"Двадцать два дня или половина жизни" Франц Фюман.
Есть авторы которых воспринимаешь действительно интимно близкими своей душе. До конца или до почти до самого конца осознанных и принятых твоим, именно твоим опытом, мировоззрением, духом. Для меня это Ярослав Гашек, Момо Капор, Генри Миллер (в первую очередь в эссе) и Франц Фюман.
Он очень по-немецки откровенен в отношении себя и своих близких, но вместе с тем не впадает в столь презираемое им бесстыдство. Как он сам же заметит о просмотре "Забрисски-Пойнт" в венгерском кинотеатре - "целомудренная оргия".
Что же представляют эти "Двадцать два дня" которые он провел по приглашению венгерского ПЕН-клуба? Наверное то же что и миллеровкое эссе о Рембо "Время убийц" - да, это и исследование сабжа, неважно является ли он французском поэтом или венгерским языком и самой Венгрией ; но в то же время путешествия по своему прошлому, которое внешне на первый взгляд никак не может быть связано с автором. Наверное все можно свести к той же искренности. Фюман никогда не скрывал что искренне и всем сердцем был сначала католиком, потом нацистом, затем и коммунистом, и к концу жизни фактическим диссидентом.
Когда кратко, а когда и многословно он говорит о себе и своем армейском прошлом в Греции и России, лагере военнопленных, где он осознал что есть нацизм и отрекся от него, о венгерской поэзии и венгерской кухне, таксистах-женщинах в Будапеште и туристической индустрии в пуште, о философии и оплаченном завтраке с булочками и копченостями (недобитый обычай "каканской империи"), мостах и восстании 1956 года, трудностях перевода и замечательных купальнях и многом, многом, многом...
Как всегда цитаты:
Мадьяры и мадьяризмы
"Двое пожилых господ в серебряных сединах и в мехах, внезапно теряя свою важность, приветствуют друг друга с противоположных сторон улицы громким воплем «Сервус!», их яростно вскинутые вверх руки над расплывшимися в улыбке лицами мгновенно уничтожают современность: два всадника-гунна встретились в пустынной степи."
"Габор представляет меня Ивану Манди, большому ребенку с большими глазами, и Габор говорит Манди: «Знаешь, он тоже пишет о старых кино», и огромные синие глаза Манди делаются еще огромней и еще синее, и Манди говорит: «Конечно, а о чем же еще писать»... Я спрашиваю Габора, о чем еще пишет Манди, и Габор отвечает: «0 футболе. О девицах. О муках голода. О едоках дынь. О снах. О рабочих. О продавщицах. О детях. О сумасшедших репортерах местной хроники. О кошках». И Манди, подводя итог, очерчивает пальцем круг: «Восьмой район, все это только восьмой район Будапешта».
"«Среди славян, немцев, валахов и других народов венгры составляют сейчас меньшую часть населения страны, и спустя века едва ли можно будет отыскать их язык».
Этот мрачный прогноз, сделанный около 1780 года, по мнению Золтана, помнит каждый венгр. Эти слова сказаны в одном из самых глубоких и самых гуманных сочинений своей эпохи - «Мысли о философии истории человечества», и его называют коротко: «Пророчество Гердера»."
"И ругательство «круцитюркен», рассказывает Золтан, - это тоже реминисценция из времен турецкого владычества. В этом слове соединены «куруцыи турки», тем самым реакция уподобляла своего внутреннего противника, «куруцев», ненавистному внешнему врагу - «туркам»; испытанный прием."
"Венгерская вежливость: я рассказываю Иштвану о ребенке моей дочери (которую он знает), и он говорит: «Вот как, значит, вы, можно сказать, почти уже дедушка»."
Lost in translation
Переводы этого тома подтверждают мое горькое изречение, навлекшее на меня упреки в высокомерии: «Лучше никакого перевода, чем плохой перевод…» Передо мной перевод одного стихотворения Йожефа; если бы у меня в чемодане не лежал случайно подстрочник именно этого стихотворения, я после второй строфы пожал бы плечами и сказал: «Очень слабое стихотворение!» - и если бы я ничего не знал о великом таланте Йожефа, я бы сделал вывод: «Очень слабый поэт!» Но в этом переводе устаревшие слова и обороты так явственно исходят от переводчика, что я воздержался бы от суждений об оригинале. Хуже всего посредственность, превращающая все в одно месиво.
"Венгерский язык очень коварен: путаница долгих и кратких гласных или звонких и глухих согласных приводит к фантастическим недоразумениям. В прошлом году я хотел купить в деревенском кооперативе зелени и необходимую для этого фразу заучивал несколько часов, а потом спросил продавщицу, нет ли у нее хорошего свежего зада, и все из-за того, что слово «зад» произносится с краткой, а «зелень» - с долгой гласной. Девушка, от силы лет семнадцати, закричала и обратилась в бегство, и пришел ее отец, а он весил пудов девять."
