Милан Кундера: Похищение Запада или трагедия Центральной Европы (1983)
Спасибо dedo_vasil за ссылку на https://smatana.sk/archiv/clanky/kundera/milan-kundera-unos-zapadu-aned-tragedie-stredni-evropy-1983
автоперевод DeepL
ТОЛЬКО ДЛЯ УЧЕБНЫХ ЦЕЛЕЙ!
1
Незадолго до того, как его офис подвергся артиллерийскому обстрелу в ноябре 1956 года, директор венгерской пресс-службы передал по телетайпу отчаянное сообщение на весь мир о том, что русские начали наступление на Будапешт. Телеграмма заканчивалась словами: "Мы умрем за Венгрию и за Европу".
Что означало это предложение? Несомненно, русские танки угрожали Венгрии, а вместе с ней и Европе. Но в каком смысле Европе угрожала опасность? Собирались ли русские танки пересечь венгерскую границу в направлении Запада? Нет. Директор венгерской пресс-службы имел в виду, что нападение России на Венгрию - это также нападение на Европу. Он был готов умереть, чтобы Венгрия осталась и венгерской, и европейской.
Хотя смысл этой фразы кажется понятным, она и сегодня не дает нам покоя. Во Франции, как и в Америке, люди стали считать, что вторжение в Венгрию было связано не с Венгрией или Европой, а с политическим режимом. Они никогда бы не сказали, что Венгрия сама была под угрозой; и им кажется еще более непонятным, что венгр должен ссылаться на Европу перед лицом своей собственной смерти. Когда Солженицын разоблачает коммунистический гнет, разве он ссылается на Европу как на фундаментальную ценность, за которую стоит умереть?
Нет. "Умереть за свою страну и за Европу" - это предложение, которое не могло быть придумано в Москве или Ленинграде, но именно оно могло быть придумано в Будапеште или Варшаве.
2
Что на самом деле означает Европа для венгров, чехов, поляков? На протяжении тысячи лет их народы были частью Европы, основанной на римском христианстве. Они участвовали во всех перипетиях европейской истории. Для них слово "Европа" - не географическое понятие, а духовная категория, идентичная слову "Запад". В тот момент, когда Венгрия перестает быть европейской, то есть западной, она исключается из своей собственной судьбы, из пределов своей истории: она теряет суть своей идентичности.
"Географическая Европа" (простирающаяся от Атлантики до Урала) всегда была разделена на две половины, которые развивались отдельно: одна - в связи с Древним Римом и католической церковью, другая - с корнями в Византии и православном христианстве. После 1945 года граница между двумя Европами сместилась на несколько сотен километров к западу, и многие народы, всегда считавшие себя западными, проснулись, обнаружив, что находятся на Востоке[1].
В результате после войны в Европе возникли три основные ситуации: западноевропейская, восточноевропейская и, как самая сложная из них, ситуация стран, географически находящихся посередине - в культурном смысле на Западе, а в политическом - на Востоке.
Контрасты того, что я называю центральной частью Европы, позволяют нам понять, почему европейская драма последних тридцати пяти лет была сосредоточена именно здесь: великое венгерское восстание 1956 года и последовавшая за ним кровавая резня; Пражская весна и оккупация Чехословакии в 1968 году; польские восстания 1956, 1968, 1970 годов и совсем недавние. Ничто из того, что происходило в "географической Европе", будь то на Западе или на Востоке, не может сравниться с серией восстаний в Центральной Европе как по драматическому содержанию, так и по историческим последствиям.Каждое из этих восстаний пользовалось поддержкой практически всего населения.И ни в одном случае режим не смог бы продержаться более трех часов, если бы за ним не стояла Россия.Это означает, что произошедшее в Праге или Варшаве больше нельзя считать драмой Восточной Европы, советского блока или коммунизма; это драма Запада - Запада, который, несмотря на похищение, перемещение и индоктринацию, продолжает упорно отстаивать свою идентичность.
Самобытность наций и цивилизаций отражается и концентрируется в том, что создано духом и что называется "культурой". Если эта идентичность находится под угрозой исчезновения, культурная жизнь становится соответственно более интенсивной, более важной, пока, наконец, сама культура не превращается в живую ценность, вокруг которой сплачиваются люди. Именно поэтому культурная память и современное творчество сыграли такую большую и решающую роль во всех центральноевропейских революциях - гораздо большую и более решающую, чем в любом другом массовом европейском восстании[2].
