На плоту через Чёрное Море 1942г.
Оборона Севастополя в Великой Отечественной войне, это трагедия. Трагедия вызванная просчётами командования.
30 июня пал Малахов курган. К этому времени у защитников Севастополя стали заканчиваться боеприпасы, и командующий обороной вице-адмирал Октябрьский получил разрешение Ставки ВГК на эвакуацию.
План эвакуации предусматривал вывоз только высшего и старшего командного состава армии и флота, партактива города. Эвакуация остальной части военнослужащих, в том числе и раненых, не предполагалась.
В период с 1 по 10 июля 1942 года из Севастополя всеми видами транспортных средств было вывезено 1726 человек, в основном, командно-политический состав армии и флота.
1 июля сопротивление защитников города прекратилось, кроме отдельных разрозненных очагов.
Остатки Приморской армии, лишённые высшего командования, отошли на мыс Херсонес, где сопротивлялись ещё три дня.
Манштейн сообщает о том, что на крайней оконечности полуострова было взято в плен 30 000 бойцов Красной Армии и около 10 000 в районе Балаклавы.
По советским архивным данным число пленных не превышало 78 230 человек.
3 июля 1942 года Совинформбюро дало сводку о потере Севастополя....
...А теперь рассказ И. Ф. Лагутина о тех далеких, горьких днях лета 1942 года.
От батальона морской пехоты, в котором я служил, нас осталось шесть человек рядовых. Батальон, начиная со ст.Мекензи, через Инкерман и Корабельную сторону, отступал по приказу командования. На Херсонесе, уже не осталось у нас ни боезапаса, ни питания, да и связи не было никакой. Все действовали самостоятельно.
В первых числах июля, эвакуация шла полным ходом, но попасть на суда было очень трудно. Нас шестеро, хоть мы и считались морской единицей, на море, ни кто из нас не служил и как вести себя с морской стихией, ни кто не знал. Здесь в Камышовой бухте собралось масса народа - военные и гражданские, грузили на катера,иногда на самоходные небольшие баржи в основном женщин и детей, мы же военные, надо прямо сказать, были представлены сами себе.
Вот тут-то и попросил старшина-морячок у нас закурить и спросил, как бы между прочим - Ну, что будем делать, братцы? Куда подаваться? Будем ждать, пока фриц перебьет нас как куропаток?, - Мы загудели каждый на свой лад, а все сводилось к тому, что здесь придется сложить свои головы, надежды на эвакуацию не было.
И тут старшина морячок по фамилии Гордов предложил: «Нас семеро, ай - да, на мыс Фиолент, я думаю, мы пробьемся, где штыком, где кулаком, пойдем ночью. Оттуда есть шанс пробиться к партизанам, или уйти в море, будем мыслить по месту! Там можно запастись сладкой водичкой, а будет вода, на море не пропадем! Как моя идея?» Выбора у нас не было, и мы согласились. Само собой, Сергей Гордов стал нашим вожаком-командиром.
Сравнительно свободно мы добрались, где ползком, где перебежками до 35-й батареи на мысе Херсонес, на батарее уже ни кого не было, орудия взорваны, земля вся перепахана взрывами. А дальше пробиваться сквозь немецкое боевое охранение, смысла не имело. Какими-то тропками, уже почти в потемках спустились со скалистого обрыва вниз к морю. И снова на ощупь, не отрываясь друг от друга, по мокрым камням, а где и вброд и в плавь стали пробираться к мысу Фиолент.
В изорванной мокрой одежде, без сапог, с кровоточащими ранами на руках и ногах, уже перед рассветом Гордов дал команду - отдыхать. «Кажись, пришли, братва, отдыхай, а я наверх!», - и он скрылся в предрассветной мгле, оставив нас в пещерке, под обрывом.
Через час-полтора вернулся и сообщил: «Дальше надо прорываться с боем, но у нас десяток патронов на семь человек, если даже половина из нас погибнет, то вторая, доберется ли до партизан неизвестно? Второй вариант уходить морем, хотя шансов и здесь немного!» Высказались за морской вариант.
