Философия свободы. Исайя Берлин. 2001
Был бы я как Свасьян, я бы начал со сравнения с непрочитанной книгой ХХ века - "Философией свободы" Р. Штейнера.
Но не буду. Неудобно потому что. Поздно добрался... Я раньше почти не читал Берлина - не думал, что встречу что-то интересное. Полагал, что это что-то вроде Айн Рэнд. Его упоминают вместе с Хайеком, Поппером, лордом Эктоном. Ну, думаю, наверное, умный, конечно, но подождет - чего уж там...
И вот начал читать - да и не отрывался. Отличная работа. Замечательно держит уровень. На других уровнях его рассуждение может быть не полным или неверным, но... Учитывая, что переработанные лекции...
Прочитав, задумался - что же ему помогает держать такую замечательно сбалансированную мысль. Во множестве мест, где его излагают, срываются в плоскую банальность или похуже - а он не срывается. И, кажется, догадался - он держится напряжением полюсов. С одной стороны - поклонник рационализма и свободы. С другой - его концепция "сложного мира", в котором разные ценности, цели и идеи не могут быть объединены в непротиворечивое единство, тяготеет к полюсу иррационализма. Думаю, он ощущал Вико, Гердера, де Местра, Гаманна и прочих - как своих предшественников... и врагов. Раз за разом пускается он в разбор их взглядов - поскольку и его собственная мысль питается в том числе и этими источниками.
То есть в том-то и дело, что он очень хорошо ощущал логику и силу рассуждений этих философов и видел многочисленные ошибки у тех, кто излагает "философию либерализма" в ХX веке. Ему приходилось непрерывно бороться с самим собой за мысль - она у него совсем не тривиальная. И именно разрывающее напряжение полюсов мысли - консерваторов и либералов - позволило ему видеть нетривиальные моменты и давало живой заряд его рассуждениям.
Меня страшно заинтересовало, как на лысом месте Венского кружка мог вырасти такой человек. Нашел его ответ:
"...случилось так, что я и мои коллеги сосредоточились на темах, которые были результатом возвращения к эмпиризму, начавшему доминировать в Английской философии до Первой мировой войны, в основном под влиянием двух известных Кембриджских философов Дж. Мура и Бертрана Рассела.
Одной из проблем, находившихся в центре нашего внимания в середине и конце тридцатых годов, была проблема природы смысла (отношение смысла к истинности и ложности, знанию и мнению), и в особенности нас интересовало исследование смысла с точки зрения верифицируемости утверждений, в которых он выражается. Интерес к этой теме пробудили философы Венской школы, являющиеся последователями Рассела и находившиеся под влиянием таких мыслителей как Карнап, Витгенштейн и Шлик. Тогда было популярным мнение, что смыслом утверждения является способ его верификации, а если нет какого-либо способа верификации утверждения, то оно - не истинно и не ложно, оно не действительно, и, следовательно, либо бессмысленно, либо является случаем того употребления языка, какое мы встречаем в императивах, выражения желания, в художественной литературе и в иных формах, не претендующих на эмпирическую истинность.
Я находился под влиянием этой школы, поскольку был увлечен проблемами и теориями, исследованием которых она занималась, однако я так и не стал ее истинным последователем. Я всегда считал, что утверждения могут быть истинными, ложными, правдоподобными, сомнительными или интересными, но они не обязательно должны быть верифицируемы посредством какого-нибудь простого сокрушительного критерия, как утверждалось Венской школой и ее последователями логическими позитивистами, хотя они могут определять отношение к миру как к эмпирически постигаемому (кстати, я никогда не постигал мир по другому, ни тогда, ни сейчас). Я с самого начала был убежден, что общие суждения не могут верифицироваться подобным образом. Утверждения, относящиеся к обыденной речи и к естественнонаучному дискурсу (а такие суждения были идеалом Венской школы), могут содержать смысл, не будучи строго верифицируемыми.
Я думал о множестве других суждений подобного типа, которые явно содержат смысл, но чей смысл ускользает от узкого критерия, предлагаемого прямым эмпирическим наблюдением - миром чувств. Итак, хотя я и принимал живое участие в обсуждении этих проблем (то, что позднее было названо Оксфордской философией, началось в моем доме на вечеринках, посещаемых такими впоследствии известными философами как Айер, Остин, Стюарт Гемпшир, и сформировалось под влиянием оксфордского эмпиризма и в некоторой степени оксфордского реализма - теории, согласно которой внешний мир не зависит от наблюдателя), я, тем не менее, остался еретиком, хотя весьма дружелюбным. Я никогда не отрекался от взглядов, которых в то время придерживался, и сейчас, как и прежде считаю, что слова выражают лишь чувственный опыт, поскольку другой реальности нет, однако верифицируемость, не является единственным, самым правдоподобным критерием знания, мнения, или предположения. Я не расстаюсь с этим убеждением по сей день, и оно оказало влияние на весь мой образа мысли.