Венгерские писатели, объединившиеся под именем поэта-романтика Шандора Петёфи, предприняли масштабные критические усилия, которые указали путь к взрыву 1956 года. Театр, кино, литература и философия, возникшие в годы, предшествовавшие 1968 году, в конечном итоге помогли добиться освобождения, известного как Пражская весна. А запрет пьесы великого польского поэта-романтика Адама Мицкевича в конечном итоге послужил толчком к знаменитому восстанию польских студентов 1968 года. Этот счастливый союз культуры и жизни, слияние результатов творческих усилий с участием народа наложили на центральноевропейские бунты отпечаток неповторимой красоты, чары которой навсегда останутся в памяти тех, кто пережил это время.
3
Мы можем сказать: давайте признаем, что страны Центральной Европы защищают свою утраченную идентичность, но их ситуация не уникальна. Россия находится в похожей ситуации. Она тоже находится под угрозой утраты своей идентичности. Не Россия, а коммунизм лишает народы их сущности, и Россия, более того, стала его первой жертвой. Правда, русский язык душит языки других народов советской империи, но это происходит не потому, что русские хотят "победить" других, а потому, что советской бюрократии - глубоко ненациональной, антинациональной и наднациональной - нужен инструмент для обеспечения единства государства.
Я понимаю эту логику. Мне также понятна участь русских, которые боятся, что их любимое отечество будет отождествлено с ненавистным коммунизмом.
Однако необходимо понять и поляков, чья родина, за исключением короткого периода между двумя войнами, уже два века находится под русским игом и на протяжении всего этого времени подвергается терпеливой, но неумолимой русификации.
Центральная Европа, восточная граница Запада, всегда была чрезвычайно чувствительна к опасностям, исходящим от российской власти. И не только поляки.Франтишек Палацкий, великий историк и важнейшая фигура в чешской политике XIX века, написал в 1848 году знаменитое письмо революционному Франкфуртскому парламенту, в котором обосновывал необходимость дальнейшего существования империи Габсбургов как одного из возможных оплотов против России, против "державы, которая, уже достигнув огромных размеров, увеличивает свою силу до уровня, недостижимого ни для одной западной страны".Палацкий предостерегал от имперских амбиций России, направленных на создание "русской универсальной монархии", что равносильно стремлению к мировому господству."Русская универсальная монархия, - писал Палацкий, - означала бы неизмеримое и необъяснимое несчастье, неизмеримую и безграничную катастрофу".
Центральная Европа, по мнению Палацкого, должна была стать семьей равноправных народов, каждый из которых будет уважать других, жить в безопасности, под защитой сильного объединенного государства, и в то же время развивать свою индивидуальность. И эта мечта, так и не реализованная до конца, не утратила своей силы и внушительности. Центральная Европа стремилась стать сжатой версией Европы со всем ее культурным разнообразием, своего рода маленьким арх-Европой, уменьшенной моделью Европы, созданной по единственному правилу: как можно больше разнообразия на как можно меньшем пространстве. Как эта Центральная Европа могла не угрожать России, основанной на противоположном принципе: как можно меньшее разнообразие на как можно большем пространстве?
Ведь ничто не могло быть дальше от Центральной Европы с ее страстью к разнообразию, чем Россия: единообразная, стандартизирующая, централизующая, полная решимости превратить каждый отдельный народ своей империи (украинцев, белорусов, армян, латышей, литовцев и других) в единый русский народ (или, как принято говорить сегодня, в эпоху всеобщей словесной мистификации, в "единый советский народ")[3].
Так что же: коммунизм - это отрицание русской истории или ее воплощение?
Несомненно, это и отрицание (например, отрицание русской религиозности), и исполнение (реализация централистских тенденций и имперских мечтаний).
Если смотреть глазами русских, то первый аспект - прерывистость - бросается в глаза сильнее. Однако с точки зрения порабощенных народов второй аспект, то есть историческая преемственность, ощущается гораздо сильнее[4].
