(no subject)
Есть важная тема - как понимать и объяснять научно общественные действия людей, поведение в обществе. В рамках разных традиций знания на эту тему много наговорено. Есть целый запас единственно-верных объяснений. А тут - обзор того, что об этом за ХХ век и сейчас наговорили историки, которым это - профессия, а не просто так поболтать вышел.
Мегилл А. Историческая эпистемология
http://abuss.narod.ru/Biblio/megill1.pdf
ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА (Тимонина В.С., Кукарцевой)
"Дискуссия об объективности началась с обсуждения тезиса Ранке о том, что для историка научный стандарт
объективности заключается в том, чтобы изобразить прошлое таким, каким «оно было на самом деле». Гуманитарии старались доказать некорректность этого тезиса тем, что историки при отборе того, какие события должны быть упомянуты в историографическом исследовании, а какие нет, часто апеллируют к эстетическим и культурным ценностям. Они утверждали, что историки формулируют их утверждения так, чтобы отличить условия, при которых события произошли, от причины этих событий, поэтому историографический язык, в сущности, есть язык ценностей. Позитивисты отвечали, что все формы исследования, включая научное, селективны. Существует «объективный критерий», отличающий, благодаря концептуальному анализу терминов и сопоставлению ситуаций, каузальность от условий. Ценностно-насыщенная (валиативная) историография может быть переведена в ценностно-нейтральный
язык. В 1960-е, когда философия науки пришла к заключению, о том что естествознание так же далеко от «объективности», как и знание социально-гуманитарное, гуманитарии были признаны правыми в их критике позитивистского идеала «объективности». Позитивисты, с другой стороны, были правы в том, что не существует четкой демаркационной линии между историографической «субъективностью» и научной «объективностью». Старая догма эмпиризма о том, что можно отдифференцировать «объективное» наблюдение от «субъективного» оценивания канула в прошлое и со временем стала только аналитическим, но не историографическим аргументом в защиту историографической объективности
Rethinking Objectivity A. Megill ed., Duke University Press, Durham and London, 1994
Обсуждение проблемы объяснения началось с работы Гемпеля «Функция общих законов в истории». Согласно идее Гемпеля, история есть не наука, а только применение к ней науки. Исходя из этого, он предложил универсальную модель объяснения истории, основная идея которой заключалась в том, что некоторое данное эмпирическое явление объясняется при помощи того, как объясняемое (экспланандум) выводится через логический вывод (дедуктивный или индуктивный) из объясняющего (экспланантов). Гемпель продемонстрировал эту модель на примере автомобильного радиатора, показав взаимосвязь исходных пограничных условий, детерминирующих условий и общих физических (эмпирических) законов: автомобиль оставлен на улице на всю ночь; температура воздуха опустилась ниже 32F (°С), атмосферное давление - нормальное, замерзание воды - при температуре ниже 32F при нормальном атмосферном давлении. Из этих утверждений с помощью логического рассуждения «можно вывести заключение, что радиатор ночью даст трещину; объяснение получено»1.
Модель Гемпеля акцентировала важнейший аспект научного объяснения - связь с законами науки; кроме того, Гемпель обосновал и проанализировал каузальную модель объяснения и показал значимость логики при процедурах объяснения. Как подчеркнул А. Данто, «мир Гемпеля... был...миром логики, где императивы и приоритеты логического позитивизма были среди его основ, и ... всякий раз, когда вставал выбор между логикой и некоторым другим видом суждения, побеждала логика»
1 К. Г. Гемпель. Функция общих законов в истории // К. Г. Гемпель. Логика объяснения. М, 1998. С. 17-18
2 Danto A. The Decline and Fall of the Analytical Philosophy of History // A New Philosophy of History. Ed. F. Ankersmit, H. Kellner. Univ. of Chicago press, 1995. P. 82.
3 Дрэй У Еще раз к вопросу об объяснении действий людей в исторической науке //Философия и методология истории. Благовещенск,
2000; Вригт Г. X. фон. Логико-философские исследования. М., 1986
Идеи Гемпеля положили начало дискуссии, длившейся вплоть до начала 1960-х годов. Она развернулась на страницах «History and Theory», а также резюмировалась в трех антологиях: «Теории истории» Патрика Гардинера, «Философия и история: симпозиум» Сидни Хука и «Философский анализ и история» У. Дрэя3. Ключевыми в ходе этой дискуссии стали идеи: У. Дрэя - о рациональном объяснении в истории; фон Вригта - о телеологическом.
