Набросок. Музыкальные правила.
Музыка - нечто в себе, страстное и смутное.
Слова выражают человеческое, музыка - неведовое и непонятное никому, но с разной силой томящееся в каждом. Это искусство стихийное. О ней можно сказать - вечная почва мысли...
Чтобы говорить о музыке, надо быть духовно подготовленным и, главное, причастным её тайнам. Ничьи слова не выскажут самоубийственную страсть так, как бетховенская "Апассионата", никому не увидеть те женские души, что живут в ноктюрнах Шопена...
Чтобы проникнуться музыкой, нужно буйное и чуткое воображение, и, действительно, одолев однажды грозного дракона её техники, те, в ком есть фантазия и страсть, говорят музыкой почти непроизвольно.
Несомненно, Глинка не сознавал, что первым применяет необычный звукоряд. И Рамо не раздумывал над увеличенной секстой, найденной им по велению души. А худосочные схоласты и блюстители стиля не устают возмущаться параллельными квинтами, способными на чудеса, и шарахаются от удивительных в своей безотчётности модуляций Дебюсси...
И потому предписания в музыке особенно бесцельны, тем более для натуры стихийной - такой, как Штраус. И тоже самое в любом искусстве, и в поэзии. Пришёл Рубен Дарио Великолепный - и схлынули с его пути шустрые сонетисты, официально бессмертные - поскольку академики и в крестах, - и разбежались одописцы в духе Кинтаны и прочие с поэмами в духе Эрсильи. Его напор смёл каноны, но смёл избытком сердца и мысли - и стало тихо, когда он запел свой "Триумфальный марш", потому что каноны созданы для заурядности, для того, кто корпит над затхлым учебником, чтоб вымучить за три года один сонет или прелюдию в До мажоре. Конечно, основа необходима, и обучение правилам неминуемо, но, когда их перерастают и ломают, остаётся склонить голову перед созданным.
Великие души - могучие или немощные, но великие - не сверяются с правилами, ибо в искусстве правила - удел людей лишь определённого склада. И когда приходят одержимые или эпические натуры, истерически нежные или бешенные, они следуют сердцу и переступают правила не глядя - и возникает Вагнер, такой любимый и хулимый, и Равель, изощрённый и нездешний, постигший секрет звучания ещё неведомых инструментов, и Дебюсси с его глубокой и причудливой печалью...
Вначале канон необходим, но, когда драматические глубины жизни затягивают музыканта, он в муках растаптывает его - и говорит, заставляя слушать себя, с беспримерной силой и беспримерными, на взгляд педантов, огрехами...
Страстей человеческих тысячи тысяч, и у каждой бесконечные оттенки; людей тоже тысячи тысяч, и у каждого в душе свой взгляд на мир, - и если какое-то сообщество или академия издаёт устав, где расписано, что можно и чего нельзя, эти души, радостные или истерзанные, просветлённые или искалеченные, в ужасе отшатываются, как орёл, которому подрезают крылья. И логика здесь неумолимая. Можно ли заточить душу в чужой?.. Как бы странно не разрешад диссонансы Дебюсси, никому не оспорить его непривычные секунды и не доказать их абсурдность; можно сказать "нравится, не нравится", но нельзя говорить "это хорошо" или "плохо". Разница между хорошим и плохим в точке зрения на них... И наконец, ни у кого, вообще ни у кого, нет божественного дара читать в душах. По общему закону, господа буквоеды без единого живого слова за душой, которые держатся за устав, как дитя за материнскую грудь, - это те убогие страдальцы, что сподобились злосчастного диплома с отличием и возомнили, будто обзавелись умственным багажом.
Но они-то и портят художнику жизнь, придираясь, путая и давя его своим весом... Памятны и те гиены, что стаями набрасывались на Бетховена, и все, кто сейчас становится на пути гения.
Нет ничего бесплодней и пустопорожней начётчика, из тех, что вечно следят, есть ли у речи встепление.
Именно те навязчивые каталоги аккордов, что стольких заставили бросить музыку и духовно оскопили, - самое неприкрытое свидетельство собственной несостоятельности.
Замысел бывает настолько велик, что не вмещается в канонические рамки, и, если их ломают с любовью и жаром, и если мысль воплощается необычная, должно счесть это благом, а сопереживая мукам её рождения, мы подтверждаем её незаурядную выразительность и тем самым - её художественную незаурядность...
И нельзя забывать также, что в музыке, где так полно воплощается страдание, оно пересиливает и вносит особую гармонию и дисгармоническую смуту... Но что безотчётней боли?
Всякий раз, когда вещь выражает дешевное состояние со всей полнотой, надо смолкать перед нею... Хрупкий Люлли свои менуэты создавал такими совершенными, такими пленительными и в таком согласии с гармонией того времени - а есть ли что изысканней и правильней менуэты? - и вот Штраус создаёт "Дон-Кихота", о котором столько спорят, со всем сумбуром своей оркестромки, да и то ещё скудным и недостаточно сумбурным для того, что хотелось рассказать звуками.
Недоступность музыки многим мешает пережить те откровения, которых не даст никакое другое искусство и которые бывают непосильны душе. Я знал людей, избегавших слушать музыку, потому что она изнуряла их душевно и телесно. Такое искусство не вмещается в рамки. Для ночи нет правил, и для дня тоже. Но, тех, кто обрёл в музыке свой трагический голос всегда было и будет мало... Она, как вампир, медленно высасывает мозг и сердце... Примером? Любой музыкант.
