СУПЕРФЛЯИСТЫЕ ТРОЛЛИ :: МНИМЫЕ ВЕЛИЧИНЫ
У Клааса был только пепел его отца - но он не давал ему спокойно жить, стучал в его сердце. Это потому, что оно у него было? А у наших людей нет сердца? Это просто жрущие и с-щие биороботы?
В стране столько пепла погибших - что хватит поднять всех.
Но это все особенные люди, украинцы, всепрощающие - да ешьте нас, и детишек наших - мы вам еще наделаем.
Никто слова не скажет без лжи. Единицы честных людей.
Видно, что тролли на канале Пинчука уже совсем сбрендили - то, что позволяют себе нести Скорик и Толочко не поддается классификации.
Резникович, как всегда, просто брешет, как собака подзаборная - не знают никакого Пушкина в Европе, бо его переводили за советские деньги нанятые переводчики. Но не слепишь из кое-чего пулю.
Знают они, и то только маленькая и совсем не могучая кучка, урезанного Толстого, в основном, "Анну Каренину" - бо про любовь, Достоевского - тоже про любовь + фрейдизм и психология, и Чехова, но только пьесы, которые активно популяризировал в США его брат, актер Михаил.
А вот Мазепу и Шевченко знают - бо это национальный герой и национальный поэт, гений - напоминаю, если это еще не дошло до усохших старческих мозгов пинчуковских фигурантов.
Надоел этот штатный агент Андрей Куликов, с ВУС 2003. Интересно, какое ему сейчас звание уже на Лубянке отвалили? Работа нелегкая, надо отметить, патриотов щелкать, и передергивать слова и идеи.
Но кто порадовал - так это два вечно продажных существа:
- сынок Стуса Дмитрий, ратующий за закрытие архивов - а то как же нежные души стукачей?
- А чего стоит Драч, уже улегшийся под Януковича со всеми удобствами - он же за порядок! А то был какой-то неизвестный мне бардак.
И за этих проклятых капиталистов, которые стадион частный построили.
Просто не могу про этих больных людей писать - это союз нерушимый, т.е. полное затмение совести.
врут и сами в свою брехню верят. Вон гном из кремля и вообще себя вообразил победителем - даже не замечая, как этот кукушонок смешон. Даже без капюшона.
Им все равно, хоть плюй на них - лишь бы придавлены были люди плитой и не рыпались.
И не оторвали от всего существенно- материального, от главного в их убогом прозябании.
Вот поэтому такие "все могут" - они одержимые, и не могут жить среди людей.
Или роду человеческому конец - во всяком слйчае, в нашей стороне.
Желудки на спинах украинских рабов.
Свое прошлое уголовника-рецидивиста Глеб Бокий не скрывал. "Достаточно сказать, что до марта 1917 года Бокий был 12 раз арестован и отбывал наказание в том числе и в "одиночке" Петропавловской крепости." (В.Бережков. "Искушения чекиста Бокиа". "ГИОРД", 1999).
Главного куратора Соловецкого лагеря особого назначения Глеба Бокия расстреляли по личному указанию Иосифа Сталина. В "расстрельном" сталинском списке (АП РФ, оп.24, дело 412, лист 134) его фамилия значится под номером 6. По этому же списку под номером 2 был расстрелян другой соловецкий палач - Рудольф Аустрин. Рассказывают, что причиной расстрела Бокия стала его фраза "А что мне Сталин? Меня Ленин на это место поставил".
Глеб Бокий, начальник Спецотдела при ОГПУ-НКВД
Когда соратники "замочили" Глеба Бокия, некто начальник 2-го отделения спецотдела НКВД Н.В.Клименков рассказал, что с 1921 года существовала созданная Бокием так называемая "Дачная коммуна". На дачу съезжались участники "коммуны" с женами, приглашались посторонние женщины-проститутки. Женщин спаивали допьяна, раздевали их и... Во всех этих действах участвовали несовершеннолетние дочери Бокия.