По Дрэю, задачей историка является изучение индивидуальности и неповторимости каждого исторического события, а не установление общих законов. Указанные события есть результат действия людей, потому что история есть процесс человеческих действий. Отсюда следует, что историческое объяснения есть проблема объяснения совершаемых людьми действий. Нельзя утверждать, что Гемпель вообще не касался объяснения действий; но он полагал, что действие в истории объясняется исходя из его внешнего плана'. По Дрэю же, историку необходимо объяснить и внутренний план действия. Объяснить можно только действия индивидуальных агентов как часть действия социальных групп, что является, по Дрэю, характерной чертой исторического объяснения вообще. Объяснить какое-либо действие - значит, показать, что оно было разумным (рациональным) при описываемых обстоятельствах. Объяснение должно осуществляться в терминах интенций и планов агента исторического действия, т. к. если поведение человека сознательно, то оно преследует определенные цели. Однако концепция Дрэя не позволяла выявить логические особенности рационального объяснения как особого типа исторического объяснения; кроме того, рациональность действия полисемантична, поэтому не может служить критерием адекватности исторического объяснения.
Да и не всякое действие в истории можно считать рациональным, поэтому сфера применимости этого типа объяснения узка, а сама концепция не применима к объяснению поведения групп людей. Идеи Дрэя была скорректированы теорией интенционального объяснения фон Вригта.
Действие, по Вригту, есть «поведение, к которому применимо подлинно телеологическое объяснение»1. Вригт выделил две традиции объяснения в истории науки: аристотелевскую, где реализуется телеологическое (финалистское) объяснение, и галилеевскую, где реализуется каузальное (механическое) объяснение. Аристотелевская традиция действует в поле гуманитарного знания, а галилеевская - в естествознании. Научное объяснение - объяснение каузальное, т. е. это подведение индивидуальных случаев под гипотетические общие законы; а телеологическое объяснение есть объяснение в терминах намерений и целей. Детерминация действия людей не может быть выражена в законах, как это утверждает Гемпель. Согласно фон Вригту, проблема состоит в том, чтобы найти теоретическое основание связи действия и его детерминанты. Каузальная связь - связь внешняя, а телеологическая - внутренняя.
Внутренний аспект действия есть интенция (акт воли, например), стоящая за внешним проявлением действия. По Вригту, далеко не каждое действие имеет внутренний и внешний план. Например, мыслительная деятельность не имеет внешнего плана, а действие, лишенное интенциональности - не имеет внутреннего: оно становится просто рефлекторным. В истории, по фон Вригту, как правило, реализуется телеологическое объяснение в модели практического силлогизма1. Недостатки модели фон Вригта заключаются в том, что посылки практического силлогизма могут быть истинными, а заключение - нет. Например, человек может понимать необходимость достижения цели, знает, какие действия необходимо совершить для этого, но не совершает их из-за разных причин. Получается, что телеологическое объяснение страдает логической неубедительностью. Важный момент недостатков концепции Вригта, на который указывает, в частности, П. Рикёр, состоит в том, что схема телеологического объяснения является одновременно и схемой интерпретации, и тогда грань между ними стирается2. И то и другое имеют весьма схожую структуру и задачи - прояснять смысл события. Без дополнительных уточнений, историческое объяснение сводится к интерпретации. При этом важно еще и то, что люди далеко не всегда осознают идеальный образ будущего и делают правильный практический вывод. Таким образом, Дрэй и Вригт отрицали возможность и необходимость использование научного закона в историческом объяснении, но предлагаемые ими решения не дали удовлетворительных ответов на имеющиеся вопросы.
Проблема объяснения так и не нашла решения в дискуссиях аналитической исторической историологии. Одни историки считали, что исторические объяснения должны следовать универсальным законам, подобным законам физических наук (каузальные объяснения); другие полагали, что исторические объяснения должны быть психологическими, описывать мотивы действий людей (телеологические объяснения); третьи апеллировали к культурным императивам, которые вынуждают людей действовать строго определенным образом. Аналитическая историология предложила также генетические и контрастные объяснения, отвечающие на вопрос «почему это произошло»; «базовые» объяснения, позволяющие получить исчерпывающую информацию о происшедшем событии; структурные объяснения, относящееся к отношению между объяснениями мыслей и действий исторических агентов и объяснениями социальных структур; (структурно-генетическое объяснение); редуктивные объяснения, анализирующие изменения внутри социальных структур, обусловленные трансформацией поведения людей, которое и создает эти структуры.
По сути дела, тема объяснения остается предметом спора и сегодня, становясь чем-то неизбывным для аналитической историологии1. Хронологически и концептуально рамки указанной дискуссии условны. Рождаясь в пределах одной теории, релевантные идеи, развиваясь и трансформируясь, обретая новые предикаты и формы существования, становятся источниками новых теорий или новых прочтений старых теорий в новых изменившихся социальных и познавательных ситуациях.
Об исторических объяснениях см.: McCullagh Behan С. The Logic of History/ Putting Postmodernism in Perspective. N. Y.-London, 2004, особенно ch.8, «Historical Explanation». P. 170-192. О различных теориях объяснения вообще см.: J. Pitt ed. Theories of Explanations. Oxford University Press, 1988.