Ф.Г.Лорка, 17 августа 1917 года.
Слова выражают человеческое, музыка - неведовое и непонятное никому, но с разной силой томящееся в каждом. Это искусство стихийное. О ней можно сказать - вечная почва мысли...
Чтобы говорить о музыке, надо быть духовно подготовленным и, главное, причастным её тайнам. Ничьи слова не выскажут самоубийственную страсть так, как бетховенская "Апассионата", никому не увидеть те женские души, что живут в ноктюрнах Шопена...
Чтобы проникнуться музыкой, нужно буйное и чуткое воображение, и, действительно, одолев однажды грозного дракона её техники, те, в ком есть фантазия и страсть, говорят музыкой почти непроизвольно.
Несомненно, Глинка не сознавал, что первым применяет необычный звукоряд. И Рамо не раздумывал над увеличенной секстой, найденной им по велению души. А худосочные схоласты и блюстители стиля не устают возмущаться параллельными квинтами, способными на чудеса, и шарахаются от удивительных в своей безотчётности модуляций Дебюсси...
И потому предписания в музыке особенно бесцельны, тем более для натуры стихийной - такой, как Штраус. И тоже самое в любом искусстве, и в поэзии. Пришёл Рубен Дарио Великолепный - и схлынули с его пути шустрые сонетисты, официально бессмертные - поскольку академики и в крестах, - и разбежались одописцы в духе Кинтаны и прочие с поэмами в духе Эрсильи. Его напор смёл каноны, но смёл избытком сердца и мысли - и стало тихо, когда он запел свой "Триумфальный марш", потому что каноны созданы для заурядности, для того, кто корпит над затхлым учебником, чтоб вымучить за три года один сонет или прелюдию в До мажоре. Конечно, основа необходима, и обучение правилам неминуемо, но, когда их перерастают и ломают, остаётся склонить голову перед созданным.
Великие души - могучие или немощные, но великие - не сверяются с правилами, ибо в искусстве правила - удел людей лишь определённого склада. И когда приходят одержимые или эпические натуры, истерически нежные или бешенные, они следуют сердцу и переступают правила не глядя - и возникает Вагнер, такой любимый и хулимый, и Равель, изощрённый и нездешний, постигший секрет звучания ещё неведомых инструментов, и Дебюсси с его глубокой и причудливой печалью...
Вначале канон необходим, но, когда драматические глубины жизни затягивают музыканта, он в муках растаптывает его - и говорит, заставляя слушать себя, с беспримерной силой и беспримерными, на взгляд педантов, огрехами...
Страстей человеческих тысячи тысяч, и у каждой бесконечные оттенки; людей тоже тысячи тысяч, и у каждого в душе свой взгляд на мир, - и если какое-то сообщество или академия издаёт устав, где расписано, что можно и чего нельзя, эти души, радостные или истерзанные, просветлённые или искалеченные, в ужасе отшатываются, как орёл, которому подрезают крылья. И логика здесь неумолимая. Можно ли заточить душу в чужой?.. Как бы странно не разрешад диссонансы Дебюсси, никому не оспорить его непривычные секунды и не доказать их абсурдность; можно сказать "нравится, не нравится", но нельзя говорить "это хорошо" или "плохо". Разница между хорошим и плохим в точке зрения на них... И наконец, ни у кого, вообще ни у кого, нет божественного дара читать в душах. По общему закону, господа буквоеды без единого живого слова за душой, которые держатся за устав, как дитя за материнскую грудь, - это те убогие страдальцы, что сподобились злосчастного диплома с отличием и возомнили, будто обзавелись умственным багажом.
Но они-то и портят художнику жизнь, придираясь, путая и давя его своим весом... Памятны и те гиены, что стаями набрасывались на Бетховена, и все, кто сейчас становится на пути гения.
Нет ничего бесплодней и пустопорожней начётчика, из тех, что вечно следят, есть ли у речи встепление.
Именно те навязчивые каталоги аккордов, что стольких заставили бросить музыку и духовно оскопили, - самое неприкрытое свидетельство собственной несостоятельности.
Замысел бывает настолько велик, что не вмещается в канонические рамки, и, если их ломают с любовью и жаром, и если мысль воплощается необычная, должно счесть это благом, а сопереживая мукам её рождения, мы подтверждаем её незаурядную выразительность и тем самым - её художественную незаурядность...
И нельзя забывать также, что в музыке, где так полно воплощается страдание, оно пересиливает и вносит особую гармонию и дисгармоническую смуту... Но что безотчётней боли?
Всякий раз, когда вещь выражает дешевное состояние со всей полнотой, надо смолкать перед нею... Хрупкий Люлли свои менуэты создавал такими совершенными, такими пленительными и в таком согласии с гармонией того времени - а есть ли что изысканней и правильней менуэты? - и вот Штраус создаёт "Дон-Кихота", о котором столько спорят, со всем сумбуром своей оркестромки, да и то ещё скудным и недостаточно сумбурным для того, что хотелось рассказать звуками.
Недоступность музыки многим мешает пережить те откровения, которых не даст никакое другое искусство и которые бывают непосильны душе. Я знал людей, избегавших слушать музыку, потому что она изнуряла их душевно и телесно. Такое искусство не вмещается в рамки. Для ночи нет правил, и для дня тоже. Но, тех, кто обрёл в музыке свой трагический голос всегда было и будет мало... Она, как вампир, медленно высасывает мозг и сердце... Примером? Любой музыкант.
Ф.Г.Лорка, 17 августа 1917 года.