По следам Дидро
Я вступила в 18 лет, ушла в неполных 21. Успела до монастыря закончить школу и поучиться в университете, считала себя воспитанной, элегантной, уверенной в себе девушкой из хорошей семьи. Сразу почувствовала что-то не то, как будто я не такая, как все; потом уже многие сестры не могли вынести, что я хорошо рисовала и меня всегда фотографировали для журналов Конгрегации...
· Сначала я посмеивалась, когда она проходила мимо, вроде бы прихрамывая, странной такой походкой. Потом поняла, что это для того, чтобы остальные монахини знали, каким телесным испытаниям она себя подвергает: власяницы на ногах, руках, вокруг талии...
· С ужасом слышала я удары бичом, доносящиеся из соседней кельи. Ну да, была у нас такая обязанность - порой выполнять самобичевание. Многие (да и я сама) делали это так: два удара по стене, один по лавке, один слабый по спине.
· Я вступила во вторник. На следующий день перед обедом сестры встали со своих мест, надели на шею веревки и сели на пол. Что делать? Мне об этом никто ничего не говорил. Соседка посоветовала молчать. По средам нам давали чечевицу и две сардинки. Я сидела на полу и давилась смехом: под столом с сардинками - как кошки! Соседка рассмеялась и должна была выползти на коленях просить прощения у всех 200 сестер.
· Один раз я чуть не умерла то ли от смеха, то ли от ужаса, - в столовую на коленях вползла сестра 40 лет. Это был акт смирения и унижения ради прощения ее грехов, никто не знал каких. Так часто делалось по пятницам, но мне опять никто ничего не сказал.
· Еще одно, что внушало мне ужас, - выходить на ступени алтаря и перед всеми рассказывать о своих проступках, а потом выслушивать их обвинения. Два года мне удавалось избежать этого. И уже перед самыми обетами наставница спросила, кто еще не выходил. Пришлось поднять руку, на что она спросила: «И совесть не упрекает вас за подобное высокомерие?»
· И, конечно, меня обвиняли. За кожаные сандалии, присланные родителями. За то, что я смеялась.
· Я уже рассказывала, что в определенные дни мы обедали сидя на полу, с веревкой на шее. Это было «подражание Христу». Только представьте себе, 200 монахинь под столом!
· Ах да, в знак бедности мы ели деревянными ложками.
· Во время рекреации нам разрешали поговорить, для этого нас распределяли по группам, каждый раз в новом составе. Однажды сестра начала разговор так: «Давайте поговорим, как завтра взять на себя побольше умерщвлений?»
· Письма от родных попадали к нам открытыми, прочитанными и исправленными.
· Я перестала писать письма. Зачем, чтобы лгать? Написанные нами письма мы отдавали наставнице, а она порой советовала, чем их дополнить.
· Вот этого уже я не могла перенести, меня тошнило, буквально выворачивало наизнанку. А меня упрекали, что нет во мне ни жертвенности, ни самоумерщвления, чтобы стирать руками гигиенические прокладки.
· Однажды ночью я перепугалась до смерти, когда кто-то заглянул в отверстие над дверью моей кельи, чтобы посмотреть, чем я там занимаюсь.
· Я вспоминаю о моих подругах, о моих сестрах без отвращения и враждебности; мы порой видимся с теми, кто ушел, и вспоминаем тех, кто остался «внутри»... Никто не виноват; все мы были побеждены Уставом и традицией.
· Сначала я посмеивалась, когда она проходила мимо, вроде бы прихрамывая, странной такой походкой. Потом поняла, что это для того, чтобы остальные монахини знали, каким телесным испытаниям она себя подвергает: власяницы на ногах, руках, вокруг талии...
· С ужасом слышала я удары бичом, доносящиеся из соседней кельи. Ну да, была у нас такая обязанность - порой выполнять самобичевание. Многие (да и я сама) делали это так: два удара по стене, один по лавке, один слабый по спине.
· Я вступила во вторник. На следующий день перед обедом сестры встали со своих мест, надели на шею веревки и сели на пол. Что делать? Мне об этом никто ничего не говорил. Соседка посоветовала молчать. По средам нам давали чечевицу и две сардинки. Я сидела на полу и давилась смехом: под столом с сардинками - как кошки! Соседка рассмеялась и должна была выползти на коленях просить прощения у всех 200 сестер.
· Один раз я чуть не умерла то ли от смеха, то ли от ужаса, - в столовую на коленях вползла сестра 40 лет. Это был акт смирения и унижения ради прощения ее грехов, никто не знал каких. Так часто делалось по пятницам, но мне опять никто ничего не сказал.
· Еще одно, что внушало мне ужас, - выходить на ступени алтаря и перед всеми рассказывать о своих проступках, а потом выслушивать их обвинения. Два года мне удавалось избежать этого. И уже перед самыми обетами наставница спросила, кто еще не выходил. Пришлось поднять руку, на что она спросила: «И совесть не упрекает вас за подобное высокомерие?»
· И, конечно, меня обвиняли. За кожаные сандалии, присланные родителями. За то, что я смеялась.
· Я уже рассказывала, что в определенные дни мы обедали сидя на полу, с веревкой на шее. Это было «подражание Христу». Только представьте себе, 200 монахинь под столом!
· Ах да, в знак бедности мы ели деревянными ложками.
· Во время рекреации нам разрешали поговорить, для этого нас распределяли по группам, каждый раз в новом составе. Однажды сестра начала разговор так: «Давайте поговорим, как завтра взять на себя побольше умерщвлений?»
· Письма от родных попадали к нам открытыми, прочитанными и исправленными.
· Я перестала писать письма. Зачем, чтобы лгать? Написанные нами письма мы отдавали наставнице, а она порой советовала, чем их дополнить.
· Вот этого уже я не могла перенести, меня тошнило, буквально выворачивало наизнанку. А меня упрекали, что нет во мне ни жертвенности, ни самоумерщвления, чтобы стирать руками гигиенические прокладки.
· Однажды ночью я перепугалась до смерти, когда кто-то заглянул в отверстие над дверью моей кельи, чтобы посмотреть, чем я там занимаюсь.
· Я вспоминаю о моих подругах, о моих сестрах без отвращения и враждебности; мы порой видимся с теми, кто ушел, и вспоминаем тех, кто остался «внутри»... Никто не виноват; все мы были побеждены Уставом и традицией.