Другим классическим исследованием аналитической историологии стали дебаты о нарративе. Нарративисты (У. Гэлли, А.Данто, М. Уайт и Л. Минк)' утверждали, что исторические исследования есть рассказы (stories), у которых есть начало, середина и конец. В хороших нарративах каждая часть рассказа ведет к его концу. Соответственно, историографическая селекция событий и их дескрипций реферирует к их будущим следствиям. В соответствии с пониманием собственной сущности как концептуальной и аналитической деятельности, аналитическая историология, исследуя нарратив, анализировала дискурс истории как научной дисциплины. Логическое исследование структуры нарратива вообще и нарративных предложений в частности было тождественно логическому исследованию структуры языка, используемого в исторической науке.
А. Данто предложил изучить нарратив как особый класс предложений - одно из возможных описаний человеческого действия. Он рассмотрел такой жанр исторического повествования, как хроника, где все события собраны вместе и в их порядке ничего нельзя изменить, и предложил ввести фигуру Идеального Хрониста, который мгновенно записывает все происходящее и кумулирует свои записи2.
Данто А. Аналитическая философия истории. М., 2002; Gaily W.The Historical Understanding // History and Theory. V. III. 1964; см. также: Philosophy and Historical Understanding. Cambridge, 1964; Mink Louis О. Historical Understanding, Brian Fay, E. O. Gilob, R. T. Vann. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1987; White Morton. The Foundations of Historical Knowledge. N. Y., 1965. Об этих авторах см. также: П. Рикёр. Время и рассказ. СПб., 1999. Т. 1. С. 131-203
При этом становится заметен существенный недостаток хроники: отсутствие одного из классов описаний, а именно - полной истины о событии, которая становится доступной только тогда, когда события уже произойдут и эта истина не может быть известна Хронисту; она известна только человеку, живущему в настоящем и говорящем о прошлом, - Историку. Например, предложение «Тридцатилетняя война началась в 1618-м» может написать только историк. Отсюда Данто вывел логическую структуру нарратива, в которой всегда предусмотрена двойная референция: к событию, которое описывается, и к последующему событию. Таким образом, в нарративном предложении всегда присутствуют три времени: прошлое - само событие; будущее - его оценка, и эти два времени составляют со-
держание высказывания; настоящее - позиция самого нарратора. В отличие от Дрэя и Вригта, Данто акцентировал не интенциональный, а непредвиденный характер человеческих действий, и выявил, что нарратив есть характерная форма объяснения, а самих нарративов может быть много, и все они могут быть истинны.
Gaily W. The Historical Understanding // History and Theory. V. III. 1964; см. также: Philosophy and Historical Understanding. Cambridge, 1964
У. Гэлли попытался восполнить пробел между отдельным повествовательным предложением и нарративом в целом. В связи с этим он предложил понятие followability - прослеживание истории1. Прослеживать историю, по Гэлли, - значит понимать последовательность действий (что происходит) и объяснять эти действия (почему происходит). История, следовательно, должна сама себя объяснять, т. е. сопрягать случайность и приемлемость. Гэлли обратил внимание историков на важность сюжета исторического нарратива, который вызывает интерес читателя.
Объяснения в истории помогают увидеть связь событий, а понять их суть помогает литература, литературные навыки историка. С их помощью историк переписывает историю на основе выявления неожиданного хода исторических событий. Здесь он может апеллировать к телеологическому типу объяснения и конструировать нормальный ход событий.
Луис Минк, один из наиболее инновационных философов истории 60-х - начала 70-х гг. прошлого века, исследуя проблемы отношения истории к естествознанию, исторического понимания, места и роли вымысла в истории, когнитивного статуса нарратива, вместе с Гэлли, Данто и др. сформулировал «ответ» гемпелевской теории охватывающего закона - теорию «конфигуративного понимания».
Согласно ей, понять объект - значит поместить его в единый комплекс отношений - нарратив1. Конфигуративное понимание в истории есть способность историка (или его читателя) одним усилием охватить хронологический поток, сюжет, действие исторических агентов и пр. Действие и событие понимаются как единое целое, связанное сеткой описания. Конфигуративное понимание вневременно; оно стремится разрушить времена нарратива, для того чтобы понять мир как целостность. История - интеллигибельная конфигурация отношений исторических агентов и исторических событий.
Mink Louis O. Historical Understanding. В. Fay, Е. О. Gilob, R. Т. Vann // Ithaca. N. Y.: Cornell University Press, 1987
В 70-х годах XX века проблемы объективности, объяснения и нарратива так и не нашли однозначного решения в аналитической историологии. Это привело к резкому падению интереса к историографии среди аналитических философов. Работ, посвященных этой проблематике, мало. Среди наиболее заметных авторов - Б. МакКуллах, Пол Рот, Дэвид Кокбёрн, Авиезер Такер и ряд других.
МакКуллах в манере аналитической, или даже неопозитивистской, традиции философствования исследует логику исторического метода. При этом разница между фактом и объяснением расплывается, а авторская интонация незаметно для самого автора приобретает черты герменевтического дискурса1. Но «поскольку МакКуллах отвергает или игнорирует идеалистов, лингвистических релятивистов, феноменологов, диалектиков и герменевтиков, то он и не в состоянии оценить эти направления»", - отмечают рецензенты.