«Тогда за дело, братва! Там наверху лачуга, надо от нее стащить все, что есть деревянное - двери, доски, все, что может плавать, что сгодится для плота, работать тихо, хоть там и нет никого. Ай - да, за мной!»
Спустя пару часов, уже в розовом от восходящего солнца густом тумане, мы закончили невольный грабеж заброшенной, рыбацкой лачуги, натаскали: двое дверей, три столбика от изгороди вместе со штакетником, и еще какой-то деревянный хлам.
Сергей и Малкин Володя притащили старую рыбацкую сеть, проволоку. Все это было спрятано в соседней пещере, нам было приказано: «Сидеть и носа не высовывать!» Гордов и Малкин снова исчезли, забрав у нас пустые фляжки. Вернулись они, когда мы потеряли всякую надежду их увидеть. Вещмешок Малкина был набит сырой свеклой, незрелыми яблоками и початками молодой кукурузы, Сергей принес три фляги воды.
День мы просидели под обрывом, иногда отталкивая от берега, проплывавшие вспухшие на солнце трупы, прятались при приближении немецких самолетов. Немцы вниз спускаться не рисковали, зато бросали гранаты, дымовые и толовые шашки, лили вниз солярку и поджигали ее. Нас спасала неглубокая сырая пещера, от гранаты получил легкое ранение Бондарев, а Кононова обожгла горящая солярка, неожиданно потоком хлынувшая с обрыва.
Когда стемнело, мы стащили все дерево на воду, с большим трудом на прибое, связали что-то вроде плота, сложив вещмешок с овощами и все, раздевшись, оттолкнули плот от берега. Чтобы выйти из берегового течения плыли и толкали свое сооружение около двух часов. Наконец, Сергей объявил, что течение осталось позади. Берег мы угадывали по полыхающему пожарищу в Севастополе, оно занимало пол неба. Уйдя от берега, мы почувствовали, что волны стали положе и без белых барашков. Тогда Гордов разрешил по два человека отдыхать на плоту, сменяясь парами.
Гордов для ориентира ночью использовал звезды. «А сейчас светило нам поможет!», - сказал он. Прошло более суток, и днем случилось ЧП, исчез Семен Бондарев, самый старший из нас, по возрасту. Гордовобъяснял, что он погиб от солнечного удара и заставил нас обмотать головы тельняшками, и не снимать одежду, чтобы не обгореть на солнце.
Голод донимал, свекла, и яблоки себя не оправдали. Постоянно хотелось пить, язык во рту распух и едва ворочался.
На вторые сутки разыгрался неожиданно шторм, так неожиданно, что сразу исчезли двое: Серпухин Иван и Кононов Миша. Плот сначала встал дыбом на крутой волне, а потом развалился. Исчез мешок с овощами, Сергею удалось схватить последнюю флягу с водой, он прокричал: «Хватай двери! Держи!» От нас метрах в трех волна накрыла его, и я больше не увидел нашего вожака, в прошлом Балаклавского рыбака, - Сергея Гордова.
По-моему, волной подброшенная доска ударила Сергея по голове, и он скрылся в разъяренной пучине моря. Нам с Кириенко удалось удержаться лежа, поперек дверей держась за руки. Мы смотрели друг на друга обезумившими от страха глазами. Темные, тяжелые тучи низко неслись над морем, сливаясь в единую круговерть. Постоянно сверкавшие молнии, гром, сплошная стена ливня, и наступившая темень парализовали сознание, страх сковал движения.