...Поскольку я никогда не верил ни в одну метафизическую истину - ни в истину рационалистов, изложенную Декартом, Спинозой, Лейбницем и Кантом в его неповторимой манере, ни в истину (объективного) идеализма, основоположниками которого были Фихте, Фридрих Шеллинг и Гегель, проблема смысла, истины и природы реальности была темой моих размышлений, и в некоторой степени моих работ.
...Я пришел к заключению, что существует плюрализм идеалов, так же как существует плюрализм культур и темпераментов. Я не релятивист и не говорю: “Я люблю кофе с молоком, а Вы любите без молока; я предпочитаю доброту, а Вы концентрационные лагеря” - каждый из нас имеет свои собственные ценности, которые нельзя объединить. Такая точка зрения представляется мне неверной. Однако я считаю, что существует плюрализм ценностей (‘plurality of values’), к которым люди могут стремиться и стремятся, и эти ценности различны. При этом число человеческих ценностей, т.е. ценностей, которым может следовать человек, сохраняя свой человеческий облик, человеческий характер конечно, и составляет, например, 74, или, возможно, 122, или 26, но каким бы оно не было, это число имеет предел. Если человек следует какой-то одной из этих ценностей, то другой человек, не придерживающийся данной ценности, может понять, почему этот человек следует ей, или понимает что было бы, если бы он при определенных обстоятельствах начал придерживаться этой ценности. Отсюда проистекает возможность человеческого понимания.
Я думаю, что ценности объективны, т.е. природа ценностей, следование им, является частью того, что должно быть человеком, и это объективная данность....
Вот почему плюрализм не является релятивизмом - множественные ценности объективны, они являются скорее частью человеческой сущности, нежели случайным творением субъективных человеческих прихотей.
...Мой политический плюрализм является следствием чтения Вико и Гердера и понимания корней романтизма, который в своей ложной, патологической форме далеко отошел от человеческой терпимости."
http://www.ruthenia.ru/logos/number/2001_4/06.htm
Но не буду. Неудобно потому что. Поздно добрался... Я раньше почти не читал Берлина - не думал, что встречу что-то интересное. Полагал, что это что-то вроде Айн Рэнд. Его упоминают вместе с Хайеком, Поппером, лордом Эктоном. Ну, думаю, наверное, умный, конечно, но подождет - чего уж там...
И вот начал читать - да и не отрывался. Отличная работа. Замечательно держит уровень. На других уровнях его рассуждение может быть не полным или неверным, но... Учитывая, что переработанные лекции...
Прочитав, задумался - что же ему помогает держать такую замечательно сбалансированную мысль. Во множестве мест, где его излагают, срываются в плоскую банальность или похуже - а он не срывается. И, кажется, догадался - он держится напряжением полюсов. С одной стороны - поклонник рационализма и свободы. С другой - его концепция "сложного мира", в котором разные ценности, цели и идеи не могут быть объединены в непротиворечивое единство, тяготеет к полюсу иррационализма. Думаю, он ощущал Вико, Гердера, де Местра, Гаманна и прочих - как своих предшественников... и врагов. Раз за разом пускается он в разбор их взглядов - поскольку и его собственная мысль питается в том числе и этими источниками.
То есть в том-то и дело, что он очень хорошо ощущал логику и силу рассуждений этих философов и видел многочисленные ошибки у тех, кто излагает "философию либерализма" в ХX веке. Ему приходилось непрерывно бороться с самим собой за мысль - она у него совсем не тривиальная. И именно разрывающее напряжение полюсов мысли - консерваторов и либералов - позволило ему видеть нетривиальные моменты и давало живой заряд его рассуждениям.
Меня страшно заинтересовало, как на лысом месте Венского кружка мог вырасти такой человек. Нашел его ответ:
"...случилось так, что я и мои коллеги сосредоточились на темах, которые были результатом возвращения к эмпиризму, начавшему доминировать в Английской философии до Первой мировой войны, в основном под влиянием двух известных Кембриджских философов Дж. Мура и Бертрана Рассела.