McCullagh, С. Behan. The Truth of History. London: Routledge, 1998; McCullagh, С Behan. Justifying Historical Description. Cambridge: Cambridge University Press, 1984; McCullagh, С Behan. The Logic of History: Putting Postmodernism in Perspective. London: Routledge, 2004.
2 Richard Harvey Brown Positivism, Relativism, and Narrative in the Logic of the Historical Sciences // American Historical Review. № 92. 1987. P. 908-920.
3 Roth, Paul A Meaning and method in the social sciences: a case for methodological pluralism. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1987.
4 Cockburn, David. Other Times: Philosophical Perspectives on Past, Present and Future. Cambridge: Cambridge University Press, 1997
Пол Рот работает с проблемами рациональности в контексте критики логического позитивизма3. Он анализирует некорректность веры в «означающий реализм» («meaning realism») как идеи о том, что, совершая те или иные действия, люди всегда имеют в виду осуществить нечто конкретное. Рот полагает: то, что агент имеет в виду, зависит от интерпретативного контекста вопрошающего, поэтому любая очевидная иррациональность агента есть симптом непонимания ситуации интерпретатором. Из этого и проистекает методологический плюрализм в общественных науках, полагает Рот и резко критикует смешение политики и эпистемологии в идеях Фейерабенда, например.
Кокбёрн занимается проблемами исследования истории, следуя традиции Витгенштейна. Его работу «Другие времена: философские перспективы прошлого, настоящего и будущего» считают весома серьезным исследованием. С точки зрения Кокбёрна, историки не должны заниматься исследованием памяти, коммеморации и пр., т. к. эти исследования построены на этических, а не на эпистемологических допущениях.
Работа Авиезера Такера «Наше познание прошлого: философия историографии» стала, по мнению целого ряда ее рецензентов и читателей в США, за последнее десятилетие наиболее интересным исследованием в области аналитической философии истории1. И интерес этот связан не только с любопытными идеями, предложенными и аргументированными Такером, но и с тем обстоятельством, что Такер считает себя наиболее адекватным продолжателем идей Гемпеля, равно как всей аналитической философии историологии. Развивая философию объяснения применительно к историографии, Такер полагает, что «априорная» аналитическая философия (Гемпель и др.), при всей безупречности их методологии, разрушила философию историографии, сделав ее иррелевантной задачам исторического исследования. Целью его книги является поддержка «научной историографии» против «терапевтической ненаучной»: «только... знание прошлого, основанное на научной историографии и на ее философском понимании, может освободить нас» от тирании "до-современности» (рге-modernity). При этом интересно, что Такер уделяет значительное внимание истории самой историографии, что в целом не свойственно аналитической традиции2. В фокусе его внимания находятся две основные идеи: исследование концепции «общей причины» в историографии и анализ возможности применения к истории средств математической формализации, в частности - теоремы Байеса
Avieser Tucker. Our Knowledge of the Past: A Philosophy of Historiography. Cambridge - N. Y., Cambridge University Press, 2004.
2 Ibid. См.: Гл. 2. The History of the History. P. 46-91. См. об этом: КукарцеваМ, Мегилл А. Философия истории и историология: грани пересечения // История и современность. 2006. № 3.
В рамках аналитической историологии есть работы, выполненные в феноменологической традиции. Например, монография М. Блума «Континуальность, квантум, континуум и диалектика. Основания логики западного исторического мышления»1. Следуя идеям Канта и Гуссерля, Блум полагает, что видение исторических событий зависит от/или принимает очертания персонального темпорального опыта. Он рассматривает, каким образом в каждом повторяющемся предложении индивида (историка) отражены по принципу часть-целое структуры желания, утверждающие что-либо о событии и генерирующие определенный взгляд на событие в общем историческом потоке. Континуальная логика (стиль continuity) представляет возрастающую и связную серию событий. Здесь формируется систематический подход ко времени, который может быть выражен в терминах традиции, «линейное время». Квантум-логика (стиль quantum) фокусирует внимание на паттернах, целостностях истории, начале и конце событий, чье существование есть продолжение независимости их частей. В определенной мере это тоже хронология, но с акцентом на ее отдельных частях, а не на целом. Континуум-логика (стиль continuum) есть скепсис - позиция по отношению к коллективным результатам индивидуальных действий исторических агентов, этот стиль исторической логики можно назвать контекстуальным. Континуум-логика предлагает «головокружительную» индивидуальную свободу, здесь нет общего времени, выстраивается линия пересекающихся и взаимодействующих сущностей и действий - континуум. Диалектическая логика есть сложная форма темпоральности, ее иллюстрацией может служить роман Марка Твена «Жизнь на Миссисипи», где множество мелких каналов между островами создают вероятность того, что, попав туда, невозможно найти выход обратно. История здесь проникает повсюду, она бесконечна. Логика континуальности тоже не отрицает бесконечности истории, но ее развитие может идти в любом направлении. Для диалектика будущее существует только в контексте динамики настоящего, каждый событийный синтез в настоящим должен вести к новым противоречиям и будущим решениями.