Я смутно помню, что лежал на двери, ухватившись за ручку, а дверь уходила из-под меня, то вдруг становилась дыбом надо мной, как норовистый конь. В какой-то миг я почувствовал, что больше не держу Сашину руку, а оно так и оказалось, я даже не заметил как погиб Саша. Рубаха закатилась и накрыла мне голову, я не мог освободиться от нее. В голове пронеслось: «Пропаду ни за что!» И замелькали родные лица - мама, сестренка, братишка малый и батя… убитый еще в начале войны. Меня качало, трудно было пошевелить руками, все тело ныло от боли, но я слышал голоса, думал, схожу с ума, с трудом открыл глаза и увидел…небо, голубое небо! И наклонившегося ко мне человека: «Рус! Рус!», - звал он меня. В рот мне влили жгучую жидкость, и я больше ничего не помню.
Сколько прошло времени не знаю, очнулся я в больнице, хотел встать, но по виду нерусская женщина, молча, легко придавила мои плечи к постели. Быстро вышла и ввела пожилую женщину и морского офицера.
«Жив землячок! Слава тебе господи!», - женщина перекрестила меня. «Где я? А где ребята, что со мной были?», - спросил я, глядя в улыбающееся лицо старой женщины. «Сынок, ты далеко от Родины, ты в Турции! Тебя в шторм подобрали турецкие моряки, едва оторвали от двери, да и дверь на память приволокли к себе, на базу. Ты в порту Трабзон! Меня зовут Клавдия Макаровна Пашкова, живу здесь. Когда-то уехала с мужем,белоказачьим офицером сюда, сами мы со станции Багаевской, знаешь такую? Ты же с Дона? В твоих документах удалось прочесть твое местожительство. Сейчас с тобой хочет поговорить представитель военных властей, так положено, ты же понимаешь, идет война!»
Офицер расспрашивал, как я попал к берегам их государства, откуда? И когда узнал, что я из Севастополя, глаза его округлились, он не поверил. Наш разговор переводила Клавдия Макаровна. Встречался со мной и наш консул в Турции. Приходили матросы со сторожевика, спасшие меня, принесли фрукты и ручку от двери, от которой по их словам меня едва оторвали, а двери поместили у себя на базе с надписью: «Дверь, которая спасла русского моряка», и показывают ее гостям.
Клавдия Макаровна приходила каждый день, приносила сладости, темное тягучее вино и мед, а дочь живет в другой стороне Турции. Она рассказывала о своем горьком житье - бытье на чужбине, и все расспрашивала, как мы все живем при Советах, часто плакала и мечтала умереть на Родине. Я лежал, рука в гипсе, ребра поломаны, лицо в синих кровоподтеках и шрамах, но живой. Перебирал в памяти все пришедшее до мелочей, и рассказывал Клавдии Макаровне.
Три месяца я пробыл в турецкой больнице, это был не плен, как мне сказал наш консул. Турция пока была вне войны, но отношения с Советским Союзом были уже теплые, и за лечение, и за питание мое, пришлось оплачивать большой счет русскому консульству.
Пришло время я, прощаясь, горячо благодарил турецких врачей и моряков, спасших меня и вместе с сотрудником нашего консульства. В сопровождении военного представителя Турции прибыл в городок на берегу моря Хапа, где меня передали нашим морякам, с ними я и прибыл в Поти.
А вот прощание с Клавдией Макаровной было тяжелым, она почти все время плакала, мы расцеловались, и она попросила: «Поклонись от нас изгнанников, Донской земле! Возьми образок Николая Угодника!», - и она повесила мне, комсомольцу, на шею иконку. - «И еще прошу тебя, как сына, в годовщину нашего расставания, ежегодно, опускай в Дон, или море, кусочек нашего донского хлеба-каравая, ведь вода нас обязательно соединит. Я буду знать, что ты помнишь меня, ведь я люблю тебя как сына, и люблю мою милую Родину».
Пройдя проверку и медкомиссию, я был зачислен старшиной учебной роты, краткосрочных курсов военно-морских специалистов. Обучались у нас призывники, и даже юнги. Призывники после учебы шли на корабли, а юнг, надо было учить не только военному делу, но и простым житейским премудростям, ведь это были дети, потерявшие родителей на войне...