4
Но не слишком ли я абсолютизирую, когда противопоставляю Россию и западную цивилизацию? Разве Европа, хотя и разделенная на Восток и Запад, не является единым целым, уходящим корнями в Древнюю Грецию и иудео-христианскую мысль?
Конечно. Более того, на протяжении всего XIX века Россия тянулась к Европе и сближалась с ней. И это увлечение было взаимным. Рильке называл Россию своей духовной родиной, и на всех так или иначе повлиял великий русский роман, который остается неотъемлемой частью общеевропейского культурного наследия.
Да, все это правда, культурное взаимодействие между двумя Европами остается великим и незабываемым воспоминанием.[5] Но не менее верно и то, что русский коммунизм жестоко возродил старую русскую антизападную одержимость и обратил ее против Европы.
Но Россия - не моя тема, и я не собираюсь вникать в ее огромные сложности, в которых я не особенно разбираюсь. Я просто хочу повторить, что на восточных рубежах Запада, более чем где-либо еще, Россия воспринимается не просто как еще одна европейская держава, а как уникальная цивилизация, другая цивилизация.
В своей книге "Родина" Чеслав Милош рассказывает о том, как в XVI и XVII веках поляки сражались с русскими "на дальних рубежах". Русские никого особенно не интересовали... Этот опыт, когда поляки обнаружили столько пустоты на Востоке, породил польское представление о России, лежащей "где-то там", за пределами мира"[6].
Казимеж Брандыс в своем "Варшавском дневнике" рассказывает о встрече некоего польского писателя с поэтом Анной Ахматовой. Поляк жаловался, что все его произведения не могут быть опубликованы. Поэт перебила его: "Вы были в тюрьме?" - "Нет". - "Вас исключали из Союза писателей?" - "Нет". - "Тогда почему вы жалуетесь?" Ахматова действительно не могла понять.
А Брандис добавляет: "Это типичный русский комфорт. По сравнению с русской судьбой ничто не кажется им таким ужасным. Но для нас такое утешение ничего не значит. Русская судьба не является частью нашего сознания. Она нам чужда. Мы не несем за нее ответственности. Она тяготит нас, но не является нашим наследием. Такой была и моя реакция на русскую литературу. Я был в ужасе от нее. Я и сегодня в ужасе от некоторых рассказов Гоголя и от всего, что написано Салтыковым-Щедриным. Я бы предпочел не знать их мира, не знать, что он существует". Замечание Брандиса о Гоголе, конечно, ни в коем случае не умаляет художественного уровня его творчества, но оно передает ужас перед миром, который предлагает его искусство. Мира, который очаровывает и притягивает нас, если мы находимся вдали от него. Но как только он приближается к нам, открывается вся его ужасающая странность. Я не знаю, хуже ли он нашего, но я знаю, что он другой: Россия знала катастрофы других (больших) размеров, у нее другое представление о пространстве (пространство настолько огромно, что может поглотить целые народы), другое представление о времени (медленное, терпеливое), другой способ смеяться, жить и умирать.
Именно поэтому страны Центральной Европы также чувствуют, что перемены, наступившие после 1945 года, - это не только политическая катастрофа, но и нападение на их цивилизацию. Глубокий смысл их сопротивления заключается именно в борьбе за сохранение собственной идентичности - или, говоря иначе, за сохранение своего западного характера[7].
5
Больше нет никаких иллюзий относительно режимов в странах-сателлитах России. Но их основная трагедия забыта: эти страны исчезли с карты Запада.
Почему это исчезновение незаметно? Причина - в самой Центральной Европе.
История поляков, чехов, словаков и венгров была бурной и непоследовательной. Их традиция государственности была слабее и менее подвижна, чем у более крупных европейских народов. Под ударами Германии, с одной стороны, и России - с другой, они тратили много сил на борьбу за выживание и сохранение собственного языка. Так как они никогда не были полностью интегрированы в европейское сознание, они оставались наименее известной и наиболее хрупкой частью Запада, к тому же все еще скрытой за занавесом странных и труднодоступных языков.