Пьянки, как правило, сопровождались доходящими до дикости хулиганством и издевательством друг над другом: пьяным намазывали половые органы краской, горчицей. Спящих же в пьяном виде часто "хоронили" живыми, однажды решили похоронить, кажется, Филиппова и чуть его не засыпали в яме живого. Все это делалось при поповском облачении, которое специально для "дачи" было привезено из Соловков. Обычно двое-трое наряжались в это поповское платье, и начиналось "пьяное богослужение". Пили ворованный из химической лаборатории спирт, выписываемым якобы для технических надобностей.
В советское время повадки немногим отличались - пусть сыночки Стуса и Черновола правду расскажут, а не бегут наперегонки лизать чекисткие сапоги.
Самый страшный пароход с союзе...
НАРОКОВ
МНИМЫЕ ВЕЛИЧИНЫ
Отрывки
"Это "все могут" Евлалия Григорьевна понимала для себя очень ясно и
точно, хотя оно и было довольно сложно. "Все могут" страшило ее не той
фактической возможностью, которую давала этим людям их власть, а
отсутствием в них внутренних преград. Всякий сильный человек, вооруженный
ножом, практически может зарезать того слабого человека, у которого ножа
нет, но все же он резать не станет: "не сможет" зарезать. У него внутри
есть то, что не позволяет ему резать слабого и беззащитного. У этих же
людей, у "важных партийцев", никакого запрета внутри нет, они в этом
смысле свободны, и вот именно поэтому они "все могут".
Они срывают кресты с церквей, отнимают хлеб у голодного и убивают
каждого, кого им надо убить. Это страшно. Но еще страшнее то, что они не
говорят себе "все позволено", потому что им даже и не нужно это "все
позволено": оно для них не имеет ни цены, ни смысла, ни цели.
Каков бы ни был преступник и какое бы преступление он ни совершил, он
всегда сознает, что он - преступник и что совершенное им есть
преступление.
И он старается скрыть совершенное им: не только оттого, что
он боится суда и наказания, но и оттого, что совершенное им есть в его
глазах преступление. Это сознание преступности есть всегда, даже тогда,
когда у преступника нет ни раскаяния, ни угрызений совести. Не потому ли
русский народ называет преступников "несчастненькими"?
У большевика же сознания преступности нет. Нет у него даже
противоположного: сознания права на преступление.
Ни запрета, ни права он не ждет и не
ищет: они ему не нужны. Он в себе ни через что не преступает. Преступление
есть только акт, и в этом акте нравственная сторона отсутствует точно так
же, как она отсутствует в ряде других актов: в обточке гаек или в сучении
пряжи. И то, что большевики, "важные партийцы", ни через что в себе не
преступают, Евлалия Григорьевна называла так: "они все могут". Внутри этих
людей (как казалось Евлалии Григорьевне) нет человека. Это - особые
существа. Какие? Евлалия Григорьевна не знала."
Комсомольцы на строительстве шахт Донбасса
"- Ты вот говоришь, - не меняя ни вида, ни позы, ни тона, размеренно
продолжал Супрунов, - что тебе невкусно есть, если ты не знаешь, как оно
называется.
Смешно мне это слышать, чтоб ты знал! "Называется!" - слегка фыркнул
он. - Черт вас знает, зачем это вам обязательно название нужно! - дернул
он плечом, не объясняя, о ком это о "вас" говорит он. - А чуть только я
тебе какой-то дурацкий суперфляй назвал, так ты и попробовать захотел:
вкусно-де!.. Так я тебе, если ты хочешь и если тебе это непременно надо,
сколько угодно суперфляев назову:
"коммунизм", "советская власть", "социалистическое строительство"...
мало тебе?
Могу и еще: Маркс, Ленин, Сталин. Еще мало? Так я могу и еще суперфляй
назвать:
"коммунистическая партия". Самый что ни на есть суперфляйный суперфляй!