Источник: http://azovlib.ru/page/resurscbs/bazadannush/istoriya_goroda/Sitnikov_Azov_azovchane/Bol_i_pamyat_Hersones.htm
30 июня пал Малахов курган. К этому времени у защитников Севастополя стали заканчиваться боеприпасы, и командующий обороной вице-адмирал Октябрьский получил разрешение Ставки ВГК на эвакуацию.
План эвакуации предусматривал вывоз только высшего и старшего командного состава армии и флота, партактива города. Эвакуация остальной части военнослужащих, в том числе и раненых, не предполагалась.
В период с 1 по 10 июля 1942 года из Севастополя всеми видами транспортных средств было вывезено 1726 человек, в основном, командно-политический состав армии и флота.
1 июля сопротивление защитников города прекратилось, кроме отдельных разрозненных очагов.
Остатки Приморской армии, лишённые высшего командования, отошли на мыс Херсонес, где сопротивлялись ещё три дня.
Манштейн сообщает о том, что на крайней оконечности полуострова было взято в плен 30 000 бойцов Красной Армии и около 10 000 в районе Балаклавы.
По советским архивным данным число пленных не превышало 78 230 человек.
3 июля 1942 года Совинформбюро дало сводку о потере Севастополя....
...А теперь рассказ И. Ф. Лагутина о тех далеких, горьких днях лета 1942 года.
От батальона морской пехоты, в котором я служил, нас осталось шесть человек рядовых. Батальон, начиная со ст.Мекензи, через Инкерман и Корабельную сторону, отступал по приказу командования. На Херсонесе, уже не осталось у нас ни боезапаса, ни питания, да и связи не было никакой. Все действовали самостоятельно.
В первых числах июля, эвакуация шла полным ходом, но попасть на суда было очень трудно. Нас шестеро, хоть мы и считались морской единицей, на море, ни кто из нас не служил и как вести себя с морской стихией, ни кто не знал. Здесь в Камышовой бухте собралось масса народа - военные и гражданские, грузили на катера,иногда на самоходные небольшие баржи в основном женщин и детей, мы же военные, надо прямо сказать, были представлены сами себе.
Вот тут-то и попросил старшина-морячок у нас закурить и спросил, как бы между прочим - Ну, что будем делать, братцы? Куда подаваться? Будем ждать, пока фриц перебьет нас как куропаток?, - Мы загудели каждый на свой лад, а все сводилось к тому, что здесь придется сложить свои головы, надежды на эвакуацию не было.
И тут старшина морячок по фамилии Гордов предложил: «Нас семеро, ай - да, на мыс Фиолент, я думаю, мы пробьемся, где штыком, где кулаком, пойдем ночью. Оттуда есть шанс пробиться к партизанам, или уйти в море, будем мыслить по месту! Там можно запастись сладкой водичкой, а будет вода, на море не пропадем! Как моя идея?» Выбора у нас не было, и мы согласились. Само собой, Сергей Гордов стал нашим вожаком-командиром.
Сравнительно свободно мы добрались, где ползком, где перебежками до 35-й батареи на мысе Херсонес, на батарее уже ни кого не было, орудия взорваны, земля вся перепахана взрывами. А дальше пробиваться сквозь немецкое боевое охранение, смысла не имело. Какими-то тропками, уже почти в потемках спустились со скалистого обрыва вниз к морю. И снова на ощупь, не отрываясь друг от друга, по мокрым камням, а где и вброд и в плавь стали пробираться к мысу Фиолент.
В изорванной мокрой одежде, без сапог, с кровоточащими ранами на руках и ногах, уже перед рассветом Гордов дал команду - отдыхать. «Кажись, пришли, братва, отдыхай, а я наверх!», - и он скрылся в предрассветной мгле, оставив нас в пещерке, под обрывом.
Через час-полтора вернулся и сообщил: «Дальше надо прорываться с боем, но у нас десяток патронов на семь человек, если даже половина из нас погибнет, то вторая, доберется ли до партизан неизвестно? Второй вариант уходить морем, хотя шансов и здесь немного!» Высказались за морской вариант.