У Австрийской империи была прекрасная возможность сделать Центральную Европу сильным единым государством. К сожалению, австрийцы колебались между пангерманским национализмом и собственной центральноевропейской миссией. Им не удалось создать федерацию равноправных наций, и эта неудача стала катастрофой для всей Европы. Недовольные неавстрийские народы Центральной Европы в 1918 году развалили империю, не понимая, что она, несмотря на свои недостатки, была незаменима. Таким образом, после Первой мировой войны Центральная Европа превратилась сначала в регион маленьких, слабых государств, уязвимость которых сделала возможным их порабощение Гитлером и, в конечном счете, триумф Сталина. По этой причине эти страны остаются постоянным источником опасных трудностей в европейской памяти.
Честно говоря, я считаю, что Центральная Европа обязана своими ошибками тому, что я бы назвал "идеологией славянского мира". Я говорю "идеология" в кавычках, потому что это лишь часть политической мистификации, изобретенной в двадцатом веке.
Чехи (несмотря на настоятельные предупреждения своих самых уважаемых лидеров) любили наивно размахивать "славянской идеологией" в защиту от германской агрессии. Русские, напротив, охотно использовали ее для оправдания собственных имперских амбиций. "Русские любят называть все русское славянским, чтобы потом назвать все славянское русским", - писал великий чешский писатель Карел Гавличек в 1844 году, пытаясь предостеречь своих сограждан от глупого и невежественного увлечения Россией. Невежественного потому, что чехи за тысячу лет ни разу не вступали в прямой контакт с русскими. Несмотря на языковое родство, чехи и русские никогда не жили в одном мире, у них не было ни общей истории, ни общей культуры. А отношения между поляками и русскими никогда не были ничем иным, как борьбой на жизнь и смерть.
Джозефа Конрада всегда возмущал ярлык "славянской души", который пытались навесить на него и его книги из-за того, что он был поляком. Шестьдесят лет назад он писал, что "ничто в мире не является более чуждым тому, что в литературном мире называют "славянским духом", чем польский темперамент с его рыцарской преданностью моральным императивам и преувеличенным уважением к правам личности". Я также не знаю ничего более нелепого, чем культ темных глубин, шумная и пустая сентиментальность "славянской души", которую мне иногда приписывают!)[8]
Идея славянского мира - это, однако, клише мировой историографии. Поэтому разделение Европы после 1945 года, объединившее этот так называемый славянский мир (включая бедных венгров и румын, чей язык, конечно, не славянский, но зачем зацикливаться на мелочах), казалось почти естественным решением.
6
Так виновата ли Центральная Европа в том, что Запад даже не заметил ее исчезновения?
Не совсем так. В начале этого века Центральная Европа, несмотря на свою политическую слабость, была крупным и, возможно, самым важным культурным центром. И хотя значение Вены, города Фрейда и Малера, сегодня признается всеми, ее важность и оригинальность не имеют особого смысла, если не рассматривать ее на фоне других стран и городов, которые внесли общий вклад и творчески сформировали культуру Центральной Европы. В то время как школа Шенберга создала двенадцатитоновую систему, венгру Беле Бартоку, одному из величайших музыкантов XX века, удалось открыть последнюю оригинальную возможность в музыке, основанной на тональном принципе. В творчестве Кафки и Гашека Прага создала большой противовес в области романа творчеству венских Музиля и Броха. Культурный динамизм негерманских стран стал еще сильнее после 1918 года, когда из Праги вышли новые методы структуралистов и Пражского лингвистического кружка.[9] В Польше великое трио Витольда Гомбровича, Бруно Шульца и Станислава Виткевича предвосхитило европейский модернизм 1950-х годов, а именно так называемый театр абсурда.
Естественно, возникает вопрос, был ли весь этот творческий взрыв простым географическим совпадением? Или его корни уходят в древнюю традицию, в общее прошлое? Или, говоря иначе, в Центральной Европе возникла реальная конфигурация с собственной историей? И если такая конфигурация существует, можно ли ее определить географически? Где находятся ее традиции?
Было бы глупо пытаться точно очертить ее границы. Центральная Европа - это не государство. Это культура или судьба. Ее границы воображаемы и должны перерисовываться в каждой новой исторической ситуации.
