О МИКОЛЕ ХВИЛЕВОМ: УБИЙСТВО? (повтор статьи Н. Волошиной).
Система убийства поэта отработана не у нас, и не в наши времена. Живые поэты мало интересуют толпы народа - если они не пишут похабных стишков или сказок. Но после смерти - полная аналогия притче Андерсена: птичку, которая умерла от голода, потом похоронили с большим почетом. И ведь это все же лучше, чем ничего? Вспоминаю похороны Стуса - меня тогда очень интересовало, сколько среди идущих в первых рядах было тех, кто убил его своим равнодушием, доносами или активной травлей? Оказалось, достаточно. Однако стихам поэта повезло - их переписывали, учили, над ними мечтали, о них спорили. Его поэзия жила и при жизни, и после смерти - а я считаю счастливой судьбу поэта, который соединил свой гений с сердцем народа, переплелся с его судьбой, вошел органично в культурную традицию. Но не у всех украинских поэтов так сложилось - вернее, жизненный путь у многих оборвался так же трагически, но творчество было скрыто от людей, страна о них не знала, или забыла.
Этот способ тоже не нов - уничтожив творения поэта, вы уничтожите то, ради чего он жил. Ведь каждый поэт - не просто продавец песен, он еще и пророк, и вестник богов, и посредник между человеком и природой - человеком и вечностью. Поэтому тираны всегда и везде знали, как избавиться от ненужного и неудобного гения. Сколько раз горели всякие библиотеки, войны приносили разрушения - и первыми страдали книги. Но было и намеренное сожжение книг, такое своеобразное аутодафе - только священные книги Бога не горят. Во времена нашего Большого Террора гения украинского модерна убили два раза - сначала физически, потом стерли так из народной памяти, как будто никогда и не было такого автора, ни стихов, ни этюдов, ни арабесок.
Но поражает темная история с самоубийством, и особенно посмертной запиской. Есть несколько свидетельств людей, которые косвенно могли видеть сцену действия, или прибежали на место событий уже тогда, когда все было законченно. Сами основные действующие лица не могли оставить записей об увиденном, так как были все уничтожены. А если вдруг и оставили, то, боюсь, сами родственноки могли их уничтожить. Ведь любое соприкосновение с Мыколой Григоричем было чревато гибелью - Сталин лично занимался его делом, а если уж Сам взялся - пощады не жди! Но слишком много нестыковок, которые как-то слишком уж похожи на подтасовки.
Но самое интересное - это, я считаю, дело о предсмертных записках. Конечно, советские поэты поднаторели в написании записок такого рода, а некоторые, говорят, писали их даже кровью - в общем, всякие декадентские изыски, кстати. тоже еще не доказанные, но тут, у Григорича, получился какой-то сбой - ни стихов, ни творческого порыва - какие-то тупые повторы: "хай да "хай живе"..., и "не понимаю"... - во-первых, он сам столько издевался в своих произаедениях над всякими "хай", что это выглядит настоящей пародией. Только тот, кто не читал ни строчки Хвылевого, мог и может поверить в такую чепуху.
Это надо не иметь ни слуха на слово, ни понимания того, что он писал вообще. Собственно, бездарность и глухота наших литературоведов, прикрываемая шелухой постмодерной терминологии, меня не удивляет - понять, что они пишут, невозможно, да и не нужно - мысль изложена настолько запутанно, что нет никакой охоты в ней разбираться. Не говоря уже о неумении увидеть очевидное, которое всякий поэт обычно прячет в такую искусную метафору, что понятно только своим, на одной волне. Но возвращаясь к теме записок - спросить у современников невозможно. В принципе, уже никого нет, только те, кто был тогда ребенком.
Но тут следует отметить два важных факта.
Первый - так называемая записка существует только в копии, которая записана представителями органов со слов присутствующего там, в частности, Юрия Смолича, и кое-кого еще, который повторил ее содержание за ним. Причем Юрий Смолич чрезвычайно интересно описывает эту записку в своих воспоминаниях - во- первых, она была одна, а не две, намного короче, всего три предложения, и ее почти никто не видел, и когда Юрий Смолич смотрел на агонию Хвылевого, эта записка, которую он прочитал на расстоянии - какое-то чрезвычайно острое зрение у этого товарища - вдруг исчезла а рядом с собой он заметил жену Мыколы Григорича. Второе: когда в комнату зашли растерянные гости, то стали обсуждать вопрос записки, почему-то не нашли? (испарилась она, что ли?), и решили якобы припомнить и продиктовать ее органам. Причем органы приехали только через несколько часов - не торопились они, сначала приехала милиция и забрала тело. Спрашивается, зачем диктовать записку, которую видел только Смолич? Сомнительная затея, которую почему-то никому не пришло в голову ее оспаривать. Но опять-таки, судя по словам Смолича.