Мы с тобой в восемнадцатом году за коммунизм кровь проливали и умереть
готовы были, а ведь коммунизма-то и нет! Не в СССР его нет, про СССР и
говорить нечего, а вообще его нет! Вообще! Суперфляй для дураков есть, а
коммунизма нет и быть не может, потому что борьба не за коммунизм идет, а
за то - кто наверху? у кого вожжи в руках? - властно и даже грозно
выпрямился Супрунов. - Только в вожжах дело. Ефрем, только во власти дело,
а совсем не в Марксе - Ленине! Что тебе нужно: суперфляй или вожжи?
Коммунист ты или большевик? Сможешь ты, ради вожжей, эту самую
коммунистическую партию к стене поставить и сам ей пулю в затылок всадить?
- Я большевик, - уверенно и гордо сказал Любкин.
- Так на черта ж ты Любкина боишься? Что ж ты мне про какую-то
идиотскую измену талдычишь? - откровенно рассердился Супрунов, и Любкин
почувствовал себя в чем-то виноватым. - Большевик, Ефрем, это прямая
линия. Совсем прямая! Большевик и сам к суперфляю не пойдет, и суперфляя в
себе не пустит. Большевик - это если человек в себе, из себя и для себя.
Только в себе и больше ни в ком. А главное, ни в чем. И все, что большевик
делает, он из себя делает, а не из суперфляев.
Полная свобода, совершенная свобода, от всего свобода: только в себе,
только из себя и только для себя. Ничего другого: ни Бога, ни человека, ни
закона. Ни одного суперфляя! А ты говоришь - "измена". Кому измена?
Суперфляю?
- Та-а-а-ак! - очень длинно протянул Любкии. - Пожалуй, оно и так: в
себе, из себя и для себя. Свобода! Ото всего свобода! Но только...
Он прерывисто, немного судорожно, вздохнул (похоже, как бы всхлипнул),
обтер ладонью слегка опьяневшее лицо и докончил - не то с сомнением, не то
с тоской в голосе:
- Но только как его этой свободы достигнуть? Как его ото всего
освободиться?
Чтобы действительно уж без Бога, без человека и без закона быть?
Супрунов молчал. Любкин сидел, грузно опустившись на стуле всем своим
захмелевшим телом. Просидел так с минуту и медленно, настойчиво, с усилием
покрутил головой, как будто хотел что-то выжать из нее. А потом через силу
сказал, и видно было, что ему трудно говорить это:
- Это дело такое... "Беги"-то... Его ой-ой как тонко продумать надо!
И, поняв, что этим бессвязным ответом он высказал свое согласие, он
живо встрепенулся.
- Но ведь опять же... - почти испуганным голосом добавил он. - Но ведь
опять же получается - ненастоящее! "Измена" - суперфляй! Так! Согласен!
Вполне! А "беги"-то - разве настоящее? А большевизм-то разве настоящее? А
вдруг и большевизм - суперфляй?
И почти страстно добавил, вскидывая обе руки кверху:
- Так где же настоящее? Настоящее-то где же, Павлуша, скажи мне, сделай
милость!
В чем оно?"
Сосо Дж., молодой поэт...
"А Бухтеев, тем же холодным
тоном, откровенно презирая Григория Михайловича, продолжал спрашивать
мерно и чеканно:
- Шестой вопрос: какие инструкции вы получали и кому вы их передавали?
Не скажете? Отказываетесь? Седьмой: с кем вы держали организационную связь
и кто ее держал с вами? Молчите? Восьмой: сколько денег вы получили за все
это время, на что вы их истратили и кому вы сдавали отчетность? Девятый...
Он ставил вопросы, секунд пять - десять ждал ответа и, не дождавшись,
тут же вписывал в лист: "Отказался отвечать". Потом медленно поднимал
глаза и пристально всматривался в Григория Михайловича тяжелым взглядом, в
котором все больше и больше нарастала угроза.
