(no subject)
Из Фейсбука.
Борис Бим-Бад
К дню рождения Юрия Осиповича Домбровского
Юрий Осипович Домбровский (12 мая 1909 - 29 мая 1978)
ОРУДИЕ ПРОИЗВОДСТВА ДЛЯ СУДЬИ
Юрий Домбровский
Очень мне уж не везёт в столкновениях с нашей юстицией. Я написал антирасистский роман и был осуждён за расизм (сейчас роман издан).
Я заключил договор на перевод, сделал его, сдал в редакцию, и судья Милютина осудила меня за то, что я не сделал перевод и не сдал его в редакцию (а сейчас он печатается).
Я спрятал женщину от хулиганов, и меня осудили за хулиганство (а хулиганами даже не заинтересовались). И не были запутанные дела - нет, всё было ясно, явно, с самого начала говорил в мою пользу: и логика, и свидетели, и документы, и всё равно я был осуждён. Таково уж моё счастье. Я вечно кого-то раздражаю и не устраиваю. Или - беда нашей судебной практики? То, что она уж слишком многих устраивает и слишком мало кого боится раздражить?
И тут я вспомнил о «полканах».
В 1949 году нас пригнали в Тайшет. Около палатки нас встретил старший дневальный - старый, заслуженный вор. Мы шли, а он стоял и смотрел на нас.
- Ну что, полканы, пригнали вас? - спросил он меня. - Тут уж вам хана!
- Почему мы полканы? - спросил я.
Он фыркнул.
- А кто же вы? Волки? Нет, это кто-то с маслом в голове вас сдал за волков. Ну, вот ты, - обратился он к моему соседу, - за что ты сидишь? Вредитель? Божественник?
Это был профессор Эрнст - высокий, худой старик-астматик. Он скинул мешок на снег и стоял перед вором, вытянувшись.
- Я шпион, - ответил он серьезно.
- Ну вот, немецкий шпион, - радостно подхватил вор. - Еще двоих таких, как ты, и орден следователю! Эх вы, полканы, собачьи ваши шкурки.
И он отошел, а через минуту мы услышали его крик - он кого-то бил и тащил с нар.
- Я вор! - гордо орал он. - Я человек! Я воровал и сел! А ты кто? А ты за что? Ах, ты ни за что?! Ну и засохни, пока не стащат в столярку (в столярке стояли гробы). Вон иди к параше. Дай место людям! Безвинный!
Да, страшное дело сидеть в лагере ни за что - понял я тогда. А утром мне профессор Эрнст - искусствовед и археолог - объяснил все по пальцам.
- Вот, скажем, дорогой мой, какую-то деревушку одолели волки. И столько их развелось, что за каждую голову власть положила по сотне. А пришел в контору мужичок-серячок, увидел, что там сидит жулик, возвратился в избу, снял с гвоздя ружье. «Полкан, Полкан!» Пиф-паф, голову долой, и: «Вот, Ваше степенство, волчок-с, пожалуйте премию-с». Спрашивается, - и тут профессор Эрнст загнул первый палец, - много ли будет побито волков? - Он загнул второй. - Много ли останется в живых полканов? - Загнул третий. - Много ли в селе появится настоящих охотников или и те, что были охотниками, превратятся в гицелей [живодёров]? - Он показал мне кулак и спросил: - Ясно?
- Ясно, - ответил я.
Этот разговор я вспоминал не раз, когда встречался на улицах со своими бывшими товарищами по лагерю; все диверсанты, шпионы-террористы, агенты иностранных разведок либо получали пенсии, либо были реабилитированы посмертно (иногда даже с некрологами). Это все были полканы! Временно исполняющие ооя-занности волков!
(Не могу забыть только один случай, хотя тут он как будто, и ни к чему. Во время моих долгие и тягучих хождений по мукам я почти всегда встречал одну женщину. Мы с ней часами сидели в коридоре - я просто засматривался на нее: такое у нее было замкнутое, холодное лицо. Я еще суетился, советовался с кем-то, что-то там строчил, она сидела молча. И вот раз я встретил ее у входа. Она шла развинченной походкой, пошатывалась, лицо у нее было мокрое, но она улыбалась. «Поздравьте меня, - сказала она счастливо. - Всё. Муж реабилитирован посмертно!»).
