Посторонним В.
Город В. встречает высокой водой, нахлынувшими чувствами, хлопает влажными ресницами лодок. Здесь теряются даже Google maps - отель совсем не там, где им казалось. Маршрут приводит к горбатому мостику, на нем топчутся австрийцы, ищут ту же гостиницу по тому же гуглу. В конце концов, отель оказывается на полпути между лучшим музеем и лучшей рюмочной: как там у Шпаликова - «в музей надо ходить одному и обязательно чуть подвыпимши, нет, не пьяным, конечно, а так…»
Вот и ходишь повсюду эмоционально навеселе. С башни монастыря Сан Джорджио видно, что город плоский и маленький. С кампанилы на Сан Марко кажется совсем по-другому - он обретает объем, точно детская книжка-раскладушка.
В книжном магазине книги сложены в старые лодки и ванны, на заднем фоне спасательные круги и дверь в воду. Колонны дворца на Гранд канале, как балерины на авансцене. На campo Bolgo к стене местной многоэтажки приросла старая кампанила, тоже жилая. За окна выставлены бутылки с растительным маслом и чем-то еще, как в московской коммуналке.
Кстати, окна отеля выходят на маленький сад и затопленное поле для мини-футбола, ночью в нем отражается спина церкви напротив. Утро можно начинать с кофе в рюмочной за углом (хозяин Лино уже наливает каким-то хорватам первую граппу), или, после короткой прогулки, со свежевыжатого сока у стен Фрари, чтобы потом сразу нырнуть в скуола Рокка.
Живопись Беллини живая, что хочется трогать. В церкви Сан Заккария Мадонна держит младенца, не касаясь пятки. Перед картиной все останавливаются подолгу. Чтобы ее осветить, нужно бросить 50 центов, впрочем, на второй раз замечаешь, что можно и не бросать - свет включается раньше, чем выпускаешь монетку из рук. То ли совесть, то ли восхищение заставляет разжимать пальцы.
В воскресенье на улицах появляются дамы в мехах, идущие к мессе. Соборы поют. Они закрыты для туристов, но толстые стены, непроницаемые для глаз, неожиданно легко пропускают звук. В выходной особенно много детей. А собаки ходят, широко расставляя лапы, по-морскому, как будто в городе постоянная качка.
Разогретое на солнце, ленивое Каннареджио. Телефонный автомат на краю мира. Белье висит на веревках, как ноты. В гетто тишина, журчащая из питьевого фонтана. В траттории у моста обедает большое семейство, дед и отец возятся с ребенком, кажется, после бесконечных картин Возрождения его уже узнаешь в лицо.
По церкви на окраине Мурано гуляет серая кошка с красным ошейником. Вообще у церкви деревенский вид, мозаика на полу кажется продолжением цветочной лужайки.
В последний вечер на Сан Марко возникает человек с глазами цвета зимней воды и ведет показывать палаццо с ажурной лестницей, которое надежно спрятано во дворах и само в руки не дается. Человек говорит, что он рыбак с Бурано, по дороге рассказывает про Стравинского и вырывает из блокнота зарисовку местного вида - в подарок. Возможно, это был апостол Андрей, хоть и представился Франко.
Бродский, конечно, знал в городе В. толк: непременно зимой, и наверное, можно в одиночестве, лишь бы не объясняться по поводу часов, проведенных с беспокойным Тинторетто, и резиновых сапог в нахальную клетку. «А почему же вы туда ездите именно зимой?» - спросил меня однажды мой издатель, сидя в китайском ресторане в Нью-Йорке в окружении своих голубых английских подопечных. … «Ну, - сказал я, - это как Грета Гарбо в ванне».