И пятилетки не прошло. Мой второй рассказ.
Мы стоим по противоположные стороны стеклянной двери. Только так мы не боимся смотреть в лицо. Не боимся, что приступ ненависти и боли скрутит нас внезапно, заставит в горбатом полупоклоне отвести глаза. В остальное время мы предпочитаем не видеть друг друга. Это странное выражение - "друг друга". Оно как будто подразумевает, что люди, взаимодействуя, автоматически становятся друзьями. Это не так.
Наши отражения сливаются на поверхности стекла. Ты, стоя в резервации для курильщиков, видишь свое лицо с некоторыми моими чертами, а я вижу что-то твое во мне. Я всегда это видел. Общее в наших лицах - непримиримо загибающиеся вниз уголки губ. К сорока годам мы, если, конечно, доживем, станем похожи на двух озлобленных пиратов. Впрочем, этой схожести уже никто не заметит. Мы не будем больше стоять под огнями одной рампы, подвергаться обстрелу вспышек одной группы фотожурналистов. Я думаю, что это - последний раз, когда я вижу твое лицо.
У меня всего пара минут до того, как ты докуришь, с озлобленностью притушишь бычок о стену, осветив темную курилку снопом искр, сплюнешь в урну, развернешься, удалишься во тьму. Я смотрю пристально, против своей воли запоминая каждую деталь. Твой рот, изрыгающий дым. Твой презрительно поднятый подбородок. Твою неестественную позу, демонстрирующую напряжение всех
мышц тела, готовность к прыжку, к атаке во имя защиты того, что принадлежит тебе. Я смотрю и беззвучно задаю вопрос, ответ на который ты знаешь. Знаешь, но сознательно игнорируешь, как игнорировал меня все это время, необходимое для окончания тура. Что же объединяло нас все эти годы?
То, что нас объединяло, выходило за рамки какого бы то ни было практического интереса. Мы не могли принести друг другу никакой пользы. Посуди сам - когда мы встретились, случайно, как все неизбежное, твоя квартира на 35ом этаже с шикарным видом на ночной город потрясла мое сознание. Я, деливший двухкомнатный клозет с родителями, до того и не подозревал, что могу так страстно желать чего-то материального. Хотелось бы верить, что мое тогдашнее ощущение несправедливости жизни и желание спустить тебя с твоего пьедестала, принизить, уровнять, утрамбовать, этот спонтанный приступ злости не сыграл значительной роли в том, что произошло. Хотелось бы верить.
В нашем разговоре тогда было мало общих тем. Проще говоря, он не клеился. Я попросил немного виски до того, как мы приступим к делу, и пока ты ходил за бутылкой, подумал, что пора бы убираться. Но был виски, была кола, и было желание двигаться вперед. И тогда мы приступили. Я запел, а ты заиграл на гитаре.
Следующие несколько ночей, неделю, месяц, сезон я не знал другой постели, чем никогда не прогревавшийся диван в твоей комнате. Диван этот, шириной метра в полтора, явно не был предназначен для того, чтобы на нем спали, но когда я падал на него, зная, что через два часа надо будет проснуться, мне было наплевать. Ты отменял деловые встречи, одну за другой. Я начал приходить на работу со стабильным опозданием на час, с красными глазами, небритый, отсутствующий. По вечерам только полбутылки виски могли заставить меня двинуться и разевать глотку навстречу фаллообразному микрофону. Все это могло означать только одно - мы нашли общий язык. Иэто был язык музыки. Ты помнишь, как ты наиграл змеевидную, петляющую по гулким коридорам сознания мелодию "Превратностей любви"? Вернее, тогда это был еще просто набор нот, без слов и четкой динамики. Но нам сразу стало ясно, что это будет "10000". 10000 на английском слэнге будет "grand".
Я помню и то, как мы, пьяные и злые, сидя на твоей вечно такой идеально чистой кухне, орали друг на друга, пытаясь до хрипоты доказать, кто из нас живет более осмысленной жизнью. Сейчас в этих воспоминаниях совершенно нет смысла. Говорят, сейчас где-то изобрели аппарат, удаляющий ненужные воспоминания. Так вот, я бы стер тебя. Весь твой претенциозный экзистенциализм, увлечение дешевой мистикой, высоколобость.
