ДОКТРИНА ОГРАНИЧЕННОГО СУВЕРЕНИТЕТА (3)
Оригинал взят у putnik1 в ДОКТРИНА ОГРАНИЧЕННОГО СУВЕРЕНИТЕТА (3)
Окончание.
Начало здесь, продолжение здесь.
Леди Макбет Митавского уезда
Скандал вышел знатный, на всю Европу. Морицу аплодировало все «высшее общество» от Лиссабона до Дрездена, над Августом деликатно посмеивались, а по поводу России возмущенно качали головами: дескать, нельзя терпеть столь наглое вмешательство во внутренние дела чужих вассалов. И вполне возможно, любовники добились бы своего, - тем паче, что Екатерина скончалась, Меншиков пал, а избрание Морица было подтверждено вновь, внеочередным ландтагом, не будь лихой бастард сыном своего славного любовными похождениями отца в энной степени. Вместо того, чтобы какое-то время вести себя прилично и дождаться формального бракосочетания, после чего дать волю натуре, он пошел по бабам столь беспардонно и вразнос, что Анна, хоть и любившая без памяти, сочла себя оскорбленной. А страшнее обиженной и разлюбившей женщины, известное дело, зверя нет, и Морицу пришлось ощутить этот факт на себе в полной мере. Анна сказала «Нет!», а когда бывший возлюбленный уперся, собрал сторонников и заявил претензии на престол, в Питер, к «братцу Петеньке» пошло письмо с просьбой о защите, - и в конце концов, из Риги явились русские войска, окружившие укрепления, воздвигнутые Морицем на маленьком островке, так что ему пришлось спешно спасаться, - речь вполне могла идти и о Сибири, - переодевшись в непонятно чьи обноски.
Ближайшим итогом всей этой опереттки стало резкое изменение характера Анны. Переболев тяжелой «нервической горячкой», герцогиня встала на ноги совсем иным человеком: полная, немного замкнутая и очень доверчивая молодая женщина сделалась вспыльчива, надменна, крайне властна, сурова до бессердечия, начала попивать - и перестала кому бы то ни было верить. Кроме очень красивого парня по имени Эрнст Иоганн, по фамилии Бюрен, а по происхождению то ли такого мелкого дворянина, что зарабатывать на жизнь ему приходилось на конюшне, то ли и вовсе простолюдина. Впрочем, вопросы генеалогии герцогиню не волновали: ей вполне доставало и того, что Эрнст Иоганн был с ней неподдельно (по письмам это видно) искренен, нежен и, судя по всему, действительно её любил, ничего не прося для себя, - да и просить у нищенки было, в общем, нечего. С этого момента и навсегда личная жизнь Анны определилась, а в 1730-м, как известно, золушка из Митавы сделалась всемогущей российской императрицей, увезла с собой в Петербург всех, кто был к ней хоть сколько-то добр в трудные времена, - и все пошло совсем иначе, нежели раньше. Курляндия, которую она особо не любила, отныне интересовала ее только с точки зрения интересов России, и вопрос с уже не нужной ей самой маленькой короной она рассматривала исключительно в этом ракурсе, уже в качестве главного арбитра, уже имея собственное мнение насчет наилучшей кандидатуры.
Далее пошла форменная чехарда. Морица, рискнувшего приехать в Петербург поиграть на старых струнах, практически пнули под зад, старому, но законному герцогу Фердинанду, при всех реальных правах и польской поддержке, порекомендовали «здорова ради» в оставшуюся без высшей власти Курляндию носа не совать, - что он и выполнил. И когда стало понятно, какое конкретно решение этого вопроса нравится Анне, новый король польский Август III, плюнув на все права еще живого Фердинанда, предложил курляндскому дворянству «лучшую кандидатуру из возможных». Ага. Именно. «Благородного рыцаря Эрнста Иоганна де Бирона». С приложением справки от французского герцог, подтверждавшего, что шевалье Бюрен, на самом деле, его родственник, потомок Биронов, отбывших крестить балтийских язычников еще во времена епископа Альберта. Тем самым, вопрос был принципиально решен, а приятные подарки из России окончательно убедили митавскую элиту в том, что от добра добра не ищут. Вот только сам Бюрен, - вернее, Бирон, - согласия не давал. И не из кокетства: Анна настаивала и даже бранила, но при живом Фердинанде он занимать престол отказывался. Возможно, конечно, что не хотел нехороших шепотов в Митаве, но вряд ли: переезжать туда он все равно не собирался, - так что, скорее всего, таки по этическим соображениям. Очень не исключаю: при всем том, что о Бироне и «бироновщине» полагается говорить только плохо, есть основания считать, что это, в основном, наветы, а был Эрнст Иоганн вполне порядочным человеком.