Mark Blum. Continuity, Quantum, Continuum and Dialectic // The Foundation Logics of Western Historical Thinking. N. Y., 2006.
Блум пытается показать, что история объясняется не только через внешнюю ситуацию (независимые переменные), но и через особенности восприятия мира самим историком (зависимые переменные). Но в результате история все равно предстает в его концепции как несколько упрощенная модель, имеющая к герменевтике и феноменологии лишь косвенное отношение
1 См об этом: Ф. Анкерсмит. Диллема современной англо-саксонской философии истории // Ф. Анкерсмит. История и тропология: взлет
и падение метафоры. М, 2003.
2 В данном отрывке использованы результаты исследования, проведенного в соавторстве с В. С. Тимониным и С. Р. Семенычевой.
В целом, аналитическая историческая эпистемология акцентировала внимание на проблеме объективности исторического исследования, анализе исторического объяснения, его логической структуры и функций, нарратива1. Герменевтическая историческая эпистемология возникла из анти-позитивистской ориентации. Основные рефлексии герменевтического понимания истории («дух народа», «мировая душа», «тело нации») стали результатом онтологических философско-исторических идей Дильтея: прежде всего речь идет о специфическом понимании жизни Дильтеем - индивидуальной психической жизни как прообраза жизни общества и истории2.
В становлении и развитии герменевтической исторической эпистемологии большую роль сыграла французская философско-историческая школа. - Р. Арон, П. Вейн, А.-И. Мару1. По мнению Мару, прошлое есть не более «чем мыслительная конструкция, которая легитимна... но абстрактна и... не является самой реальностью». Реальность есть «человеческое существо, индивидуальность которого единственно настоящий организм» . Своего рода введение в герменевтическую историческую эпистемологию написал П. Рикёр3. Полагаю, что к герменевтической разновидности исторической эпистемологии можно отнести и методологические идеи М. де Серто, о котором немало говорит в своей работе А. Мегилл.
Серто обозначил его понимание круга эпистемологических вопросов историописания в статье «История и структура»4. В ней он поставил проблему невозможности «воскрешения прошлого». В ходе своих исследований историк замечает постоянно возрастающую отдаленность объекта своего изучения, его «отсутствие»: «Оно (прошлое. - М. К.) ускользает. Или, скорее, я начинаю замечать, что оно ускользает от меня.
1 Р. Арон. Введение в философию истории. М., 2000. С. 215-499; Вен Поль. Как пишут истории: Опыт эпистемологии М., 2003;
Marrou H-lr. De la connaissance historique. Paris: Seuil, 1954.
2 Marrou H-Ir. De la connaissance historique. Paris: Seuil, 1954. P. 177. 3 См. об этом: П. Рикёр. Время и рассказ. СПб., 1999. Т. 1-2; Он же. История и истина. СПб., 2002; Он же. Память, история, забвение. М., 2004.
4 Michel de Certeau. Histoire et structure // Recherches et debats. Paris, 1970.P. 168.
Де Серто предложил концепцию «историографической операции» как сочетания трех взаимосвязанных паттернов: 1) история как социальный продукт. «Любая доктрина, отбрасывающая свое отношение к обществу, абстрактна... Научный дискурс, не говорящий об отношении к обществу... перестает быть научным. Отношение к социальному статусу - центральный вопрос для историка»3; 2) история как практика. История всегда опосредована историографической техникой, соотношением между документом и его реконструкцией, между предполагаемой реальностью и способом ее интерпретации; 3) письмо истории или «история как письмо». Серто располагает эпистемологическое пространство, определяемое историческим письмом, между наукой и вымыслом. Он отрицает альтернативу, согласно которой история либо отказывается от повествования и сохраняет статус научности, либо, отказываясь от научности, сохраняет статус повествования как вымысла. Он видит историю как сплав науки и мифа. По его мнению, задача историка заключается в том, чтобы свести к минимуму ошибки текста, выявить ложное, разрушить фальсификацию, но отдавать себе отчет в том, что не существует окончательной и бесповоротной истины в воспроизведении прошлого. Центральное внимание в своих исследованиях по методологии исторического познания Серто уделяет вопросу прочтения текстов прошлого. Сам он выявляет три взаимосвязанных страта изучения источников: понимание существования непреодолимой дистанции между ними и исследователем («путь очищения»); выявление логической структуры источников («путь озарения»); герменевтическое толкование «Другого» как объекта исследования, («опыт соединения»).
В целом, герменевтическая историческая эпистемология акцентировала необходимость для исторического исследования интерпретации текстов прошлого; ее основной метод - реконструкция прошлого, основная парадигма исследования - интеллектуальная история.