Мне как-то очень долго - лет 6 - пришлось пробыть среди власовцев, не среди жертв - хотя, в общем-то, жертв было больше, - а так сказать, среди волков. Это были очень страшные и закаленные в ненависти люди. Целеустремленные и непримиримые. Так вот, добрая половина из них в доверительных разговорах со мной, когда я спрашивал их о том, что же они думали, когда шли с Гитлером или участвовали в том-то и в том-то, рассказывали мне о чем-то совершенно подобном - о таких же судах и следствиях. И абсолютно не обязательно, что это были суды уголовные, с тяжелыми санкциями, - нет, это могло быть простое школьное собрание, собрание актива и общественности, колхозное собрание, милицейский протокол и многое-многое другое. Важно было одно, и это они подчеркивали всегда, - первая трещина в сознании появлялась не от вражеского удара, а от пощечины, от плевка, от отсутствия государственной совести.
Оговариваюсь опять и сейчас же - конечно, не одно это было причиной их тяжелейшей моральной катастрофы, но ведь одной причины в таких случаях никогда, как известно, и не бывает. Есть ряд причин, есть система причин. Совершите над человеком одну несправедливость, большую, циничную, несмываемую, и иной чуть не с мазохическим удовольствием будет замечать, коллекционировать и сам вызывать на себя удары. Ему нужно обязательно укрепить в своем сознании эту судящую идэ-фикс - всё плохо, всё ложь. Всё как есть. Вот так было и в том случае, о котором я рассказываю.
Совесть - орудие производства судьи. Это основное. А наши столы: кухонные, милицейские, судебные - часто только и делают, что преступления поставляют. В римском праве была статья, карающая «за оскорбление величия народа». За это полагалась смерть. (Потом, в 15 году по Р. Х., величие народа перенесли на Вождя народа (Тиберия), и республика умерла - началась империя.)
Есть ли в нашем законодательстве что-то подобное по отношению к закону? Карают ли за его профанацию? За его умаление? За обман? За собак, сданных вместо волков? За волков, выданных за собак и оставленных на воле? Думает ли кто в нашей стране о культуре суда? Вот о чем я хотел бы спросить наши органы - судебные, следственные, административные и общественные.
Борис Бим-Бад
К дню рождения Юрия Осиповича Домбровского
Юрий Осипович Домбровский (12 мая 1909 - 29 мая 1978)
ОРУДИЕ ПРОИЗВОДСТВА ДЛЯ СУДЬИ
Юрий Домбровский
Очень мне уж не везёт в столкновениях с нашей юстицией. Я написал антирасистский роман и был осуждён за расизм (сейчас роман издан).
Я заключил договор на перевод, сделал его, сдал в редакцию, и судья Милютина осудила меня за то, что я не сделал перевод и не сдал его в редакцию (а сейчас он печатается).
Я спрятал женщину от хулиганов, и меня осудили за хулиганство (а хулиганами даже не заинтересовались). И не были запутанные дела - нет, всё было ясно, явно, с самого начала говорил в мою пользу: и логика, и свидетели, и документы, и всё равно я был осуждён. Таково уж моё счастье. Я вечно кого-то раздражаю и не устраиваю. Или - беда нашей судебной практики? То, что она уж слишком многих устраивает и слишком мало кого боится раздражить?
И тут я вспомнил о «полканах».
В 1949 году нас пригнали в Тайшет. Около палатки нас встретил старший дневальный - старый, заслуженный вор. Мы шли, а он стоял и смотрел на нас.
- Ну что, полканы, пригнали вас? - спросил он меня. - Тут уж вам хана!
- Почему мы полканы? - спросил я.
Он фыркнул.
- А кто же вы? Волки? Нет, это кто-то с маслом в голове вас сдал за волков. Ну, вот ты, - обратился он к моему соседу, - за что ты сидишь? Вредитель? Божественник?
Это был профессор Эрнст - высокий, худой старик-астматик. Он скинул мешок на снег и стоял перед вором, вытянувшись.
- Я шпион, - ответил он серьезно.
- Ну вот, немецкий шпион, - радостно подхватил вор. - Еще двоих таких, как ты, и орден следователю! Эх вы, полканы, собачьи ваши шкурки.
И он отошел, а через минуту мы услышали его крик - он кого-то бил и тащил с нар.