Я стою перед тобой, бесстрашный и увечный, ибо все бесстрашные увечны, а все увечные не знают страха. Этот взгляд, сотканный, скованный из презрения, злобы, скрытой тоски по всему ушедшему, этот говорящий "зачем же ты меня так подвел?" взгляд. Нечем платить, нечем крыть, мне нечего сказать. На ту секунду, которая тебе нужна, чтобы просканировать меня насквозь, до костей, я как будто бы погрузился в самую глубокую и черную из ям.
Но нет, я не боюсь. Я готов пройти этой дорогой, по обочинам которой лежат ложь и предательство, пройти сколько угодно раз, глядя прямо на тебя, прямо в твои глаза. Теперь, когда я смотрю на тебя, выпускающего дым в мое отражение, мне кажется, что ты вскрыл мою грудную клетку и орудуешь там. Хирургическая сталь, сверкающие в лучах софитов дужки твоих очков. Твоя танцующая походка, которой ты уходишь, шаг за шагом отдаляещься от меня за радугу, в то место, где живут все те, кого я разочаровал в своей жизни. Я бы очень хотел попасть туда и разуверить всех этих людей в том, что я ни на что не годен. Неверный любовник, нечестный друг, недостойный сын, плохой работник, невежливый, невежественный, некрасивый. В этой стране разочарований я непременно подбежал бы к каждому, я бы тряс их за плечи, валялся бы в ногах, драл на голове волосы и кричал: "Поверьте мне! Поверьте один, последний раз! Смотрите - я не такой плохой, как вам казалось! Просто тогда было не то место и время, вы узнали меня не с той стороны!" Но конечно я знаю, что от этого стало бы только хуже. Они будут вырываться, отворачиваться, даже бить меня, и никто, никто уже не простит. Да и дорога в этот призрачный край так же длинна, как жизнь. Жизнь, каждый день которой я буду помнить эти глаза, сверлящие меня, хотящие, чтобы меня перед ними не было. Пошатнувшись, я падаю на ручку стеклянной двери. Она открывается, впуская в коридор запых табака. Тебя за ней нет, ты уже сделал первый шаг по новому пути.
Наши отражения сливаются на поверхности стекла. Ты, стоя в резервации для курильщиков, видишь свое лицо с некоторыми моими чертами, а я вижу что-то твое во мне. Я всегда это видел. Общее в наших лицах - непримиримо загибающиеся вниз уголки губ. К сорока годам мы, если, конечно, доживем, станем похожи на двух озлобленных пиратов. Впрочем, этой схожести уже никто не заметит. Мы не будем больше стоять под огнями одной рампы, подвергаться обстрелу вспышек одной группы фотожурналистов. Я думаю, что это - последний раз, когда я вижу твое лицо.
У меня всего пара минут до того, как ты докуришь, с озлобленностью притушишь бычок о стену, осветив темную курилку снопом искр, сплюнешь в урну, развернешься, удалишься во тьму. Я смотрю пристально, против своей воли запоминая каждую деталь. Твой рот, изрыгающий дым. Твой презрительно поднятый подбородок. Твою неестественную позу, демонстрирующую напряжение всех
мышц тела, готовность к прыжку, к атаке во имя защиты того, что принадлежит тебе. Я смотрю и беззвучно задаю вопрос, ответ на который ты знаешь. Знаешь, но сознательно игнорируешь, как игнорировал меня все это время, необходимое для окончания тура. Что же объединяло нас все эти годы?
То, что нас объединяло, выходило за рамки какого бы то ни было практического интереса. Мы не могли принести друг другу никакой пользы. Посуди сам - когда мы встретились, случайно, как все неизбежное, твоя квартира на 35ом этаже с шикарным видом на ночной город потрясла мое сознание. Я, деливший двухкомнатный клозет с родителями, до того и не подозревал, что могу так страстно желать чего-то материального. Хотелось бы верить, что мое тогдашнее ощущение несправедливости жизни и желание спустить тебя с твоего пьедестала, принизить, уровнять, утрамбовать, этот спонтанный приступ злости не сыграл значительной роли в том, что произошло. Хотелось бы верить.