Так же, как и герменевтическая историческая эпистемология, идеалистская возникла как реакция на позитивизм. Наиболее важный вклад в дело ее создания внесли Б. Кроче, М. Оукшот и Р. Дж. Коллингвуд1. Поздним образцом идеалисткой исторической эпистемологии стала книга Леона Голдстейна «Историческое познание»2.
' Оукшот М. Рационализм в политике. М., 2002; Кроче Б Теория и история историографии. М, 1998; Коллингвуд Р. Дж. Идея истории.
Автобиография. М, 1980.
Нарративно-лингвистическая историческая эпистемология выросла из исследования природы нарратива аналитической исторической эпистемологией, холистском акценте герменевтической, подчеркивании идеалистской исторической эпистемологией метода конструктивизма. Но она имеет и другие источники: поэтику и литературную критику периода после Второй мировой войны, обратившихся к древней риторике; методику прочтения текстов постструктуралисткой философией и исследования в области философии науки конца XX века, а именно - разрушение фундаментального допущения предшествующей мысли о том, что между естествознанием и социальногуманитарным знанием пролегает непреодолимая граница.
Нарративно- лингвистическая историческая эпистемология была основана литературным критиком Р. Бартом и историком и культурным критиком Хайденом Уайтом . Важны работы Ф. Анкерсмита, Ст. Банна, X. Келлнера, Л. Госмана, Ф. Каррарда. В трудах Барта вопрос об историческом объяснении был взят в скобки, а приемы риторики были рассмотрены как способы создания наиболее фикциональных текстов. Хайден Уайт - один из самых интересных и одновременно спорных исследователей исторической теории XX века. Он высоко оценил идеи Барта в области историописания, полагая его «наиболее изобретательным критиком своего времени... наиболее близким себе мыслителем»1. Л. Минк, начинавший свои исследования истории в контексте идей Гэли и Данто, а также его книга о Кол-
лингвуде, оказал на формирование концепции исследования истории Уайта огромное значение.
2 Roland Barthes. Introduction to the Structural Analysis of Narratives // Image, Music, Text. Trans. Stephen Heath. N. Y., 1977; Барт Р. Дискурс истории // Барт P. Система моды. Статьи по семиотике культуры. М., 2003; Он же. Эффект реальности // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994; MinkL. Historical Understanding В. Fay, Е. Golob, R. Vann, ed. Ithasa, N. Y: Cornell University Press, 1987; White H. Metahistory: The Historical Imagination in the Nineteenth - Century Europe. Baltimor: Johns Hopkins University Press, 1973; Ibid. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987; Ibid. Figural Realism. Studies in the Mimesis Effect. Baltimore: Johns Hopkins University press, 1999; русск. изд.: X. Уайт. Метаистория: историческое воображение в 19 веке». Екатеринбург, 2003.
1 White H. Encounters. Philosophy of History after Postmodernism Ewa Domanska. Charlottesville and London, 1998. P. 32, 34.
2 White H. The Burden of History // History and Theory. Vol V. 1966; см. также его работу: Tropics of Discourse Baltimore, 1978. P. 27-50.
Уайт сформулировал концепцию «риторической диалектики», предложив ее первый вариант в раннем эссе «Бремя истории»2, где он выступил как историк, как философ и как литературный критик.
Проблема, из необходимости решения которой исходил Уайт, заключалась в том, что вплоть до XIX века история в целом рассматривалась как специфический вид литературы. Общее утверждение заключалось в следующем: история должна сообщать истину и просвещать человечество. Под истиной понимались не столько факты, сколько моральные поучения. Многие историки XIX века (Карлейль, Мишле, Буркхардт) рассматривали историю как риторический, литературный или эстетический проект, а многие литераторы (В. Скотт, О. Бальзак, Э. Золя) настаивали на понимании литературы как исторического, социологического и научного предприятия. Отличия истории от литературы и возможности эстетического подхода к истории комментировали У. Оделотт, Б. Кроче и 3. Красауэр1. Оделотт исследовал проблему вымысла в истории, возникающую вслед за пониманием истории как вида литературы. Кроче рассмотрел «новую фикционную форму», которую он назвал «поэтической историей», где эстетическая связность делает возможной связность логическую. Красауэр обращался к «подражательной трансформации» и «гармонизирующей тенденции», вовлеченной в «эстетический подход» к истории. В то же время теоретическая позиция немецкой исторической школы, выраженная в утверждении Ранке «Wie es eigentlich gewesen ist» («показать так, как это было на самом деле») предлагала концепцию истории как формулы научного исследования. История понималась как коллективное предприятие, объединяющее историков на почве сообщения одной всеобщей, но пока еще не рассказанной до конца, истории. Далее Р. Коллингвуд сформулирорал 3 пункта, отличающих историю от литературы: история должна быть локализована в пространстве и времени; она должна быть непротиворечивой; должна опираться на свидетельство2. С этого момента споры о сущности истории практически не утихали3.
1 Aydelotte W. The England of Marx and Mill as Reflected in Fiction // Journal of Economic History. № 8. P. 42-58; KracauerS. History: the Last Things before the Last. N. Y., Oxford University press, 1969, reprinted 1995.