Тут у меня есть два соображения, не подкрепленные никаким фактажом - а почему так, напишу ниже. Первое - все были напуганы своим будущим, которое после дикой травли, ареста Ялового и смерти Хвылевого выглядело очень определенным образом! А кому же не хочется жить, и кто же не попытается избежать смерти, даже если для этого придется прибегнуть к фальсификации и обману? Т.е., все вместе просто придумали удобную записку, которая доказывала, что ни их лидер, ни они, естественно, никакие не антикоммунисты и буржуазные националисты - а очень лояльные и добропорядочные граждане Советской Украины. Второе - это было не самоубийство, а убийство, тут есть воспоминание Юрия Бедзика, где фигурирует разбитое окно - а все присутствующие дали показания, что звук был очень тихий, и они вообще не поняли сначала, что произошло. Ну а звон от разбитого стекла на четвертом этаже - это откуда? Вот это они могли услышать? Но о разбитом окне мне лично не встретилось ни слова. Думаю, тут могла быть использована жена Мыколы, тем более, что в комнате, где друзья пили чай, ее не было. Про жену никакие особенные обстоятельства мне достоверно не известны - или их нет, или они не публикуются. Поэтому опять-таки без всяких фактов - они прикрывали жену Миколы и выдали убийство за самоубийство. Или наоборот, боялись ее, и эта версия принадлежала ей, и следовательно, органам. Поэтому они и не спешили слишком на место преступления, сцена была подготовлена заранее, и всем все было известно. Но в стране советов все привыкли молчать, и если мы и узнаем правду, то случайно.
Хочется кратко еще рассказать о человеке, который захотел узнать правду, потому что обнаружил, что Юрий Смолич, который принес ему эту записку, сотрудничает с КГБ. Это был Федор Данилович Овчаренко, бывший секретарь КПУ по идеологии, которого в свое время снял Щербицкий, подозревая в национальной проукраинской настроенности. Получив из КГБ эти копии записок (которые видел только Смолич), Овчаренко решил передать их товарищу Н.Жулинскому уже в годы перестройки к 95 годовщине со дня рождения Хвылевого в 1988 году. То есть до этого времени ни о каких записках речи вообще не было - но услужливый академик решил порадовать всех тем фактом, что Мыкола Григоревич умер настоящим коммунистом - еще раз повторяю, это было обнародовано в 1988г, когда уже начался массовый отток из компартии.
Поэтому тут приходит в голову следующая мысль - после опубликования Санаторийной зоны писателя кто-то (?) решил дискредитировать другим образом через руки услужливых дураков. Возникает третья версия - сфабрикованная фальшивка, запущенная, как это принято у них, по партикулярным каналам для большей достоверности в глазах наивной и доверчивой публики. Многие, например Иван Драч, вообще забывают упомянуть, что это не записка, или записки, написанные рукой Хвылевого, а копии, продиктованные в органах товарищем Юрием Смоличем. Видно, такая мысль, о фальсификации, пришла в голову и Федору Даниловичу Овчаренко, который решил сам разобраться в архивах. Но прежней власти уже не было, а в наших архивах работали и работают проверенные товарищи, которые кому попало информацию не выдают. Так что не думаю, что он получил какую-то ценную информацию, но здоровье потерял. А если и было что-то найдено, то, думаю, его дочь Наталья, с которой я училась на одном курсе, передала материалы опять же Жулинскому - т.е. все равно, что пропало, потому как ни одного своего обещания про издания архивных и рассекреченных материалов о Растреляном Возрождении он все равно не выполнил.
Открытых документов о жизни Мыколы Григорьевича Хвылевого чрезвычайно мало, фактажа еще меньше - а перевранных фактов немеряно. Например, эти дурацкие утверждения о русскости Хвылевого, пишут только о его отце, который с ними не жил, и никакого влияния на сына не оказал, - забывая, что у него была мать, украинка, и дядя, культурный и образованный человек, чрезвычайно страстный украинофил и любитель казацкой старины. И именно под его влиянием вырос и сформировался будущий писатель.
Но писать на тему биографии Хвылевого не есть задача этой статьи - я хотела только изложить свои версии того, что произошло в то прекрасное солнечное утро 13 мая далекого 1933 года.