«Тогда за дело, братва! Там наверху лачуга, надо от нее стащить все, что есть деревянное - двери, доски, все, что может плавать, что сгодится для плота, работать тихо, хоть там и нет никого. Ай - да, за мной!»
Спустя пару часов, уже в розовом от восходящего солнца густом тумане, мы закончили невольный грабеж заброшенной, рыбацкой лачуги, натаскали: двое дверей, три столбика от изгороди вместе со штакетником, и еще какой-то деревянный хлам.
Сергей и Малкин Володя притащили старую рыбацкую сеть, проволоку. Все это было спрятано в соседней пещере, нам было приказано: «Сидеть и носа не высовывать!» Гордов и Малкин снова исчезли, забрав у нас пустые фляжки. Вернулись они, когда мы потеряли всякую надежду их увидеть. Вещмешок Малкина был набит сырой свеклой, незрелыми яблоками и початками молодой кукурузы, Сергей принес три фляги воды.
День мы просидели под обрывом, иногда отталкивая от берега, проплывавшие вспухшие на солнце трупы, прятались при приближении немецких самолетов. Немцы вниз спускаться не рисковали, зато бросали гранаты, дымовые и толовые шашки, лили вниз солярку и поджигали ее. Нас спасала неглубокая сырая пещера, от гранаты получил легкое ранение Бондарев, а Кононова обожгла горящая солярка, неожиданно потоком хлынувшая с обрыва.
Когда стемнело, мы стащили все дерево на воду, с большим трудом на прибое, связали что-то вроде плота, сложив вещмешок с овощами и все, раздевшись, оттолкнули плот от берега. Чтобы выйти из берегового течения плыли и толкали свое сооружение около двух часов. Наконец, Сергей объявил, что течение осталось позади. Берег мы угадывали по полыхающему пожарищу в Севастополе, оно занимало пол неба. Уйдя от берега, мы почувствовали, что волны стали положе и без белых барашков. Тогда Гордов разрешил по два человека отдыхать на плоту, сменяясь парами.
Гордов для ориентира ночью использовал звезды. «А сейчас светило нам поможет!», - сказал он. Прошло более суток, и днем случилось ЧП, исчез Семен Бондарев, самый старший из нас, по возрасту. Гордовобъяснял, что он погиб от солнечного удара и заставил нас обмотать головы тельняшками, и не снимать одежду, чтобы не обгореть на солнце.
Голод донимал, свекла, и яблоки себя не оправдали. Постоянно хотелось пить, язык во рту распух и едва ворочался.
На вторые сутки разыгрался неожиданно шторм, так неожиданно, что сразу исчезли двое: Серпухин Иван и Кононов Миша. Плот сначала встал дыбом на крутой волне, а потом развалился. Исчез мешок с овощами, Сергею удалось схватить последнюю флягу с водой, он прокричал: «Хватай двери! Держи!» От нас метрах в трех волна накрыла его, и я больше не увидел нашего вожака, в прошлом Балаклавского рыбака, - Сергея Гордова.
По-моему, волной подброшенная доска ударила Сергея по голове, и он скрылся в разъяренной пучине моря. Нам с Кириенко удалось удержаться лежа, поперек дверей держась за руки. Мы смотрели друг на друга обезумившими от страха глазами. Темные, тяжелые тучи низко неслись над морем, сливаясь в единую круговерть. Постоянно сверкавшие молнии, гром, сплошная стена ливня, и наступившая темень парализовали сознание, страх сковал движения.
Я смутно помню, что лежал на двери, ухватившись за ручку, а дверь уходила из-под меня, то вдруг становилась дыбом надо мной, как норовистый конь. В какой-то миг я почувствовал, что больше не держу Сашину руку, а оно так и оказалось, я даже не заметил как погиб Саша. Рубаха закатилась и накрыла мне голову, я не мог освободиться от нее. В голове пронеслось: «Пропаду ни за что!» И замелькали родные лица - мама, сестренка, братишка малый и батя… убитый еще в начале войны. Меня качало, трудно было пошевелить руками, все тело ныло от боли, но я слышал голоса, думал, схожу с ума, с трудом открыл глаза и увидел…небо, голубое небо! И наклонившегося ко мне человека: «Рус! Рус!», - звал он меня. В рот мне влили жгучую жидкость, и я больше ничего не помню.
