именно к Ольге Гильдебрандт-Арбениной задала ряд первичных мандельштамовских ассоциаций, которые в процессе создания текста усложнялись и обогащались новыми смысловыми оттенками. С Арбениной, как кажется, связан и эпитет «легкий» в строке «Театральный легкий жар», противопоставленной строке о зимней петроградской улице: «И тяжелый валит пар».
Эпитет «легкий» дважды употреблен еще в одном античном стихотворении Мандельштама, которое было навеяно общением с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной:
Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
С певучим именем вмешался...
Но все растаяло - и только слабый звук
В туманной памяти остался.
Сначала думал я, что имя - серафим,
И тела легкого дичился,
Немного дней прошло, и я смешался с ним
И в милой тени растворился.
И снова яблоня теряет дикий плод,
И тайный образ мне мелькает,
И богохульствует, и сам себя клянет,
И угли ревности глотает.
А счастье катится, как обруч золотой,
Сам по себе не узнавая,
А ты гоняешься за легкою весной,
Ладонью воздух рассекая.
И так устроено, что не выходим мы
Из заколдованного круга;
Земли девической упругие холмы
Лежат спеленатые туго.
Чтобы у читателя была возможность взглянуть на это сложное стихотворение, как минимум, с двух сторон, сначала приведем краткую его интерпретацию, предложенную М. Л. Гаспаровым:
…поэт сам приносит в загробный мир живое земное имя, остается там, сливается с ним и лишь издали видит на земле тайный образ своей возлюбленной, смену лет и безнадежность счастья. Фон в начале стихотворения - подземный асфоделевый луг, в конце - земные холмы вокруг Коктебеля.
А теперь попробуем подобрать к стихотворению биографические ключи.
Как и в стихотворениях «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» и «Чуть мерцает призрачная сцена…», в двух первых строках здесь изображается греческое царство мертвых, подробности устройства которого Мандельштам обсуждал в разговорах с Гильдебрандт-Арбениной. Только оказывается в этом царстве мертвых не адресат стихотворения в образе Психеи-жизни и не Орфей и Эвридика, а сам лирический субъект, нарушающий покой «теней» выкликанием «певучего имени» возлюбленной. Может быть, в зачине стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» будет уместно увидеть отсылку к ситуации стихотворения «Когда Психея-жизнь спускается к теням…», ведь впервые «вмешался» поэт в «хоровод теней», как раз написав стихотворение о Психее. Исследователи уже отмечали, что строка о «певучем имени» из стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» содержит соревновательную перекличку с обращенным к Арбениной стихотворением Николая Гумилева «Ольга» (ноябрь 1920), в котором тема имени возлюбленной - ключевая. Третья-четвертая строки первой строфы стихотворения, по-видимому, описывают возвращение лирического субъекта в реальность после разговоров с адресатом о царстве мертвых.
Вторую, едва ли не самую загадочную строфу стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» мы бы решились объяснить с помощью воспоминаний Гильдебрандт-Арбениной, которая свидетельствовала: «…как ни странно, - у меня к “гречеэскому” циклу было отношение... какого-то отцовства, как это ни дико. Они очень медиумичны, и потому меня чрезвычайно радовали». Нельзя ли предположить, что это растворение Мандельштама в образе возлюбленной, взятие на себя функции медиума, пишущего стихи, передающие ее взгляд на мир, и было метафорически изображено во второй строфе стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…»?
В третьей строфе превратившийся в медиума (растворившийся «в милой тени») лирический субъект, по-видимому, глядит на самого себя ее глазами и видит несчастливо влюбленный, мучающийся от ревности «тайный образ». С описанием мук ревности лирического субъекта мы еще встретимся в стихотворениях арбенинской серии. Может быть, возникновение этой темы отчасти было связано со сценическим именем «Арбени-на», которое вслед за отцом-актером взяла себе Ольга Гильдебрандт. В воспоминаниях о Мандельштаме она свидетельствует, что рассказывала поэту о своем участии в постановке «Мейерхольдовского “Маскарада”», где тема ревности Арбенина - центральная. Напомним также, что деталь пейзажа, многозначительно упомянутая в начальной строке этой строфы («И снова яблоня теряет в дикий плод») уже возникала в трагическом стихотворении Мандельштама «Ты прошла сквозь облако тумана…» (1911): «Злая осень ворожит над нами, / Угрожает спелыми плодами».