2 Коллингвуд Р. Идея истории. С. 233-234
3 См об этом, например: Савельева И. М, Полетаев А. В. Специфика исторического познания // История и время. В поисках утраченного. М., 1997. С. 57-72; Они же. Знание о прошлом: история и теория: В 2-х т. Т. 1. Конструирование прошлого. СПб., 2003.
В своем эссе Уайт подчеркнул сложность положения историка, который должен соответствовать и суровости естествознания, и образным возможностям литературных работ. «Бремя историков в наше время заключается в том, чтобы восстановить честь исторических исследований на основе того, что делает их совместимыми с целями и задачами интеллектуального сообщества в целом; т. е. преобразовать исторические исследования таким способом, чтобы позволить историку позитивно участвовать в освобождении настоящего от бремени истории»1. Уайт полагал, что историк в своей работе должен занимать, прежде всего, определенную этическую позицию, но его должна интересовать не специфическая связь настоящего и прошлого, а разрывность, дисконтинуитет, хаос. История должна осмыслить эти феномены с помощью и современного искусства, и современной науки. В этих положениях заключалась программа преобразования историографической практики, изложенной в эссе «Бремя истории». Реализована она была в фундаментальной работе Уайта «Метаистория: историческое воображение в XIX веке».
Эта работа состоит как бы из несколько книг в одной. Первая - краткое изложение основных положений теории исторической работы, вторая- размышления о специфике философии истории XIX века, третья - о специфике собственно исторического исследования в XIX веке2. «Я полагаю, что то, что историки производят, есть, прежде всего, воображаемые образы, которые функционируют более, чем воспоминание прошлых событий в чьем-то отдельном воображении. Поэтому я подчеркиваю подзаголовок моей книги - "историческое воображение"»1. Уайт считает, что в XIX веке история понималась как особое направление мышления, а историческое сознание - как узкая, хотя и относительно автономная область научных исследований в широком спектре гуманитарных и естественных наук. Апеллируя к риторичности языка истории и утверждая общность задач истории и литературы, он создал новую концепцию философии истории - концепцию «эстетического историзма» или литературизации историописания. Эта концепция стала мощным вторжением риторики (тропологии, в терминологии Уайта) в историографические дебаты начала 70-х, имеющим целью изменить привычную манеру чтения книг по истории. «Метаистория» размывала границы между различными сферами знания, что указывает на поворот в исследованиях истории Уайтом в сторону постмодернизма.
1 White H. The Burden of History // History and Theory. P. 130.
2 Уайт составил пять уровней концептуализации исторического материала: хроника, повествование, четыре типа сюжетности (эстетика), четыре типа объяснения (наука), четыре типа идеологии (этика), четыре типа тропологических моделей. Последние - метафора, метонимия, синекдоха и ирония. Специфическая комбинация типов сюжетности, научного объяснения и идеологической импликации составляет историографический стиль, который подчинен тропологической модели. Выбор модели обусловлен индивидуальной языковой практикой историка. Когда выбор осуществлен, воображение историка готово к составлению нарратива.
В следующей работе - собрании эссе под общим названием «Тропики дискурса» идея тропологии становится для Уайта главным объектом исследований. Вместо понятия риторики, столь активно вовлекаемой в историческое исследование в «Метаистории», - новое понятие тропики. Впрочем, слово «вместо» достаточно условно; скорее, речь идет о новом понимании риторики. Тропикой, как континууме логики, поэтики и диатактики, Уайт назвал свою теорию дискурса. «Каким образом тропы функционируют в дискурсах гуманитарного знания - есть предмет исследования в этих эссе, и поэтому я и назвал их так», - пишет он2. Под дискурсом Уайт понимает движение мысли «назад и вперед» и подчеркивает, что это движение может быть до-логично, ало-гично и диалектично. Как до-логическое оно маркирует определенную сферу опыта в целях ее последующего анализа с помощью логики. Как алогичное оно имеет цель деконструировать уже имеющиеся концептуализации данной области опыта, которые блокируют свежие восприятия вещей или отрицают в интересах формализации новые эмоции. А вот вместо диалектики Уайт предлагает использовать слово diatactical, что означает самокритичность дискурса, ироничность по отношению к себе и невозможность руководствоваться только логикой. Дискурс для Уайта есть процедура понимания как процесс превращения незнакомого в знакомое. «Этот процесс понимания в своей сущности может быть только тропологическим», - утверждает Уайт'. В эссе этого собрания Уайт предлагает новую методологию исторических исследований. С его точки зрения, все тексты без исключения прежде всего есть тропологический выбор историка в виде 4-х троп - метафоры, метонимии, синекдохи и иронии. Изобразительная природа фигур выражения языка предшествует теоретическим понятиям, язык не просто осуществляет инструментальную функцию в соответствии с интенциями автора, но фигуры языка всегда бессознательно фиксируют возможности осмысления этих интенций.