В нашем разговоре тогда было мало общих тем. Проще говоря, он не клеился. Я попросил немного виски до того, как мы приступим к делу, и пока ты ходил за бутылкой, подумал, что пора бы убираться. Но был виски, была кола, и было желание двигаться вперед. И тогда мы приступили. Я запел, а ты заиграл на гитаре.
Следующие несколько ночей, неделю, месяц, сезон я не знал другой постели, чем никогда не прогревавшийся диван в твоей комнате. Диван этот, шириной метра в полтора, явно не был предназначен для того, чтобы на нем спали, но когда я падал на него, зная, что через два часа надо будет проснуться, мне было наплевать. Ты отменял деловые встречи, одну за другой. Я начал приходить на работу со стабильным опозданием на час, с красными глазами, небритый, отсутствующий. По вечерам только полбутылки виски могли заставить меня двинуться и разевать глотку навстречу фаллообразному микрофону. Все это могло означать только одно - мы нашли общий язык. Иэто был язык музыки. Ты помнишь, как ты наиграл змеевидную, петляющую по гулким коридорам сознания мелодию "Превратностей любви"? Вернее, тогда это был еще просто набор нот, без слов и четкой динамики. Но нам сразу стало ясно, что это будет "10000". 10000 на английском слэнге будет "grand".
Я помню и то, как мы, пьяные и злые, сидя на твоей вечно такой идеально чистой кухне, орали друг на друга, пытаясь до хрипоты доказать, кто из нас живет более осмысленной жизнью. Сейчас в этих воспоминаниях совершенно нет смысла. Говорят, сейчас где-то изобрели аппарат, удаляющий ненужные воспоминания. Так вот, я бы стер тебя. Весь твой претенциозный экзистенциализм, увлечение дешевой мистикой, высоколобость.
Я стою перед тобой, бесстрашный и увечный, ибо все бесстрашные увечны, а все увечные не знают страха. Этот взгляд, сотканный, скованный из презрения, злобы, скрытой тоски по всему ушедшему, этот говорящий "зачем же ты меня так подвел?" взгляд. Нечем платить, нечем крыть, мне нечего сказать. На ту секунду, которая тебе нужна, чтобы просканировать меня насквозь, до костей, я как будто бы погрузился в самую глубокую и черную из ям.
Но нет, я не боюсь. Я готов пройти этой дорогой, по обочинам которой лежат ложь и предательство, пройти сколько угодно раз, глядя прямо на тебя, прямо в твои глаза. Теперь, когда я смотрю на тебя, выпускающего дым в мое отражение, мне кажется, что ты вскрыл мою грудную клетку и орудуешь там. Хирургическая сталь, сверкающие в лучах софитов дужки твоих очков. Твоя танцующая походка, которой ты уходишь, шаг за шагом отдаляещься от меня за радугу, в то место, где живут все те, кого я разочаровал в своей жизни. Я бы очень хотел попасть туда и разуверить всех этих людей в том, что я ни на что не годен. Неверный любовник, нечестный друг, недостойный сын, плохой работник, невежливый, невежественный, некрасивый. В этой стране разочарований я непременно подбежал бы к каждому, я бы тряс их за плечи, валялся бы в ногах, драл на голове волосы и кричал: "Поверьте мне! Поверьте один, последний раз! Смотрите - я не такой плохой, как вам казалось! Просто тогда было не то место и время, вы узнали меня не с той стороны!" Но конечно я знаю, что от этого стало бы только хуже. Они будут вырываться, отворачиваться, даже бить меня, и никто, никто уже не простит. Да и дорога в этот призрачный край так же длинна, как жизнь. Жизнь, каждый день которой я буду помнить эти глаза, сверлящие меня, хотящие, чтобы меня перед ними не было. Пошатнувшись, я падаю на ручку стеклянной двери. Она открывается, впуская в коридор запых табака. Тебя за ней нет, ты уже сделал первый шаг по новому пути.