Без руля и без ветрил
Как бы то ни было, 4 мая 1737 года, когда со смертью 82-летнего бездетного Фердинанда род Кетлеров пресекся, согласие, наконец, было дано. Вскоре Эрнст Иоганн, давший, наконец, согласие, был единогласно признан сословиями Курляндии и утвержден польским сувереном, после чего в совершенно нищий край пошли русские дотации, герцог, хотя и издалека, вникал в дела, уделял особое внимание городским элитам, - и жить стало легче. Но, как известно, ненадолго, всего лишь до 1740 года, когда не стало Анны. У Эрнста Иоганна начались неприятности, завершившиеся поездкой в Сибирь, а в герцогстве, оказавшемся этакой «соломенной вдовой» наступила эпоха хаоса. Вновь один за другим пошли тощие годы, все грабили всех, обзавестись хоть каким-то гарантом не позволяли соседи, - и что самое интересное, лучшим вариантом, при всех разногласиях, считался все-таки «сибирский сиделец», которого любили горожане и очень многие «юнкеры».
Впрочем, пока была жива Елизавета, об этом можно было только мечтать, а поскольку безвластие становилось уже совсем невыносимым, по просьбе все того же Августа III могущественная союзница сочла возможным не возразить против приезда в Митаву его сына Карла, который в 1759-м и был торжественно провозглашен герцогом. Но далеко не всеми: основная часть курляндских элит по-прежнему симпатизировало Бирону, да к тому же, новый босс решил собирать налоги для Варшавы, - и, в конце концов, стычки между «эрнестинцами» и «каролинцами» на улицах городов начали напоминать гражданскую войну. Но все-таки пронесло. Елизавета скончалась, после чего состарившийся, но все еще очень красивый Эрнст Иоганн был срочно возвращен из ссылки и получил разрешение уехать в свою столицу.
Решительно все современники событий и большинство исследователей сходятся на том, что старый герцог возвращался в Митаву с самыми лучшими намерениями, толковыми планами и финансами для их реализации. В связи с чем, когда после разоружения русскими войсками гвардии «саксонского гостя» Эрнст Иоганн в январе 1763 года въехал в свою столицу, встречали его вполне радостно. Однако, разумеется, не все. «Польская партия», предвидя ротацию и потерю кормушки, злилась, польский Сенат обвинил «эрнестинцев» в совершении политического преступления, - и на улицах уже позвякивали саблями, однако в самый решительный момент у «альтернативного герцога» не выдержали нервы. Карл отрекся, уехал из Митавы, а через несколько месяцев умер его отец, Август III, почил в Бозе, после чего «саксонская интрига» исчерпала себя. Новый же пан круль, Станислав Понятовский, ставленник России, естественно, Бирона признал. Но мира в герцогстве все равно не было, причем позиции противников были сугубо меркантильны, то есть, при пустой кормушке, непримиримы, и в конце концов, престарелый Эрнст Иоганн в 1767-м «во имя спокойствия и примирения» отрекся от престола и навсегда покинул Митаву, передав пост сыну Петру, - и началась полная анархия. Денег не было, закона не было, зато при дворе на питерские дотации веселились вовсю, никакого интереса к политик не проявляя, а в конце концов, устав от докучливых подданных, его светлость вообще плюнул на все и на целых три года укатил в Европу, где по пути приобрел несколько престижных и доходных имений.
Трофейная Германия
По сути, начиная с этого времени, государства уже не было. Была пародия, усугубленная анархией. Ландтаги собирались, прерывались в связи с мордобоем и распускались, а через месяц все шло по новому кругу. Торговля сошла на нет в связи с грабежами на дорогах, а поскольку за бандами стояли местные лендлорды, жаловаться было некому. Уголовщина, крышуемая с самого верха, процветала и в городах, где стало опасно ходить даже днем, в сельской местности закона и правил не было вовсе, а жалобы в Варшаву, после первого раздела ушедшую в глухое пике, уже не помогали. А самое страшное, в ситуации форменного голодомора, впервые за пять веков взыграл инстинкт самосохранения у «туземцев», ранее смирных и совершенно незаметных: они не выдвигали никаких лозунгов, они просто толпами врывались в поместья, забивали палками всех, кто сопротивлялся и растаскивали все съестное и не съестное, а бороться с ними было некому (прикормленные банды сами боялись озверевших кретьян) и ждать помощи тоже ниоткуда не приходилось.