ВОСПОМИНАНИЯ ЮРИЯ БЕДЗИКА
Есть в Харькове дом довоенной постройки «Слово». Может, нынче он уже так не называется. Просто: улица Культуры, 9 - обычное строение жилого типа в пять этажей, серое, невзрачное на вид. А когда-то был дом «Слово» внушительным и знаменитым на всю страну. В 30-е годы от него расходились лучи славы, и весь Советский Союз тогда знал, что там жили украинские классики: Владимир Сосюра, Мыкола Хвылевый, Юрий Смолич, Остап Вышня, Павло Тычина...
Я был еще мальчишкой, не знал, что живу в одном доме с классиками, и воспринимал их просто и легко, именно по-мальчишески. Мой отец - Дмитро Бедзик только вступал на литературную стезю, но уже был принят в число избранных. Моя память зафиксировала только факты. Профессиональное, общественно важное, государственное было еще недоступно моему пониманию. Но, пожалуй, в тех фактах уже тогда было заложено нечто важное и значимое, что через призму десятилетий отразится на нашей сегодняшней жизни.
Итак, начинаю мой рассказ с воспоминаний о том, как погиб замечательный украинский писатель, мужественный борец за свободу Украины Мыкола Хвылевый.
Харьков начала тридцатых годов вряд ли уже кто-нибудь хорошо помнит. Разве что убеленные сединами старики. Они с удовольствием поговорят и о Шатиловке, и об улице Тринклера, и о величественной площади Дзержинского. А для незнающих скажу прямо, что в тогдашнем сером, задымленном, измученном наступающим голодом Харькове дом «Слово» был своего рода святилищем.
Много позже я узнал, что жилось тогда зачинателям нашей литературы нелегко. Украинским в особенности. Мрачная тень обвинений в «буржуазном национализме» уже накатывалась на бесправную, раздавленную сталинско-кагановичским террором Украину. Прошли первые политические процессы: по делу СВУ, «Украинской казацкой партии» и многим другим. Еще, правда, не расстреливали, как позже, в 37-м году, но к этому шло.
Назревала не менее страшная беда - голод. Он охватил почти всю республику, вымирали целые села. Западные специалисты еще тогда подсчитали, что в Украине погибло от голода не менее 6 миллионов человек. Голод был делом рук большевистской клики, выполнявшей свою программу «индустриализации» за счет непокорной деревни. Словно издеваясь над страданиями измученной Украины, Сталин в феврале 1933 года собрал в Москве первый съезд колхозников-ударников и на нем произнес слова, ставшие как бы символом сталинской эпохи: «Сделаем колхозников зажиточными, а все колхозы - большевистскими».
Естественно, это не могло не отразиться и на настроениях украинской интеллигенции, особенно украинских писателей. Своим детским умом я многого не мог понять, хотя осознавал, что вокруг творится что-то неладное: с полок магазинов исчезли продукты, возле Сумского базара часто валялись умершие, мы их видели до того, как их успевали увезти на специальных машинах в морг. Однажды, когда отец по заданию газеты отправился в Охтырский район и прихватил меня с собой, я был поражен, увидев по всему пути нашего следования (нас вез на «линейке» райкомовский работник) хаты с забитыми окнами. На мой недоуменный вопрос: «Что это, татусь?» отец мрачно ответил: «Все в Сибирь повыезжали, там лучше живется».
Разумеется, писатели втихомолку вели между собой разговоры об этом. Часто к отцу приходили Юрий Смолич, Олесь Донченко, Мыкола Хвылевый, Иван Ковтун. Не знаю, о чем шла речь, хотя теперь, по прошествии многих лет, могу заключить, что разговор велся и о начавшемся наступлении против «хвылевизма» (иными словами, против «буржуазных националистов) и, разумеется, о голоде.
Во властных структурах Украины в то время были произведены значительные перестановки. С поста наркома образования сместили Мыколу Скрыпника, одного из активных поборников идеи национального возрождения Украины. И сразу же газеты «Висти» и «Коммунист» стали печатать материалы о вредительстве в сельском хозяйстве и об ошибках скрыпниковской националистической «школки». Началась яростная травля Хвылевого, который посмел выдвинуть лозунг «Подальше от Москвы» и призвал равняться на «психологическую Европу».