Так, например, пражский Карлов университет уже в середине XIV века объединил интеллектуалов (профессоров и студентов) из Богемии, Австрии, Баварии, Саксонии и Польши, Литвы, Венгрии и современной Румынии в своего рода эмбриональное многонациональное сообщество, в котором каждый народ имел бы право на свой собственный язык. И именно под косвенным влиянием этого университета (ректором которого в свое время был религиозный реформатор Ян Гус) были созданы первые венгерские и румынские переводы Библии.
Затем последовали другие события: гуситская революция, венгерское Возрождение под руководством Матьяша Корвина и его международное влияние, создание империи Габсбургов как союза трех независимых государств - Богемии, Венгрии и Австрии, турецкие войны, Контрреформация и XVII век. В это время специфика центральноевропейской культуры неожиданно проявилась в уникальном взрыве искусства барокко - явлении, характерном для всего обширного пространства от Сольнограда до Вильнюса. На карте Европы Центральная Европа эпохи барокко (характеризующаяся преобладанием иррационального, лидерством изобразительного искусства и особенно музыки) стала аналогом Франции классического периода (с преобладанием рационального мышления и лидерством литературы и философии). Период барокко знаменует собой начало необычайного развития центральноевропейской музыки, в которой от Гайдна до Шенберга, от Листа до Бартока вкратце отразилось развитие музыки во всей Европе.
Национализм поляков, венгров, чехов, словаков, хорватов, словенцев, румын и евреев столкнул между собой в XIX веке народы, которые, будучи изолированными, эгоистичными и закрытыми, тем не менее пережили один и тот же экзистенциальный опыт: опыт нации, вынужденной выбирать между существованием и не-существованием. Или, говоря иначе, между сохранением своей настоящей национальной жизни и ассимиляцией в более крупную нацию. Даже австрийцы, хотя и были членами правящей нации империи, не избежали необходимости этого выбора, им пришлось выбирать между своей австрийской идентичностью и поглощением более крупной немецкой идентичностью. Не избежали этого вопроса и евреи. Отказавшись от ассимиляции, они выбрали сионизм, который также зародился в Центральной Европе и прошел тот же путь, что и другие народы Центральной Европы.
В двадцатом веке возникли другие ситуации: распад Австрийской империи, аннексия России и долгий период центральноевропейских восстаний, которые являются лишь огромной ставкой на неизвестное решение.
Поэтому Центральная Европа не может быть определена ни политическими границами (которые не являются естественными, поскольку они всегда навязывались вооруженными вторжениями, завоевательными экспедициями и оккупацией), но всеобъемлющей общей ситуацией, которая объединяет народы, вновь и вновь перегруппировывая их вдоль воображаемых и постоянно меняющихся границ, обозначающих регион, населенный одной памятью, одними и теми же проблемами и конфликтами, одной и той же общей традицией.
7
Родители Зигмунда Фрейда были родом из Польши, но детство юного Зигмунда прошло в Моравии, ныне Чехословакии. Как и Эдмунд Гуссерль и Густав Малер. Венский романист Йозеф Рот тоже был родом из Польши. Великий чешский поэт Юлиус Цейер родился в немецкоязычной пражской семье и стал чехом по собственному желанию. Для Германа Кафки, напротив, родным языком был чешский, а его сын Франц выбрал немецкий. Писатель Тибор Дери, ключевая фигура венгерского интеллектуального бунта 1956 года, происходил из венгерско-немецкой семьи, а известный писатель, мой друг Данило Киш, имеет венгерско-сербское происхождение. Какой клубок национальных судеб даже в самых представительных фигурах каждой страны.
И все эти только что названные люди также являются евреями. Ни в одной другой части света еврейский гений не был так глубоко отмечен. Евреи, везде чужие и везде свои, были главным космополитическим, интегрирующим элементом Центральной Европы в двадцатом веке. Они были ее интеллектуальным цементом, конденсированной версией ее духа, создателями ее духовного единства. Вот почему я люблю еврейское наследие и цепляюсь за него страстно и ностальгически, как за свое собственное.
Евреи так ценны для меня еще по одной причине: в их судьбе как бы сконцентрировалась и отразилась судьба Центральной Европы, как будто она нашла здесь свой символический образ. Что такое Центральная Европа? Нестабильная территория между Россией и Германией, населенная малыми народами. Я подчеркиваю слова: малыми народами. А кто еще такие евреи, как не малая нация, прообраз малой нации? Единственная малая нация в истории человечества, которая пережила империи и разрушительный марш истории.