В такой ситуации, когда герцогская власть формально была, но фактически не существовала, а в Варшаве о Курляндии просто-напросто забыли и вспоминать не хотели, дворянство края по ходу склок как-то незаметно задумалось о том, что с суверенитетом нужно кончать. Вопрос заключался только в том, как сделать это юридически красиво (тут всем было ясно, что следует дождаться конца Польши, который прогнозировали все), а главное, под кого лечь после того. Тут мнения, естественно, расходились: городские «нобили», мастера и торговцы, а также примерно две трети дворян победнее симпатизировали России, «магнаты» (27 семей) предпочитали слиться с родственной Пруссией. Однако в Берлине к идее отнеслись без ажиотажа. То есть, против присоединения пары вкусных портов никто ничего против не имел, однако брать на себя заботы по восстановлению совершенно разрушенной экономики края хозяйственные «старшие братья» не намеревались категорически, разве что в случае, если Россия выдаст беспроцентный долгосрочный кредит. Россия же, со своей стороны, ничуть не возражала против ухода Митавы под Берлин, но оплачивать это удовольствие категорически отказывалась. И в конце концов, в очередной раз разбив лоб о берлинские стены, барон Отто Герман фон Ховен, бывший лидер «каролинцев», вождь «прусской» партии, потомственный враг Биронов и России, лично поехал к Екатерине, которую, в ходе аудиенции, умолял «пощадить и спасти Курляндию». На что Матушка в тот момент, - лето 1792 года, - не ответила ни «да», ни «нет», но былого врага обласкала и дала денег на восстановление хозяйства. После чего все сомнения «прусской» партии рассеялись, как роса на рассвете, и она перестала существовать, слившись с «российской».
А в январе 1795 года, когда, в связи упразднением Речи Посполитой, курляндский ландтаг освободил себя от присяги Польше, объявив о полной независимости герцогства, наступила развязка. Пышно отметив сбычу вековых мечт, делегаты при полном непротивлении сторон утвердили и обращение к Екатерине, «препоручая Её Величеству дальнейшее устройство Курляндии и Земигалии таким образом, каким ей самой будет угодно». О живом и законном герцоге Петре не вспомнил никто, разве что два министра отказались подписать манифест, заявив, что полностью согласны со всеми принятыми решениями, но, будучи на государственной службе, хотят сохранить уважение его светлости. Объяснение было принято, герцогу, незадолго до того уехавшему в Петербург, направили курьера с сообщением, что отныне он никто и может опять стать кем-то только ежели в Петербурге так решат, - и в Петербурге решили. В конце марта второй и последний Бирон был приглашен е императрице, спрошен, предпочтет он герцогство или деньги, выбрал деньги (очень большие), отрекся от титула и в августе навсегда покинул Курляндию, уехав в одно из своих саксонских имений. Матушка же, приняв в апреле присягу представителей курляндской элиты, милостиво указать соизволила, что население вновь учрежденного Курляндского наместничества обретает, - «в соответствии с сословием», - все права дворянства и мещанства российского, сохранив за собой и все привилегии, ранее ему принадлежавшие. О латышах, конечно, не было ни слова, - за отсутствием латышей, - но особая оговорка о «надобности впредь избегать тиранства над крестьянами под угрозой гнева Государыни» в одном из актов содержалась, и это был первый в прибалтийской истории документ, где вопрос о недопустимости превращения туземцев в скот хоть как-то поднимался.
Вот и всё.
Но память обо всех этих событиях, в частности, разумеется, и о наглости «русских варваров», захвативших кусочек Европы и помешавших Европе разрастись на восток, никуда не девшись, легла в коллективное цивилизованное подсознание, стала основой для непреходящей неприязни. Хотя, следует отметить, на тему Курляндии, весьма пребыванием в составе Империи довольной, в XIX веке претензий России не предъявляли. Её активно поругивали, а затем и хором осуждали главным образом за «угнетение бедной Польши», по сей день считающееся показательным, можно сказать, хрестоматийным примером «русской агрессивности».
