Как белые накопили столько карго?
Почему одни страны богатые, а другие бедные? Монтескье считал, что тёплый климат способствует лени, а прохладный - трудолюбию, Вебер рассуждал о протестантской этике, Даймонд - об ориентации континентов и сельско-хозяйственных технологиях. Недавняя Нобелевская премия досталась авторам современного ответа на этот вопрос
( Read more... )
Нельзя не отметить, что в своем анализе Аджемоглу и Робинсон
на каждом шагу демонстрируют двойные оценочные стандарты. Отчетливее всего это видно из того, в каких выражениях они описывают действия английского государства по насильственному перераспределению земельной собственности до и после Славной революции. Огораживания, происходившие до нее, - это «незаконный захват общинных землевладений», свидетельствующий об отсутствии
надежных прав собственности, но огораживания, а также многочисленные случаи отъема земли под платные дороги, каналы и железнодорожные пути, происходившие после нее, - это «реформа земледелия», «изменение природы собственности», «реорганизация прав собственности» (Аджемоглу, Робинсон, 2016, 271-272).
Но так не бывает: неприкосновенность прав собственности либо
есть, либо ее нет; либо их защита - высший приоритет, либо это фикция. При этом они обходят молчанием то немаловажное обстоятельство, что члены английского парламента, инициировавшие соответствующие законодательные акты, делали это за внушительные взятки от тех, в чью пользу происходило перераспределение. В общем, до Славной революции взятки - коррупция, после нее - «плюралистический институт» подачи петиций (Там же, 271). Аналогичным образом повышение налогов до Славной революции - это ужасно, но после нее - это очень хорошо. Раздача монополий на ведение заморской торговли до Славной революции - это плохо, но установление запретительно высоких ввозных пошлин после нее - это нормально, хотя, по оценкам историков, степень меркантилистичности» внешнеторговой политики Англии после «перетекания» власти от короля к парламенту не уменьшилась, а значительно возросла.
Деление политических институтов на инклюзивные и экстрактивные де-юре и де-факто предоставляет Аджемоглу и Робинсону
широкий простор для того, чтобы классифицировать различные политические системы так, как им удобнее. Возьмем в качестве примера Индию. Казалось бы, там существует инклюзивная политическая система. Нет, возражают Аджемоглу и Робинсон, существующие в Индии политические институты являются де-факто экстрактивными. Почему? Потому что определенный процент мест в индийском парламенте занимают люди с судимостью. Но тогда возникает вопрос: как мерить степень инклюзивности/экстрактивности? Какая система политических институтов более инклюзивна - та, что при наличии всеобщего избирательного права существует в современной Индии, или та, что при отсутствии всеобщего избирательного права
существовала в Англии на рубеже XVII-XVIII вв., но которая, как
утверждается, несмотря на это, оказалась в состоянии стать триггером Промышленной революции и запустить процесс шумпетерианского «созидательного разрушения»?
Как уже упоминалось, центральное место в объяснительной схеме Аджемоглу и Робинсону принадлежит понятию «широкая коалиция». Однако никаких указаний, где проходит количественная граница между «узкими» и «широкими» коалициями, не дается. По их
собственным подсчетам, переход Англии к плюралистическим институтам произошел в условиях, когда избирательными правами пользовались лишь около 2% населения страны (Аджемоглу, Робинсон,
2016, 263).
Возникает вопрос: почему же тогда аналогичный переход
не удался огромному числу развивающихся стран, где право голоса
имеют 100% населения? Конечно, на это авторы «Почему одни страны богатые, а другие бедные» могли бы резонно возразить, что у них
речь идет не о формальных, а о реальных политических институтах -
не об избирательных правах или выборах, а о том, каковы сила и
масштабы коалиции, чьи интересы на деле представляет политическая власть. Но даже после этого уточнения все равно остается непонятным: должны ли мы понимать так, что 2% - это некий «порог»
политической инклюзивности и что развивающиеся страны терпят
крах только потому, что действующие в них правительства представляют «реальные» интересы менее чем 2% населения? Или дело все-таки в чем-то другом?
Reply
Reply
Нобелевку и за худшее дают. А Сонину в таких вопросах верить нельзя, он соавтор и коллега этих людей.
Reply
Reply
Если смотреть на исторические данные, то, видимо, нужно учитывать исторический контекст - та же промышленная революция стала возможной из-за появления защиты прав промышленников от беспредела дворян и друг друга. То есть критично было появление достаточной политической силы у промышленников для самозащиты своих интересов.
С другой стороны, в современных странах с формальным 100% избирательным правом далеко не всегда избирательное право даёт хоть что-то. Например, в среднем и позднем СССР нет вообще никакой связи между избирательным правом и политической властью.
Reply
Этот вопрос очень подробно изучен. В целом нет признаков того, что накануне промышленной революции в Англии как-то заметно улучшилось положение с защитой прав промышленников. Были довольно полезные в этом смысле реформы в период 1782-1792 годов, но они скорее ускорили ход промышленной революции, чем запустили его. К тому же они были почти полностью свернуты в период последующих войн с Францией, а промышленная революция продолжалась.
Также трудно доказать, что промышленники обладали достаточной политической силой для самозащиты интересов в условиях системы "гнилых местечек", до парламентской реформы 1830-х. Известно, например, что они не могли защитить себя от введения "хлебных законов". Поэтому я вслед за Капелюшниковым склонен объяснять промышленную революцию не защитой прав или политической самозащитой промышленников, а переменами в мировоззрении самих промышленников, политического класса и интеллектуалов. В частности, идеями Просвещения.
Reply
Leave a comment