Одной из проблем, находившихся в центре нашего внимания в середине и конце тридцатых годов, была проблема природы смысла (отношение смысла к истинности и ложности, знанию и мнению), и в особенности нас интересовало исследование смысла с точки зрения верифицируемости утверждений, в которых он выражается. Интерес к этой теме пробудили философы Венской школы, являющиеся последователями Рассела и находившиеся под влиянием таких мыслителей как Карнап, Витгенштейн и Шлик. Тогда было популярным мнение, что смыслом утверждения является способ его верификации, а если нет какого-либо способа верификации утверждения, то оно - не истинно и не ложно, оно не действительно, и, следовательно, либо бессмысленно, либо является случаем того употребления языка, какое мы встречаем в императивах, выражения желания, в художественной литературе и в иных формах, не претендующих на эмпирическую истинность.
Я находился под влиянием этой школы, поскольку был увлечен проблемами и теориями, исследованием которых она занималась, однако я так и не стал ее истинным последователем. Я всегда считал, что утверждения могут быть истинными, ложными, правдоподобными, сомнительными или интересными, но они не обязательно должны быть верифицируемы посредством какого-нибудь простого сокрушительного критерия, как утверждалось Венской школой и ее последователями логическими позитивистами, хотя они могут определять отношение к миру как к эмпирически постигаемому (кстати, я никогда не постигал мир по другому, ни тогда, ни сейчас). Я с самого начала был убежден, что общие суждения не могут верифицироваться подобным образом. Утверждения, относящиеся к обыденной речи и к естественнонаучному дискурсу (а такие суждения были идеалом Венской школы), могут содержать смысл, не будучи строго верифицируемыми.
Я думал о множестве других суждений подобного типа, которые явно содержат смысл, но чей смысл ускользает от узкого критерия, предлагаемого прямым эмпирическим наблюдением - миром чувств. Итак, хотя я и принимал живое участие в обсуждении этих проблем (то, что позднее было названо Оксфордской философией, началось в моем доме на вечеринках, посещаемых такими впоследствии известными философами как Айер, Остин, Стюарт Гемпшир, и сформировалось под влиянием оксфордского эмпиризма и в некоторой степени оксфордского реализма - теории, согласно которой внешний мир не зависит от наблюдателя), я, тем не менее, остался еретиком, хотя весьма дружелюбным. Я никогда не отрекался от взглядов, которых в то время придерживался, и сейчас, как и прежде считаю, что слова выражают лишь чувственный опыт, поскольку другой реальности нет, однако верифицируемость, не является единственным, самым правдоподобным критерием знания, мнения, или предположения. Я не расстаюсь с этим убеждением по сей день, и оно оказало влияние на весь мой образа мысли.
...Поскольку я никогда не верил ни в одну метафизическую истину - ни в истину рационалистов, изложенную Декартом, Спинозой, Лейбницем и Кантом в его неповторимой манере, ни в истину (объективного) идеализма, основоположниками которого были Фихте, Фридрих Шеллинг и Гегель, проблема смысла, истины и природы реальности была темой моих размышлений, и в некоторой степени моих работ.
...Я пришел к заключению, что существует плюрализм идеалов, так же как существует плюрализм культур и темпераментов. Я не релятивист и не говорю: “Я люблю кофе с молоком, а Вы любите без молока; я предпочитаю доброту, а Вы концентрационные лагеря” - каждый из нас имеет свои собственные ценности, которые нельзя объединить. Такая точка зрения представляется мне неверной. Однако я считаю, что существует плюрализм ценностей (‘plurality of values’), к которым люди могут стремиться и стремятся, и эти ценности различны. При этом число человеческих ценностей, т.е. ценностей, которым может следовать человек, сохраняя свой человеческий облик, человеческий характер конечно, и составляет, например, 74, или, возможно, 122, или 26, но каким бы оно не было, это число имеет предел. Если человек следует какой-то одной из этих ценностей, то другой человек, не придерживающийся данной ценности, может понять, почему этот человек следует ей, или понимает что было бы, если бы он при определенных обстоятельствах начал придерживаться этой ценности. Отсюда проистекает возможность человеческого понимания.
Я думаю, что ценности объективны, т.е. природа ценностей, следование им, является частью того, что должно быть человеком, и это объективная данность....
Вот почему плюрализм не является релятивизмом - множественные ценности объективны, они являются скорее частью человеческой сущности, нежели случайным творением субъективных человеческих прихотей.
...Мой политический плюрализм является следствием чтения Вико и Гердера и понимания корней романтизма, который в своей ложной, патологической форме далеко отошел от человеческой терпимости."
http://www.ruthenia.ru/logos/number/2001_4/06.htm