Окончание.
Начало здесь, продолжение здесь.
Леди Макбет Митавского уезда
Скандал вышел знатный, на всю Европу. Морицу аплодировало все «высшее общество» от Лиссабона до Дрездена, над Августом деликатно посмеивались, а по поводу России возмущенно качали головами: дескать, нельзя терпеть столь наглое вмешательство во внутренние дела чужих вассалов. И вполне возможно, любовники добились бы своего, - тем паче, что Екатерина скончалась, Меншиков пал, а избрание Морица было подтверждено вновь, внеочередным ландтагом, не будь лихой бастард сыном своего славного любовными похождениями отца в энной степени. Вместо того, чтобы какое-то время вести себя прилично и дождаться формального бракосочетания, после чего дать волю натуре, он пошел по бабам столь беспардонно и вразнос, что Анна, хоть и любившая без памяти, сочла себя оскорбленной. А страшнее обиженной и разлюбившей женщины, известное дело, зверя нет, и Морицу пришлось ощутить этот факт на себе в полной мере. Анна сказала «Нет!», а когда бывший возлюбленный уперся, собрал сторонников и заявил претензии на престол, в Питер, к «братцу Петеньке» пошло письмо с просьбой о защите, - и в конце концов, из Риги явились русские войска, окружившие укрепления, воздвигнутые Морицем на маленьком островке, так что ему пришлось спешно спасаться, - речь вполне могла идти и о Сибири, - переодевшись в непонятно чьи обноски.
Ближайшим итогом всей этой опереттки стало резкое изменение характера Анны. Переболев тяжелой «нервической горячкой», герцогиня встала на ноги совсем иным человеком: полная, немного замкнутая и очень доверчивая молодая женщина сделалась вспыльчива, надменна, крайне властна, сурова до бессердечия, начала попивать - и перестала кому бы то ни было верить. Кроме очень красивого парня по имени Эрнст Иоганн, по фамилии Бюрен, а по происхождению то ли такого мелкого дворянина, что зарабатывать на жизнь ему приходилось на конюшне, то ли и вовсе простолюдина. Впрочем, вопросы генеалогии герцогиню не волновали: ей вполне доставало и того, что Эрнст Иоганн был с ней неподдельно (по письмам это видно) искренен, нежен и, судя по всему, действительно её любил, ничего не прося для себя, - да и просить у нищенки было, в общем, нечего. С этого момента и навсегда личная жизнь Анны определилась, а в 1730-м, как известно, золушка из Митавы сделалась всемогущей российской императрицей, увезла с собой в Петербург всех, кто был к ней хоть сколько-то добр в трудные времена, - и все пошло совсем иначе, нежели раньше. Курляндия, которую она особо не любила, отныне интересовала ее только с точки зрения интересов России, и вопрос с уже не нужной ей самой маленькой короной она рассматривала исключительно в этом ракурсе, уже в качестве главного арбитра, уже имея собственное мнение насчет наилучшей кандидатуры.
Далее пошла форменная чехарда. Морица, рискнувшего приехать в Петербург поиграть на старых струнах, практически пнули под зад, старому, но законному герцогу Фердинанду, при всех реальных правах и польской поддержке, порекомендовали «здорова ради» в оставшуюся без высшей власти Курляндию носа не совать, - что он и выполнил. И когда стало понятно, какое конкретно решение этого вопроса нравится Анне, новый король польский Август III, плюнув на все права еще живого Фердинанда, предложил курляндскому дворянству «лучшую кандидатуру из возможных». Ага. Именно. «Благородного рыцаря Эрнста Иоганна де Бирона». С приложением справки от французского герцог, подтверждавшего, что шевалье Бюрен, на самом деле, его родственник, потомок Биронов, отбывших крестить балтийских язычников еще во времена епископа Альберта. Тем самым, вопрос был принципиально решен, а приятные подарки из России окончательно убедили митавскую элиту в том, что от добра добра не ищут. Вот только сам Бюрен, - вернее, Бирон, - согласия не давал. И не из кокетства: Анна настаивала и даже бранила, но при живом Фердинанде он занимать престол отказывался. Возможно, конечно, что не хотел нехороших шепотов в Митаве, но вряд ли: переезжать туда он все равно не собирался, - так что, скорее всего, таки по этическим соображениям. Очень не исключаю: при всем том, что о Бироне и «бироновщине» полагается говорить только плохо, есть основания считать, что это, в основном, наветы, а был Эрнст Иоганн вполне порядочным человеком.
