Спрошу-ка у сведущих людей.
Кажется, рынок мемуаров перенасыщен и записи старых людей никому больше не нужны, так?
Дело в том, что мне в руки попали мемуары моей двоюродной бабушки. Я долго за ними гонялась, и вот, 20 лет спустя, текст у меня.
Она была образованная академическая дама. Мемуары, кажется, могли бы быть интересны широкой публике, но а) рынок и б) они просоветские, увы.
Я подумываю все-таки поискать способы это издать. Возможно, в тандеме с моими собственными воспоминаниями. Заодно был бы повод их дописать.
Для примера - нередактированный кусок воспоминаний тети Юли
1917 год
Февральская революция осталась в памяти как праздник с поездкой народа на пароконных бричках с впряженными в них разукрашенными красными лентами с колокольчиками лошадьми, с пением марсельезы и всяких новых каких-то песен, незнакомых нам ранее. А за этим весельем последовали большие перемены, а лично для нас большие несчастья. В марте или апреле этого года в наше село возвратился местный крестьянин, который был сослан на каторгу за убийство.
Свой протест против царского режима и помещиков он выражал очень своеобразно. Каждую ночь он стал поджигать дома, которые принадлежали помещику, но в них жили служащие и рабочие. Так был подожжен дом, в котором мы жили, а также и другие дома, где жили наши родные. В одну ночь подожгли наш дом и дом, где жил дядя кузнец, стоящий почти рядом с нашим, причем любопытно, что почти целую ночь вокруг этих домов кто-нибудь из мужчин дежурил, но тем не менее поджог совершился. Конечно, у этого каторжника были помощники, поэтому он так смело действовал.
Мне уже за 70, но я до сих пор очень явственно помню тот ужас, который нами всеми овладел, когда загорелся наш, а потом дядин дом. Это впечатление осталось на всю жизнь. Особенно это вспоминается, когда по-стариковски не спится и перед глазами проходит вся долгая и тяжелая жизнь.
Нас, детей, завернутых в какое-то тряпье, прямо выбросили на снег и стали спасать неказистое имущество. Никто дома эти не помогал гасить. Вдали стояли крестьяне, очевидно они боялись поджигателей и просто смотрели, а наутро оказалось, что и то незначительное имущество, которое удалось спасти, не все оказалось на месте. Нашлись приятели, которые воспользовались суматохой, чтобы поживиться имуществом погорельцев.
Еще наши дома догорали, как через дорогу от нас загорелись службы и постройки со скотом, где жил управляющий и табельщик. Дома у них были под железной крышей, кирпичные, те так скоро не загорелись, вернее, и вообще не загорелись.
На всю жизнь осталось в памяти ржание горящих лошадей в конюшне, коров и другого скота, это не забывается, и никто не осмелился спасать их. Люди наблюдали эту зловещую картину почти безмолвно.
и кусок моих воспоминаний о ней:
Тетя Юля.
Когда 18-летний брат, уже большевицкий начальник, приехал домой на побывку, то обнаружил, что 16-летняя сестра едва знает грамоте, а к ремеслам и домашнему хозяйству мало способна. Так продолжаться не может, сказал он и немедленно нанял учителя. Учитель был нанят в мае, а в сентябре Юля уже была студенткой гидромелиоративного института. Аттестат, надо полагать, не спрашивали, а экзамены Юля сдала весьма успешно.
Среди студентов было всего две девушки, включая саму Юлю. Кажется, типично для начала 20-х. Юля училась прекрасно, все ей давалось легко. Она отличалась отменным здоровьем и аппетитом. С фотографий, которые я могу достать только из недр памяти, целеустремленно глядит упитанная девушка с косами и щеками, безусловно, ярко-розовыми, если бы не черно-белыми.
Преподаватели принадлежали к старой школе, потому что новая как раз сидела в аудиториях. В то время партия объявила украинизацию. Преподавание переводили на украинский, и, вдобавок, профессора должны были сдать экзамен по языку. Почти все они были русскими, им было тяжело. Юля, лучшая в институте и по украинскому тоже, вызвалась подтянуть отстающих профессоров. Разумеется, совершенно безвозмездно. Она всегда очень гордилась этими уроками.
Институт был окончен, и Юля отправилась по распределению осушать белорусские болота. В это время партия объявила белоруссизацию, через несколько лет после украинизации. Что поделать? Эта земля была отсталой и отстающей (от моды и линии партии) при всех режимах. Делопроизводство переводилось на белоруский, и всякие длинные отчеты о посещении объектов тоже нужно было писать по-белорусски. Юля справилась и с этим.
В начале 30-х на одном из таких объектов - полесской, затерянной в болотах деревне, Юле случилось наблюдать, как на базарную площадь вышел дед, в домотканом и лаптях, оглянулся кругом и спросил, правда ли власть переменилась. 15 лет для джунглей Полесья - не срок. Тогда же Юля впервые увидела настоящий колтун.
С фотографий тех лет уверенно смотрит молодая стриженая дама в какой-то милитаристской фуфайке, галифе и сапогах. Это на работе. А в частной жизни... О, частные фотографии выглядят кадрами из голливудских фильмов. Когда платье шелковое, короткая прическа лежит волной, а красивая рука томно свисает со спинки кресла... Была ли Юля красавицей? Рядом с женой своего брата, безусловно, нет. А сама по себе, не на фоне абсолюта, - безусловно, да.
К этому времени относится знакомство с Борисом Клементьевичем. С фотографий смотрит худощавый человек, с правильным удлинненным лицом, прозрачными глазами и, наверняка, узкой впалой грудью. Поженившись, оба решили: хватит - хватит болот, провинции, белорусского языка - и отправились в Москву.
Еще образцы моих воспоминаний, с дальнейшими ссылками.Буду благодарна книжным коллегам за любые соображения.