Но что такое малая нация? Я предлагаю вам свое собственное определение: малая нация - это та, чье существование в любой момент может быть поставлено под сомнение. Малая нация также может исчезнуть, и она это хорошо знает. Француз, русский или англичанин не привык сомневаться в выживании своей нации. Их гимны говорят только о величии и вечности. В то время как начало польского гимна гласит: "Польша еще не погибла...".
Как семья малых народов, Центральная Европа имеет собственное видение мира, основанное на глубоком недоверии к истории. История, богиня Гегеля и Маркса, воплощение разума, который судит и решает нашу судьбу, - это история завоевателей. Народы Центральной Европы не являются завоевателями. Их нельзя отделить от европейской истории, они не могут существовать вне ее, но они представляют собой не ту сторону этой истории. Они - жертвы, аутсайдеры. И этот разочарованный взгляд на историю - источник их культуры, их мудрости, "несерьезного духа, который насмехается над величием и славой". "Никогда не забывайте, что только в противостоянии с самой Историей мы можем противостоять истории наших дней". Мне бы очень хотелось выгравировать эти слова Витольда Гомбровича на воротах в Центральную Европу.
И вот в этой области малых наций, которые "еще не погибли", уязвимость Европы, уязвимость всей Европы, стала очевидной раньше, чем где-либо еще. В современном мире, где власть, как правило, сосредоточена в руках нескольких крупных стран, все европейские народы рискуют превратиться в малые государства и разделить их судьбу. В этом смысле Центральная Европа принимает на себя судьбу Европы в целом, и ее культура становится чрезвычайно важной[10].
Достаточно почитать величайшие европейские романы. В "Отверженных" Германа Броха история предстает как процесс постепенного понижения в ранге. В "Человеке без качеств" Роберт Музиль изображает эйфорическое общество, не осознающее, что завтра оно исчезнет. В романе Ярослава Гашека "Хороший солдат Швейк" показано, что притвориться идиотом - единственный и последний возможный способ сохранить свою свободу. Новеллистические видения Франца Кафки говорят нам о мире без памяти, о мире после исторического времени. [11] Все великие произведения центральноевропейского искусства в этом веке и до наших дней можно понимать как долгие размышления о возможном конце европейского человечества.
8
Вся Центральная Европа теперь покорена Россией, за исключением Австрии, которая, скорее по воле случая, чем по необходимости, сохранила свою независимость, но, отрезанная от центрально-европейской глубинки, потеряла большую часть своего индивидуального характера и значения. Исчезновение культурного дома под названием Центральная Европа, несомненно, стало одним из величайших событий века для западной цивилизации. И я повторяю свой вопрос: как такое событие могло остаться незамеченным и неназванным?
Ответ прост: Европа не заметила потери этого культурного дома, потому что Европа больше не осознает свое единство как культурное единство.
Что же тогда представляет собой единство Европы?
В Средние века оно основывалось на общей религии. В наше время, когда средневековый Бог превратился в Deus absconditus, от религии отказались в пользу культуры, которая стала выражением высших ценностей, в которых европейское человечество понимало, определяло и идентифицировало себя как европейское.
Сегодня, похоже, в нашем веке происходит еще одно изменение - столь же серьезное, как то, что отделило Средневековье от современности. Как Бог давно уступил место культуре, так и культура уступает место Богу.
Но в чью пользу? Какой набор великих ценностей может объединить Европу? Технические удобства? Рынок? Средства массовой информации? (Заменит ли великого поэта великий журналист?)[12] Или политика? Но какая политика? Правая? Левая? Существует ли некий общий идеал, выходящий за рамки манихейства левых и правых, который настолько же глуп, насколько и непреодолим? Становится ли он принципом толерантности, уважения к чужим убеждениям и мнениям? Но будет ли такая терпимость пустой и бесполезной, если она больше не защищает богатство творчества или серьезную мысль? Или же мы должны понимать отказ от культуры как своего рода искупление, которому мы должны предаться в восторге? Или же Deus absconditus вернется, чтобы явить себя и заполнить пустое пространство? Я не знаю, я ничего об этом не знаю. Мне кажется, я знаю только, что культура сопротивляется.