Григорий Михайлович изо всех
сил пытался ухватиться хоть за что-нибудь, задержаться хоть на чем-нибудь,
но не было ничего, на чем можно было бы задержаться и что можно было бы
ухватить. Несколько раз он уже набирал в грудь воздуха, чтобы крикнуть:
"Да!" - но всякий раз останавливался, почти смертельно страшась не только
того, что будет за этим "да", но и самого "да": оно было чудовищно своей
противоестественностью, которой не мог не страшиться живой человек.
Бухтеев хорошо знал, что ни один обвиняемый органически не может сразу,
без предварительной подготовки, без внутреннего перелома, без борьбы и лжи
сознаться в несовершенном им преступлении и сразу же начать воздвигать мир
ложных представлений. Он спрашивал не для того, чтобы в этот же вечер
получить исчерпывающие ответы от Григория Михайловича, а только для того,
чтобы начать процесс необходимой ломки его нутра и чтобы подсказать ему
путь, по которому он (внутренне и внешне) должен повести себя. А в том,
что Григорий Михайлович себя по этому пути поведет, он не сомневался.
"- Так вот... По поводу твоего вчерашнего показания, товарищ Варискин...
Стало быть, Любкин и Супрунов? Да?
Варискин огляделся быстрым поворотом головы. Ничего не подозревая, а
только чувствуя, что он здесь "товарищ", он тихо, но твердо сказал:
- Да, и они тоже.
- Наверное знаешь? - пытливо спросил Супрунов. Варискин даже фыркнул
слегка.
- Не знал бы, не говорил бы!
- Дело, сам понимаешь, нешуточное. Это я тебе как большевик большевику
говорю.
Словами трепаться нечего, а коли что есть, так выкладывай. Доказать
можешь?
- Могу! - с уверенностью ответил Варискин, сам не зная, какие
доказательства он может представить и что именно может служить
доказательством. - Спрашивайте.
- Погоди... Может быть, ты есть хочешь? Чаю выпьешь?
Варискин покосился на стол, где стояли бутерброды, и одобрительно
крякнул. Он очень хотел чаю, да к тому же он был постоянно голоден.
- Чаю? - переспросил он. - Оно отчего ж, если чаю...
- Так пей, не стесняйся!
Любкин поставил рядом с ним стакан чаю и тарелку с бутербродами.
Варискин с нескрываемой жадностью схватил верхний, откусил и стал
торопливо жевать.
Супрунов смотрел на него.
- Есть - ешь, а все-таки говори! - приказал он.
Варискин замялся: о чем говорить и что говорить? Но за все последнее
время он так вросся в созданный им заговор, в дела и в людей этого
заговора, что привык почти воочию видеть все, что говорил на допросах, и
ему стало совсем нетрудно уходить в созданный им мир ложных теней.
Он громко проглотил кусок и слегка потянулся через стол к Супрунову.
- На заседании Центрального Бюро "Черной руки"... Вы записывайте! -
чуть ли не приказал он и ткнул пальцем в лист бумаги. - На этом самом
заседании председательствовал Любкин, и он тогда зачитал нам инструкцию,
которую получил от заграничного центра. А потом он нам сказал, что...
- Погоди! - перебил Супрунов. - Что было в инструкции?
- Ну, как это - что? - удивился его непонятливости Варискин и чуть ли
даже не обиделся. - Известно, что: пароль для явки, опять же насчет
вредительства на военных номерных заводах и... и... того! насчет шпионажа
тоже: где какие гарнизоны стоят, с каким, значит, вооружением, и... вообще!
Он уже не раз говорил нечто подобное Яхонтову, а поэтому проговорил все
это хоть и бестолково, но довольно уверенно, глядя Супрунову прямо в
глаза. И при этом успевал жевать бутерброд и глотать чай.