Без руля и без ветрил
Как бы то ни было, 4 мая 1737 года, когда со смертью 82-летнего бездетного Фердинанда род Кетлеров пресекся, согласие, наконец, было дано. Вскоре Эрнст Иоганн, давший, наконец, согласие, был единогласно признан сословиями Курляндии и утвержден польским сувереном, после чего в совершенно нищий край пошли русские дотации, герцог, хотя и издалека, вникал в дела, уделял особое внимание городским элитам, - и жить стало легче. Но, как известно, ненадолго, всего лишь до 1740 года, когда не стало Анны. У Эрнста Иоганна начались неприятности, завершившиеся поездкой в Сибирь, а в герцогстве, оказавшемся этакой «соломенной вдовой» наступила эпоха хаоса. Вновь один за другим пошли тощие годы, все грабили всех, обзавестись хоть каким-то гарантом не позволяли соседи, - и что самое интересное, лучшим вариантом, при всех разногласиях, считался все-таки «сибирский сиделец», которого любили горожане и очень многие «юнкеры».
Впрочем, пока была жива Елизавета, об этом можно было только мечтать, а поскольку безвластие становилось уже совсем невыносимым, по просьбе все того же Августа III могущественная союзница сочла возможным не возразить против приезда в Митаву его сына Карла, который в 1759-м и был торжественно провозглашен герцогом. Но далеко не всеми: основная часть курляндских элит по-прежнему симпатизировало Бирону, да к тому же, новый босс решил собирать налоги для Варшавы, - и, в конце концов, стычки между «эрнестинцами» и «каролинцами» на улицах городов начали напоминать гражданскую войну. Но все-таки пронесло. Елизавета скончалась, после чего состарившийся, но все еще очень красивый Эрнст Иоганн был срочно возвращен из ссылки и получил разрешение уехать в свою столицу.
Решительно все современники событий и большинство исследователей сходятся на том, что старый герцог возвращался в Митаву с самыми лучшими намерениями, толковыми планами и финансами для их реализации. В связи с чем, когда после разоружения русскими войсками гвардии «саксонского гостя» Эрнст Иоганн в январе 1763 года въехал в свою столицу, встречали его вполне радостно. Однако, разумеется, не все. «Польская партия», предвидя ротацию и потерю кормушки, злилась, польский Сенат обвинил «эрнестинцев» в совершении политического преступления, - и на улицах уже позвякивали саблями, однако в самый решительный момент у «альтернативного герцога» не выдержали нервы. Карл отрекся, уехал из Митавы, а через несколько месяцев умер его отец, Август III, почил в Бозе, после чего «саксонская интрига» исчерпала себя. Новый же пан круль, Станислав Понятовский, ставленник России, естественно, Бирона признал. Но мира в герцогстве все равно не было, причем позиции противников были сугубо меркантильны, то есть, при пустой кормушке, непримиримы, и в конце концов, престарелый Эрнст Иоганн в 1767-м «во имя спокойствия и примирения» отрекся от престола и навсегда покинул Митаву, передав пост сыну Петру, - и началась полная анархия. Денег не было, закона не было, зато при дворе на питерские дотации веселились вовсю, никакого интереса к политик не проявляя, а в конце концов, устав от докучливых подданных, его светлость вообще плюнул на все и на целых три года укатил в Европу, где по пути приобрел несколько престижных и доходных имений.
Трофейная Германия
По сути, начиная с этого времени, государства уже не было. Была пародия, усугубленная анархией. Ландтаги собирались, прерывались в связи с мордобоем и распускались, а через месяц все шло по новому кругу. Торговля сошла на нет в связи с грабежами на дорогах, а поскольку за бандами стояли местные лендлорды, жаловаться было некому. Уголовщина, крышуемая с самого верха, процветала и в городах, где стало опасно ходить даже днем, в сельской местности закона и правил не было вовсе, а жалобы в Варшаву, после первого раздела ушедшую в глухое пике, уже не помогали. А самое страшное, в ситуации форменного голодомора, впервые за пять веков взыграл инстинкт самосохранения у «туземцев», ранее смирных и совершенно незаметных: они не выдвигали никаких лозунгов, они просто толпами врывались в поместья, забивали палками всех, кто сопротивлялся и растаскивали все съестное и не съестное, а бороться с ними было некому (прикормленные банды сами боялись озверевших кретьян) и ждать помощи тоже ниоткуда не приходилось.