9
Первую треть своей жизни Франц Верфель провел в Праге, вторую - в Вене, а третью - в эмиграции, сначала во Франции, а затем в Америке. Типичная среднеевропейская биография. В 1937 году он был в Париже вместе со своей женой, вдовой знаменитого Малера Альмой. Организация интеллектуального сотрудничества Лиги Наций пригласила его на конференцию "Будущее литературы". На конференции Верфель выступил не только против гитлеризма, но и против тоталитарной угрозы как таковой, против нынешней идеологической и журналистской тупости, грозящей разрушить культуру. Он закончил свою речь предложением, которое, по его мнению, могло бы остановить этот дьявольский процесс: создание Всемирной академии поэтов и мыслителей (Weltakademie der Dichter und Denker). Ее члены ни при каких обстоятельствах не могли быть назначены своим государством. Отбор членов должен был основываться исключительно на ценности их творчества. Число членов, среди которых должны быть величайшие писатели со всего мира, должно было составлять от двадцати четырех до сорока человек. Задачей Академии, в которую не будут вмешиваться ни политика, ни пропаганда, станет "противодействие политизации и варваризации мира".
Это предложение было не только отвергнуто, но и открыто высмеяно. Конечно, оно было наивным. Ужасно наивен. Как можно было создать такую академию в абсолютно политизированном мире, в котором художники и писатели уже бесповоротно заняли свою позицию, уже были политически ангажированы? Не будет ли она обязательно иметь комическую ауру общества благородных духов?
Однако я нахожу это наивное предположение трогательным, поскольку оно свидетельствует об отчаянной потребности вновь обрести некий моральный авторитет в мире, лишенном ценностей. Оно указывает на тревожное желание услышать голос культуры, голос Dicher und Denker[13].
Эта история неразрывно связана в моей памяти с воспоминанием о том, как однажды утром полиция перевернула вверх дном квартиру моего друга, известного чешского философа, и конфисковала его тысячестраничную философскую рукопись. Вскоре после этого мы вместе гуляли по Праге. Спустились с Градчан, где он жил, на Кампу, перешли через Манесский мост... Он пытался шутить: как полиция будет расшифровывать его философский язык, довольно трудный для чтения. Но никакие шутки не могли развеять тревогу, развеять печаль от потери рукописи, представлявшей собой десятилетний труд. У него не было копии.
Мы рассматривали возможность отправить открытое письмо за границу и сделать конфискацию рукописи международным скандалом. Нам было совершенно ясно, что такое письмо должно быть адресовано не какому-либо учреждению или государственному деятелю, а только личности, стоящей выше политики, кому-то, чей моральный авторитет не подлежит сомнению и кто пользуется всеобщим уважением в Европе. Другими словами, какому-то великому деятелю культуры. Но кто же эта личность?
И вдруг мы понимаем, что такой личности нет. Конечно, были великие художники, драматурги или музыканты, но они больше не занимали в обществе места моральных авторитетов, которых Европа признавала бы своими духовными представителями. Культура больше не существовала как сфера, в которой реализовывались высшие ценности.
Мы шли к маленькой площади в Старом городе, в районе которой я тогда жил, и чувствовали огромное одиночество, пустоту, заполнявшую европейское пространство, из которого постепенно уходила культура[14].
10
Последний непосредственный опыт общения с Западом, который помнят страны Центральной Европы, - это период между 1918 и 1938 годами. Поэтому их представление о Западе - это образ Запада прошлого, Запада, от которого культура еще не полностью отошла.
В этой связи я хотел бы подчеркнуть один важный момент: восстания в Центральной Европе не были спровоцированы прессой, радио или телевидением - то есть "средствами массовой информации". Их готовили, формировали и проводили в жизнь романы, поэзия, театр, историография, литературные журналы, маленькие театры и кабаре, философские дискуссии - просто культура.[15] Средства массовой информации - неотличимые для французов или американцев от всего того, за что сегодня якобы выступает Запад, - не играли в этих восстаниях никакой роли (потому что пресса, радио и телевидение были полностью под контролем государства).