- Ты сам на этом заседании был? - спросил Супрунов. - Сам слышал?
- А как же! - для полной убедительности сделал большие глаза Варискин.
- Не был бы, не говорил бы!.. А потом вызвал меня к себе этот самый
Любкин, и...
- Куда вызвал? На дом?
- А шут его знает! На Канатчиковую улицу я тогда, кажись, ходил! Может,
он и жил там, а может, это только так... для виду!
- Ну?
- Ну, и дал мне список. Зашифрованный, конечно. А в том списке все было
обозначено: в каком городе кто в верхушке состоит и кто из НКВД в заговор
вовлечен. Все было обозначено!
- Где ж этот список?
Варискин немного поперхнулся: об этом он не успел подумать.
- А он его у меня потом назад взял! - догадался он.
- Стало быть, ты Любкина хорошо знаешь? - спросил Супрунов.
Варискин не мог ответить с полным ртом, а только энергично закивал
головой:
знаю, дескать, хорошо знаю! Любкин (с каменным лицом) тихо обошел
вокруг стола и встал рядом с Супруновым, прямо против Варискина, неотрывно
смотрел на него.
- Когда это было? - совершенно пустым голосом спросил он, пристально
вглядываясь в Варискина.
Варискин поднял на него глаза, с усилием проглотил то, что было во рту,
торопливо хлебнул глоток чаю и уверенно ответил с полной готовностью:
- Числа я точно не помню, а зимой, примерно...
- Ах, зимой! - странным тоном протянул Любкин. - А Супрунов?
- Что Супрунов-то? - не понял Варискин.
- Откуда ты знаешь, что он тоже в вашей организации состоял?
- Так он же вместе со мной в одном секторе работал! Сектор внутренней
связи назывался! - удивляясь тому, что они даже этого не знают, горячо
сказал Варискин.
- Так зимой, говоришь? - спросил Любкин. Варискин опять замотал
головой, прожевывая кусок зимой, зимой!
- А может быть, ты ошибаешься? - немного странным тоном, словно
подсказывая ему, сказал Любкин, кладя руку на плечо Супрунова и слегка
пожимая ею: не мешай, дескать.
- Почему это ошибаюсь? - недовольно и даже сердито спросил Варискин.
- Да ведь Любкина и Супрунова зимой здесь совсем еще и не было. Они
ведь сюда совсем недавно приехали.
- Да как же это так, что не было? - совершенно серьезно обиделся
Варискин. - Как это так, совсем не было, коли они были! Я ж вам говорю,
что вот на собрании присутствовали и... и меня потом к себе вызывали, а
потом этот самый список мне дали. Это все по шифрованным протоколам можно
доказать, у Владыкина протоколы эти.
- Да они-то зимой не то в Сибири, не то в Монголии были.
Варискин хитро прищурился: и простаки же вы, как погляжу на вас! Он
даже улыбнулся наивности вопроса.
- Они, может, и в Сибири были, а сюда, когда им надо было, нарочно
приезжали! - наставительно пояснил он. - Далеко ли та Сибирь? На самолете
- раз и готово!
Сделают здесь, что им надо, и - назад. Долго ли?
- Любкин тогда тоже с бородой был, как сейчас, или бритым ходил? -
спросил Супрунов, поддерживая игру Любкина.
- С бородой! - убежденно подтвердил Варискин. - Я ему говорю: "Зачем
бороду носишь?" - а он - "В Сибири, говорит, холодно!" На купца он похож,
с бородой-то...
- А Супрунов? - спросил Любкин, впиваясь в него глазами.
- Без бороды! - солидным басом ответил Варискин, уже видя в своем
воображении и бородатого Любкина и безбородого Супрунова. - Мужчина
видный! - с удовольствием добавил он, вглядываясь в свое воображение. -
Немного рябоват малость! - неожиданно для самого себя добавил он.
- И без двух пальцев на правой руке? - подсказал Любкин.