В первой строке четвертой строфы, вероятно, изображается беззаботная в пред-ставлении Мандельштама судьба Ольги Гильдебрандт-Арбениной: «А счастье катится, как обруч золотой». Выскажем гипотезу, что биографическим подтекстом для этой строки могли послужить рассказы Гильдебрандт-Арбениной о ее детском увлечении игрой в серсо. Девочка с обручем изображена, как минимум, на одной картине Арбениной 1929 года. В 1931 году этот образ, возможно, под влиянием стихотворения Мандельш-тама, превратил в эмблему живописи Арбениной Бенедикт Лившиц:
Что это: заумная Флорида?
Сон, приснившийся Анри Руссо? -
Край, куда ведет нас, вместо гида,
Девочка, катящая серсо.
<…>
Знаю, знаю: с каждым днем возможней
Видимого мира передел,
Если контрабанды на таможне
Сам Руссо и тот не разглядел!
Если обруч девочки, с разгона
Выскользнув за грань заумных Анд,
Новым спектром вспыхнул беззаконно
В живописи Ольги Гильдебрандт!
В финальных строках четвертой строфы, скорее всего, описывается безнадежная участь самогó лирического субъекта, причем для словесного портрета Ольги Гильдебрандт-Арбениной Мандельштам находит еще одну метафору - «легкой весны»: «А ты гоняешься за легкою весной, / Ладонью воздух рассекая». Здесь важно заметить, что в тех трех стихотворениях арбенинской серии, которые мы уже успели рассмотреть, при-сутствует описание зеленеющего природного ландшафта и/или его деталей: «С <…> веткою зеленой»; «Ты вернешься на зеленые луга»; «топтавших нежный луг».
Финальная, шестая строфа стихотворения завершается пейзажем-напоминанием об эротической привлекательности адресата: «Земли девической упругие холмы / Лежат, спеленатые туго». Это уподобление продолжает ряд, начатый метафорой «Спокойно дышат моря груди» из давнего мандельштамовского стихотворения «Silentium».
Еще одно античное стихотворение Мандельштама, обращенное к Ольге Арбениной-Гильдебрандт (его автограф сопровождается посвящением «Олечке Арбениной»), можно назвать поэтическим уговариванием адресата:
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята...
Возьми ж на радость дикий мой подарок -
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Как и в стихотворении «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…», Мандельштам в качестве строительного материала использовал здесь образы из поэтического произведения удачливого соперника - Николая Гумилева. Процитируем финал про-граммного гумилевского стихотворения «Слово» (31 августа 1919), по наблюдению В. В. Мусатова задавший образность целого ряда строк стихотворения «Возьми на радость из моих ладоней…»:
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Если учесть возможную гумилевскую параллель (мертвые пчелы - слова), то смысл мандельштамовского стихотворения «Возьми на радость из моих ладоней…» усложнится. Ведь в этом случае речь в стихотворении может идти не столько о поцелу-ях, сколько о поцелуях-пчелах-словах, то есть о поэтических признаниях в любви, кото-рые лирический субъект вручает адресату. М. Л. Гаспаров в своем комментарии к стихотворению «Возьми на радость из моих ладоней…» указывает, что упомянутый в нем Тайгет, согласно пушкинскому стихотворению «Рифма, звучная подруга…», это родина поэзии.
Однако общий смысл стихотворения Мандельштама от этого, как кажется, не ме-няется. Перед лицом неизбежной смерти (напомним, что Персефона - это древнегреческая богиня царства мертвых) и «дремучей жизни страха» лирический субъект уговаривает адресата принять его любовь, которая только и остается «на радость» им обоим. Наверное, стоит обратить внимание на то, что любовь в стихотворении «Возьми на ра-дость из моих ладоней…» вновь (как и в стихотворениях «Нету иного пути…» и «Что поют часы-кузнечик…») уподобляется плаванию на лодке: «Не отвязать неприкрепленной лодки…»