Теперь, через много лет, я понимаю, почему мама при гостях так старательно закрывала дверь в мою спальню. Однажды после позднего чаепития, когда гости расходились, дядя Хвылевый на прощание крепко обнял меня и взъерошил мои волосы. Меня поразили какие-то полные безысходной тоски его глаза. «Юрась, - тихо молвил он, - ты матусю не обижай. И с самопалом больше не балуйся». Прощание со мной зародило во мне смутную тревогу. Почему он вспомнил о самопале? И именно в этот вечер?
Мыкола Хвылевый любил нас, мальчишек. Когда мы играли во дворе в футбол, непременно встревал в игру. Хотя бы раза два, а ударит, загонит мяч в «ворота». И на следующий день, после чаепития у нас, мы ждали, что дядя Мыкола выскочит во двор и погоняет с нами хоть пару минут мяч. Утро выдалось яркое, солнечное, мяч гудел звонко и весело, настроение у всех было преотличное.
Помнится, мама позвала меня с балкона завтракать. Я оставил игру и помчался домой. Отца не было. Меня это удивило, так как мы обычно завтракали вместе. Да и у мамы вид был какой-то растерянный. На мой вопрос, где татусь, ответила, что срочно пошел к Мыколе Григорьевичу.
Пройдут годы, настанет время самой горькой правды, и мы узнаем, что в то майское утро Хвылевый пригласили к себе на утреннее чаепитие своих ближайших друзей: Ю.Смолича, М.Йогансена, М.Кулиша, И.Ковтуна, Д.Бедзика. Но надо же такому случиться - татусь решил сперва отовариться в хлебном, а когда вернулся, было уже поздно. Маму, очевидно, насторожило слишком раннее приглашение: пусть Митя придет ко мне и побыстрее!
Мы же, мальчишки, перекусив дома кто чем мог - время было тяжелое, не до разносолов! - сразу опять собрались во дворе. Первым, как всегда, появился на площадке сын Натальи Забилы Тарас - по-уличному «Дэма». И вот Дэма, собрав нашу команду, расставляет всех по местам, и начинаются первые пасовки, удары в забор, переброски по двору. Так хорошо игралось в то утро, так яростно атаковали мы друг дружку - настоящий мальчишеский футбол. Правда, случались и неудачные удары. У кого-то мяч сиганул за ворота, кто-то попал в раму на первом этаже, слава Богу, не в стекло, а Дэма даже в особом приливе сил выдал мячом свечу, чуть ли не до пятого этажа. И вдруг послышался звон разбитого стекла. Откуда? Неужели Дэма вмазал мячом в чье-то окно? Да вроде бы нет! Мы задрали головы вверх и увидели на четвертом этаже, что окно Хвылевого таки разбито. Дэма даже бросил реплику: «Видно, из рогатки кто-то. А достанется нам от Хвылевого!»
Время клонилось к обеду. Дядя Мыкола почему-то так и не появился на футбольном поле. Странная тишина разлилась по двору. Вдруг кто-то крикнул:
- Пацаны! Смотрите, грузовик! С милицией!
Теперь, вспоминая ту машину, я четко вижу ее перед собой: старенький «АМО», задний борт откинут, возле кабины стоит милиционер в фуражке с красным околышем, постукивает ладонью по кабине, указывая дорогу. Машина двигается задним ходом, очень медленно, через весь двор, мрачно, со скрежетом подкатывает к ступеням первого парадного. Милиционер соскакивает с кузова, несколько растерянно оглядывается. Вокруг уже толпятся жильцы, в большинстве женщины, и мы, хлопцы, разумеется, тоже. И никто ничего толком не знает. Люди встревожены. Машина с откинутым задним бортом, угрюмый милиционер. Не давая никаких объяснений, он поправляет на ремне тяжелую кобуру, что-то тихо бросает водителю и решительным шагом направляется к парадному. Все стоят в недоумении. Все молча чего-то ждут.
. Через некоторое время из парадного выскочил милиционер и сделал кому-то знак рукой. На грузовике сразу же отбросили задний борт, грузовик тронулся с места и подкатился вплотную к самой двери. Мы замерли. Что-то ожидалось недоброе. И из темного парадного вышли Иогансен, Бедзик, Пидмогильный, Смолич, еще кто-то (уже точно не припомню), неся на плечах матрас, а на нем мертвого, с пожелтевшим лицом Мыколу Хвылевого. В глаза мне бросились две приклеенные накрест бумажные полоски на его виске и струйка запекшейся крови. Мы совсем окаменели. Взревел мотор, машина тронулась и выехала со двора
Знаменитый Дом Слово - писательский дом в Харькове.
http://jaga-lux.livejournal.com/64096.html