- И без двух пальцев на правой руке! - с удовольствием подтвердил
Варискин: вот ведь как оно все хорошо сходится у нас. И, безо всякого
напряжения, он свободно увидел правую руку воображаемого Супрунова: как
раз двух пальцев не хватает, указательного и среднего.
И он опять схватился за бутерброд и за простывший чай.
- Проголодался, что ли? - сочувственно спросил Супрунов. - Ешь, не
стесняйся. А вечером я тебя опять вызову, так поужинаешь! - пообещал он. -
Об остальном вечером мне расскажешь, а сейчас иди к себе. Погано там у
тебя? - сочувственно поинтересовался он.
- Да нет, ничего! - не захотел жаловаться Варискин: в жалобе он видел
как бы осуждение, а он никак не мог ничего осуждать. - Вот только есть
дают маловато! - не утерпел он, но все же сказал не "мало", а "маловато".
- Это можно исправить. Это мы в два счета для тебя исправим! - пообещал
Супрунов. - Ты ведь в одиночке?
- В одиночке...
- Оно и лучше: бузы меньше. В общих-то камерах дряни всякой много.
- Там дряни много! - подтвердил Варискин, с удовольствием понимая, что
его этой дрянью не считают.
Супрунов отослал его. Когда Варискин вышел, Супрунов поворотился к
Любкину. "Ну, что?" - хотел спросить он, но остановился, чем-то пораженный
в выражении лица и, особенно, глаз Любкина.
- Видел? Видел? Видел? - нервно, несколько раз подряд спросил Любкин.
- Что видел-то? - очень недовольно и даже сердито огрызнулся Супрунов.
- Верит! Понимаешь ты? Сам всему верит! И бороде, и двум пальцам! До
чего дошел:
верит!
Супрунов нахмурился и передернул на себе туго затянутый пояс.
- Ну, и черт с ним! - зло сказал он. - Верит, и - пускай! Тебе-то что?
Не один ведь Варискин в свою выдумку верит, все верят!
- Все? - приковался к нему глазами Любкин. - Все? Все сами придумают, и
все сами верят? Все?
- К этому идет.
- Да не идет, а ведет! - несдержанно вырвалось у Любкина. - Ведут! Мы
ведем! Мы!
К ненастоящему ведем! А ты? - с вызовом бросил он Супрунову. - Ты,
Павел? Ты-то веришь в то, что ты выдумал?
- Я? - нехорошо скривился Супрунов. - Я ничему, Ефрем, не верю, потому
что ничего мне не надо из того, что люди придумывают, чтоб в свое
придуманное потом верить. Ничего! А вот ты...
-Что?
- Ой, Ефрем, Ефрем! - многозначительно покачал головой Супрунов, с
неодобрением прикрывая веками глаза. - Смотри-ка за собой крепче!
Любкин не ответил. Уставился в одну точку и долго смотрел.
- А для чего это ты сегодня Варискина вызвал? - в ответ на какую-то
свою мысль спросил он. - Чего ты от него хочешь, не понял я.
- Я-то? От него? - безразлично пожал плечом Супрунов. - Особенного мне
от него ничего не надо, а приручить его к себе мне действительно надо.
Чтоб он меня не боялся, корм из моих рук брал и даже поноску носил.
- Зачем?
- А там видно будет!
- Опять... ненастоящее?
Супрунов подошел вплотную к Любкину, сильно хлопнул его ладонью по
плечу и потряс за это плечо.
- Ненастоящее, говоришь? Плевать! Зато я настоящий, я! Понимаешь? Я!
- Ты... настоящий! - почему-то грустно согласился Любкин.
- И ты сам тоже настоящий!
- А больше что ж нам надо?
- Больше-то? Ничего. Что ж больше-то? Ведь больше-то, может быть,
ничего и нету!"
http://bookz.ru/authors/narokov-n/narokn01/page-24-narokn01.html