"Культура перевода в Венгрии - это касается как охвата, так и качества - достойна удивления; поэтический перевод - естественная часть творчества каждого венгерского поэта; и когда я однажды похвалил венгерский перевод гётевской «Пандоры», сказав, что по ритму и интонации любой строки можно указать на соответствующую немецкую строку, мне удивленно ответили: «А как же иначе, именно этого мы ждем от перевода…»"
Мысли просто так
"В моем некрологе напишут когда-нибудь: он таскал с собой много книг и фруктов."
Нам кажется чудовищным решать, что истинно, что ложно, кто виноват, а кто невиновен, решать, кому жить, кому умереть, в зависимости от физической выносливости или слабости человека, и мы вопрошаем: где был тогда здравый человеческий смысл? Однако он был. Физическое неравенство становилось предпосылкой того, что чудо совершится (а чудо было самой сутью решения, исходящего от бога). При равных предпосылках чудо выступало в форме случая. Мне представляется это, в условиях тогдашнего общества, гораздо более логичным, чем, к примеру, требование, выдвигаемое сегодня, в мире, считающем себя просвещенным, чтобы обвиняемый под бременем тяжелейшей психической, а часто и физической нагрузки в назначенный ему час «нашел нужное слово», «проявил раскаяние», «дал удовлетворительные объяснения», «признал свои ошибки», «убедительно защищал себя».
О событиях 1956 года
"В американском посольстве спущены жалюзи… Позавчера улетел кардинал, и Золтан говорит: больше всего рады американцы - шестнадцать лет держать у себя в квартире проповедника, кто это может вынести."
"С Золтаном продолжаем разговор о 56-м годе… «Самым ужасным последствием деятельности Ракоши, - сказал Золтан, - было то, что людей перестало интересовать, о чем говорит руководство, оно могло говорить все что угодно - на все только кивали и поддакивали: „Да, да, конечно!“, поддакивали даже самому ошибочному, и глупцы торжествовали, но им больше не верили и в том случае, если они говорили самые очевидные вещи»... Золтан: «Труднее всего было возобновить диалог с населением, ведь он был прерван. Когда говорит только один, а от всех остальных требует лишь согласия, разговора не получается, а потом люди вообще уже не слушают»."
О своем военном и нацистским прошлом
"Вниз к Дунаю; впервые без тягостного чувства я вспоминаю того венгерского офицера в лагере для военнопленных на Кавказе: ночь, мы бьем вшей, дымится паром деревянная бочка, венгерский офицер кричит мне сквозь пламя костра: «Вы взорвали наши мосты, все мосты Будапешта, вы уничтожили красу Венгрии». А я ору ему в ответ: «Мы сделали это, чтоб не пускать русских». Он кричит: «А они все равно пришли». Я: «Потому что мы взорвали слишком мало». Я уже не помню, как возник тогда этот спор, я только вижу сквозь желтое пламя белое как мел лицо венгра, помню, как в ярости, голый, я вскочил, помчался вдоль колючей проволоки, натянутой между стволами дубов, и на бегу думал о культуре Запада, к которой эти мосты, как я считал, не принадлежали."
"Рассказ о фильме, который я собираюсь написать уже много лет; это происходило году в 1943, летом, в Вене, я увлекался тогда Рильке, кинохроника показывала кадры, снятые в концентрационном лагере; трое заключенных с шестиконечной звездой - они, видно, стояли в середине цепи - медленно передавали друг другу камни… Комментатор сказал, что вот, мол, евреи работают первый раз в жизни, это видно по стремительности их движений, и публика покатилась от хохота, а я оцепенел, потому что на экране были умирающие, которые из последних сил протягивали руки, и брали камни из рук умирающих, и передавали их в руки других умирающих."
"Странно: когда я был солдатом, моя воля и мое сознание были проникнуты безграничной верой в Гитлера, и все-таки меня страшила победа, вернее сказать, мысль о ней приводила меня в ужас; правда, еще больше - в ином смысле больше - меня страшило поражение. С победой была связана перспектива долгого и бессмысленного солдатского прозябания где-нибудь на Урале; с поражением - перспектива этнического уничтожения. Этой альтернативой были порождены чудовищные, но очень точно выражающие настроения массы слова: «Камрады, наслаждайтесь войной, мир будет ужасен!» Это забыли."
"Мог я попасть на службу в Освенцим? Разумеется: мне достаточно было в сентябре 1938 г. вместо того, чтобы записываться вместе с К. в отряд штурмовиков, записаться вместе с В. в отряд эсэсовцев, эсэсовцев в черных мундирах; вопрос о том, вступать ли в гитлерюгенд, в штурмовой отряд или эсэсовский, был для меня связан с тем, как поступят мои друзья, и только. К. пошел в штурмовики, и я туда же, хотя точно так же мог последовать за В. Быть может, меня напугал слух, что у эсэсовцев больше муштры и меньше свободного времени. Но если бы В. поддержал меня в одном начинании, я бы в благодарность пошел вместе с ним в эсэсовцы. А ведь В. был послан в Освенцим."