- Я вор! - гордо орал он. - Я человек! Я воровал и сел! А ты кто? А ты за что? Ах, ты ни за что?! Ну и засохни, пока не стащат в столярку (в столярке стояли гробы). Вон иди к параше. Дай место людям! Безвинный!
Да, страшное дело сидеть в лагере ни за что - понял я тогда. А утром мне профессор Эрнст - искусствовед и археолог - объяснил все по пальцам.
- Вот, скажем, дорогой мой, какую-то деревушку одолели волки. И столько их развелось, что за каждую голову власть положила по сотне. А пришел в контору мужичок-серячок, увидел, что там сидит жулик, возвратился в избу, снял с гвоздя ружье. «Полкан, Полкан!» Пиф-паф, голову долой, и: «Вот, Ваше степенство, волчок-с, пожалуйте премию-с». Спрашивается, - и тут профессор Эрнст загнул первый палец, - много ли будет побито волков? - Он загнул второй. - Много ли останется в живых полканов? - Загнул третий. - Много ли в селе появится настоящих охотников или и те, что были охотниками, превратятся в гицелей [живодёров]? - Он показал мне кулак и спросил: - Ясно?
- Ясно, - ответил я.
Этот разговор я вспоминал не раз, когда встречался на улицах со своими бывшими товарищами по лагерю; все диверсанты, шпионы-террористы, агенты иностранных разведок либо получали пенсии, либо были реабилитированы посмертно (иногда даже с некрологами). Это все были полканы! Временно исполняющие ооя-занности волков!
(Не могу забыть только один случай, хотя тут он как будто, и ни к чему. Во время моих долгие и тягучих хождений по мукам я почти всегда встречал одну женщину. Мы с ней часами сидели в коридоре - я просто засматривался на нее: такое у нее было замкнутое, холодное лицо. Я еще суетился, советовался с кем-то, что-то там строчил, она сидела молча. И вот раз я встретил ее у входа. Она шла развинченной походкой, пошатывалась, лицо у нее было мокрое, но она улыбалась. «Поздравьте меня, - сказала она счастливо. - Всё. Муж реабилитирован посмертно!»).
Мне как-то очень долго - лет 6 - пришлось пробыть среди власовцев, не среди жертв - хотя, в общем-то, жертв было больше, - а так сказать, среди волков. Это были очень страшные и закаленные в ненависти люди. Целеустремленные и непримиримые. Так вот, добрая половина из них в доверительных разговорах со мной, когда я спрашивал их о том, что же они думали, когда шли с Гитлером или участвовали в том-то и в том-то, рассказывали мне о чем-то совершенно подобном - о таких же судах и следствиях. И абсолютно не обязательно, что это были суды уголовные, с тяжелыми санкциями, - нет, это могло быть простое школьное собрание, собрание актива и общественности, колхозное собрание, милицейский протокол и многое-многое другое. Важно было одно, и это они подчеркивали всегда, - первая трещина в сознании появлялась не от вражеского удара, а от пощечины, от плевка, от отсутствия государственной совести.
Оговариваюсь опять и сейчас же - конечно, не одно это было причиной их тяжелейшей моральной катастрофы, но ведь одной причины в таких случаях никогда, как известно, и не бывает. Есть ряд причин, есть система причин. Совершите над человеком одну несправедливость, большую, циничную, несмываемую, и иной чуть не с мазохическим удовольствием будет замечать, коллекционировать и сам вызывать на себя удары. Ему нужно обязательно укрепить в своем сознании эту судящую идэ-фикс - всё плохо, всё ложь. Всё как есть. Вот так было и в том случае, о котором я рассказываю.
Совесть - орудие производства судьи. Это основное. А наши столы: кухонные, милицейские, судебные - часто только и делают, что преступления поставляют. В римском праве была статья, карающая «за оскорбление величия народа». За это полагалась смерть. (Потом, в 15 году по Р. Х., величие народа перенесли на Вождя народа (Тиберия), и республика умерла - началась империя.)
Есть ли в нашем законодательстве что-то подобное по отношению к закону? Карают ли за его профанацию? За его умаление? За обман? За собак, сданных вместо волков? За волков, выданных за собак и оставленных на воле? Думает ли кто в нашей стране о культуре суда? Вот о чем я хотел бы спросить наши органы - судебные, следственные, административные и общественные.