Именно поэтому русские после оккупации Чехословакии сделали все возможное, чтобы уничтожить чешскую культуру.[16] Это уничтожение было тройным: во-первых, оно уничтожило центр оппозиции; во-вторых, оно нарушило идентичность нации, чтобы ее легче было вписать в русскую цивилизацию; в-третьих, оно положило насильственный конец современности - периоду, в котором культура все еще представляла собой реализацию высших ценностей.
Это третье следствие кажется мне наиболее важным. Ведь тоталитарная российская цивилизация - это радикальное отрицание современного Запада, Запада, созданного четыре века назад, на заре современной эпохи, эпохи, основанной на авторитете мысли, индивидуальном вопрошании и художественном творчестве, выражающем ее уникальность. Русское вторжение ввергло Чехословакию в "посткультурный" период, оставив ее голой и беззащитной перед лицом русской армии и вездесущего государственного телевидения.
Все еще потрясенный тройной трагедией, вызванной вторжением в Чехословакию, я приехал во Францию и попытался объяснить своим французским друзьям, какая культурная бойня произошла после вторжения. "Представьте себе, все культурные и литературные журналы и издания были закрыты. Все без исключения! Ничего подобного в истории Чехии еще не было, даже во время нацистской оккупации во время войны".
Мои друзья смотрели на меня снисходительно и смущенно, что я понял только позже. Когда в Чехословакии ликвидировали все культурные журналы, вся нация знала об этом и была охвачена тревогой из-за огромных последствий этого события.[17] Если бы сегодня во Франции или Англии исчезли все культурные журналы, никто бы этого не заметил, даже их редакторы. Даже в довольно искушенных парижских кругах за ужином говорят о телевизионных программах, а не о журналах. Потому что культура уже восстала. Ее исчезновение, которое в Праге ощущается как катастрофа, шок и трагедия, в Париже воспринимается как нечто незначительно-банальное, едва заметное, не стоящее даже упоминания.
11
После распада Австрийской империи Центральная Европа лишилась своих стен. Не потеряла ли она свою душу после Освенцима, стершего с лица земли еврейский народ? И существует ли еще Центральная Европа после того, как в 1945 году она была отторгнута от Европы?
Да, существует, и ее творческая сила и ее восстания говорят о том, что она еще не "погибла". Но если жить - значит существовать в глазах тех, кого мы любим, то Центральная Европа больше не существует. Точнее: в глазах той Европы, которую она любит, Центральная Европа - лишь часть советской империи и ничего более. Ничего больше.
Стоит ли удивляться? По своему политическому устройству Центральная Европа принадлежит Востоку. А поскольку сама Европа теряет свою культурную идентичность, она видит в Центральной Европе лишь политический режим. Другими словами, в Центральной Европе она видит только Восточную Европу.
Поэтому Центральная Европа должна бороться не только против своего великого угнетающего соседа, но и против неощутимого, непрекращающегося давления времени, которое звонит в колокол смерти века культуры. Именно поэтому в центральноевропейских революциях всегда есть что-то консервативное, почти анахроничное: они отчаянно пытаются вернуть прошлое, прошлое культуры, прошлое современной эпохи. Только в этот период, только в мире, сохраняющем свое культурное измерение, Центральная Европа может отстоять свою идентичность, быть тем, что она есть.
Настоящая трагедия Центральной Европы - это не Россия, а Европа, та Европа, которая представляла собой такую ценность, что директор венгерской пресс-службы был готов умереть за нее, и он умер за нее. За железным занавесом он не знал, что времена изменились и что Европа больше не считается ценностью в самой Европе. Он не знал, что слова, которые он писал за пределами своей страны, вышли из моды и останутся непонятыми.
Источник: Западная, Восточная и Центральная Европа как культурные и политические концепции. Доступно в формате PDF на сайте https://www.researchgate.net/publication/39810208_Zapadni_vychodni_a_stredni_Evropa_jako_kulturni_a_politicke_pojmy
Исправлено с учетом английского перевода, опубликованного в The New York Review of Books, 1984. Доступно в виде скана на https://is.muni.cz/el/1423/jaro2016/MEB404/um/Kundera_1984.pdf
OCR, корректура, перевод в форматы MOBI, DOC, PDF и HTML - Юрай Сматана, 2017 г.