Сколько прошло времени не знаю, очнулся я в больнице, хотел встать, но по виду нерусская женщина, молча, легко придавила мои плечи к постели. Быстро вышла и ввела пожилую женщину и морского офицера.
«Жив землячок! Слава тебе господи!», - женщина перекрестила меня. «Где я? А где ребята, что со мной были?», - спросил я, глядя в улыбающееся лицо старой женщины. «Сынок, ты далеко от Родины, ты в Турции! Тебя в шторм подобрали турецкие моряки, едва оторвали от двери, да и дверь на память приволокли к себе, на базу. Ты в порту Трабзон! Меня зовут Клавдия Макаровна Пашкова, живу здесь. Когда-то уехала с мужем,белоказачьим офицером сюда, сами мы со станции Багаевской, знаешь такую? Ты же с Дона? В твоих документах удалось прочесть твое местожительство. Сейчас с тобой хочет поговорить представитель военных властей, так положено, ты же понимаешь, идет война!»
Офицер расспрашивал, как я попал к берегам их государства, откуда? И когда узнал, что я из Севастополя, глаза его округлились, он не поверил. Наш разговор переводила Клавдия Макаровна. Встречался со мной и наш консул в Турции. Приходили матросы со сторожевика, спасшие меня, принесли фрукты и ручку от двери, от которой по их словам меня едва оторвали, а двери поместили у себя на базе с надписью: «Дверь, которая спасла русского моряка», и показывают ее гостям.
Клавдия Макаровна приходила каждый день, приносила сладости, темное тягучее вино и мед, а дочь живет в другой стороне Турции. Она рассказывала о своем горьком житье - бытье на чужбине, и все расспрашивала, как мы все живем при Советах, часто плакала и мечтала умереть на Родине. Я лежал, рука в гипсе, ребра поломаны, лицо в синих кровоподтеках и шрамах, но живой. Перебирал в памяти все пришедшее до мелочей, и рассказывал Клавдии Макаровне.
Три месяца я пробыл в турецкой больнице, это был не плен, как мне сказал наш консул. Турция пока была вне войны, но отношения с Советским Союзом были уже теплые, и за лечение, и за питание мое, пришлось оплачивать большой счет русскому консульству.
Пришло время я, прощаясь, горячо благодарил турецких врачей и моряков, спасших меня и вместе с сотрудником нашего консульства. В сопровождении военного представителя Турции прибыл в городок на берегу моря Хапа, где меня передали нашим морякам, с ними я и прибыл в Поти.
А вот прощание с Клавдией Макаровной было тяжелым, она почти все время плакала, мы расцеловались, и она попросила: «Поклонись от нас изгнанников, Донской земле! Возьми образок Николая Угодника!», - и она повесила мне, комсомольцу, на шею иконку. - «И еще прошу тебя, как сына, в годовщину нашего расставания, ежегодно, опускай в Дон, или море, кусочек нашего донского хлеба-каравая, ведь вода нас обязательно соединит. Я буду знать, что ты помнишь меня, ведь я люблю тебя как сына, и люблю мою милую Родину».
Пройдя проверку и медкомиссию, я был зачислен старшиной учебной роты, краткосрочных курсов военно-морских специалистов. Обучались у нас призывники, и даже юнги. Призывники после учебы шли на корабли, а юнг, надо было учить не только военному делу, но и простым житейским премудростям, ведь это были дети, потерявшие родителей на войне...
Источник: http://azovlib.ru/page/resurscbs/bazadannush/istoriya_goroda/Sitnikov_Azov_azovchane/Bol_i_pamyat_Hersones.htm