В такой ситуации, когда герцогская власть формально была, но фактически не существовала, а в Варшаве о Курляндии просто-напросто забыли и вспоминать не хотели, дворянство края по ходу склок как-то незаметно задумалось о том, что с суверенитетом нужно кончать. Вопрос заключался только в том, как сделать это юридически красиво (тут всем было ясно, что следует дождаться конца Польши, который прогнозировали все), а главное, под кого лечь после того. Тут мнения, естественно, расходились: городские «нобили», мастера и торговцы, а также примерно две трети дворян победнее симпатизировали России, «магнаты» (27 семей) предпочитали слиться с родственной Пруссией. Однако в Берлине к идее отнеслись без ажиотажа. То есть, против присоединения пары вкусных портов никто ничего против не имел, однако брать на себя заботы по восстановлению совершенно разрушенной экономики края хозяйственные «старшие братья» не намеревались категорически, разве что в случае, если Россия выдаст беспроцентный долгосрочный кредит. Россия же, со своей стороны, ничуть не возражала против ухода Митавы под Берлин, но оплачивать это удовольствие категорически отказывалась. И в конце концов, в очередной раз разбив лоб о берлинские стены, барон Отто Герман фон Ховен, бывший лидер «каролинцев», вождь «прусской» партии, потомственный враг Биронов и России, лично поехал к Екатерине, которую, в ходе аудиенции, умолял «пощадить и спасти Курляндию». На что Матушка в тот момент, - лето 1792 года, - не ответила ни «да», ни «нет», но былого врага обласкала и дала денег на восстановление хозяйства. После чего все сомнения «прусской» партии рассеялись, как роса на рассвете, и она перестала существовать, слившись с «российской».
А в январе 1795 года, когда, в связи упразднением Речи Посполитой, курляндский ландтаг освободил себя от присяги Польше, объявив о полной независимости герцогства, наступила развязка. Пышно отметив сбычу вековых мечт, делегаты при полном непротивлении сторон утвердили и обращение к Екатерине, «препоручая Её Величеству дальнейшее устройство Курляндии и Земигалии таким образом, каким ей самой будет угодно». О живом и законном герцоге Петре не вспомнил никто, разве что два министра отказались подписать манифест, заявив, что полностью согласны со всеми принятыми решениями, но, будучи на государственной службе, хотят сохранить уважение его светлости. Объяснение было принято, герцогу, незадолго до того уехавшему в Петербург, направили курьера с сообщением, что отныне он никто и может опять стать кем-то только ежели в Петербурге так решат, - и в Петербурге решили. В конце марта второй и последний Бирон был приглашен е императрице, спрошен, предпочтет он герцогство или деньги, выбрал деньги (очень большие), отрекся от титула и в августе навсегда покинул Курляндию, уехав в одно из своих саксонских имений. Матушка же, приняв в апреле присягу представителей курляндской элиты, милостиво указать соизволила, что население вновь учрежденного Курляндского наместничества обретает, - «в соответствии с сословием», - все права дворянства и мещанства российского, сохранив за собой и все привилегии, ранее ему принадлежавшие. О латышах, конечно, не было ни слова, - за отсутствием латышей, - но особая оговорка о «надобности впредь избегать тиранства над крестьянами под угрозой гнева Государыни» в одном из актов содержалась, и это был первый в прибалтийской истории документ, где вопрос о недопустимости превращения туземцев в скот хоть как-то поднимался.
Вот и всё.
Но память обо всех этих событиях, в частности, разумеется, и о наглости «русских варваров», захвативших кусочек Европы и помешавших Европе разрастись на восток, никуда не девшись, легла в коллективное цивилизованное подсознание, стала основой для непреходящей неприязни. Хотя, следует отметить, на тему Курляндии, весьма пребыванием в составе Империи довольной, в XIX веке претензий России не предъявляли. Её активно поругивали, а затем и хором осуждали главным образом за «угнетение бедной Польши», по сей день считающееся показательным, можно сказать, хрестоматийным примером «русской агрессивности».