В целом работа Уайта «Тропики дискурса» прежде всего нацелена на изучение исторической теории и репрезентации, но в действительности его подход намного шире. Уайт полагает, что теория тропологии может успешно классифицировать такие социальные дискурсы, как дискурсы войны, мира, сексуальности, искусства; а также проникнуть и в типологию понимания, что позволит успешно соотносить различные дискурсы со стратегиями конституирования реальности в мышлении."
Мегилл А. Историческая эпистемология
http://abuss.narod.ru/Biblio/megill1.pdf
ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА (Тимонина В.С., Кукарцевой)
"Дискуссия об объективности началась с обсуждения тезиса Ранке о том, что для историка научный стандарт
объективности заключается в том, чтобы изобразить прошлое таким, каким «оно было на самом деле». Гуманитарии старались доказать некорректность этого тезиса тем, что историки при отборе того, какие события должны быть упомянуты в историографическом исследовании, а какие нет, часто апеллируют к эстетическим и культурным ценностям. Они утверждали, что историки формулируют их утверждения так, чтобы отличить условия, при которых события произошли, от причины этих событий, поэтому историографический язык, в сущности, есть язык ценностей. Позитивисты отвечали, что все формы исследования, включая научное, селективны. Существует «объективный критерий», отличающий, благодаря концептуальному анализу терминов и сопоставлению ситуаций, каузальность от условий. Ценностно-насыщенная (валиативная) историография может быть переведена в ценностно-нейтральный
язык. В 1960-е, когда философия науки пришла к заключению, о том что естествознание так же далеко от «объективности», как и знание социально-гуманитарное, гуманитарии были признаны правыми в их критике позитивистского идеала «объективности». Позитивисты, с другой стороны, были правы в том, что не существует четкой демаркационной линии между историографической «субъективностью» и научной «объективностью». Старая догма эмпиризма о том, что можно отдифференцировать «объективное» наблюдение от «субъективного» оценивания канула в прошлое и со временем стала только аналитическим, но не историографическим аргументом в защиту историографической объективности
Rethinking Objectivity A. Megill ed., Duke University Press, Durham and London, 1994
Обсуждение проблемы объяснения началось с работы Гемпеля «Функция общих законов в истории». Согласно идее Гемпеля, история есть не наука, а только применение к ней науки. Исходя из этого, он предложил универсальную модель объяснения истории, основная идея которой заключалась в том, что некоторое данное эмпирическое явление объясняется при помощи того, как объясняемое (экспланандум) выводится через логический вывод (дедуктивный или индуктивный) из объясняющего (экспланантов). Гемпель продемонстрировал эту модель на примере автомобильного радиатора, показав взаимосвязь исходных пограничных условий, детерминирующих условий и общих физических (эмпирических) законов: автомобиль оставлен на улице на всю ночь; температура воздуха опустилась ниже 32F (°С), атмосферное давление - нормальное, замерзание воды - при температуре ниже 32F при нормальном атмосферном давлении. Из этих утверждений с помощью логического рассуждения «можно вывести заключение, что радиатор ночью даст трещину; объяснение получено»1.
Модель Гемпеля акцентировала важнейший аспект научного объяснения - связь с законами науки; кроме того, Гемпель обосновал и проанализировал каузальную модель объяснения и показал значимость логики при процедурах объяснения. Как подчеркнул А. Данто, «мир Гемпеля... был...миром логики, где императивы и приоритеты логического позитивизма были среди его основ, и ... всякий раз, когда вставал выбор между логикой и некоторым другим видом суждения, побеждала логика»
1 К. Г. Гемпель. Функция общих законов в истории // К. Г. Гемпель. Логика объяснения. М, 1998. С. 17-18
2 Danto A. The Decline and Fall of the Analytical Philosophy of History // A New Philosophy of History. Ed. F. Ankersmit, H. Kellner. Univ. of Chicago press, 1995. P. 82.
3 Дрэй У Еще раз к вопросу об объяснении действий людей в исторической науке //Философия и методология истории. Благовещенск,
2000; Вригт Г. X. фон. Логико-философские исследования. М., 1986
Идеи Гемпеля положили начало дискуссии, длившейся вплоть до начала 1960-х годов. Она развернулась на страницах «History and Theory», а также резюмировалась в трех антологиях: «Теории истории» Патрика Гардинера, «Философия и история: симпозиум» Сидни Хука и «Философский анализ и история» У. Дрэя3. Ключевыми в ходе этой дискуссии стали идеи: У. Дрэя - о рациональном объяснении в истории; фон Вригта - о телеологическом.
По Дрэю, задачей историка является изучение индивидуальности и неповторимости каждого исторического события, а не установление общих законов. Указанные события есть результат действия людей, потому что история есть процесс человеческих действий. Отсюда следует, что историческое объяснения есть проблема объяснения совершаемых людьми действий. Нельзя утверждать, что Гемпель вообще не касался объяснения действий; но он полагал, что действие в истории объясняется исходя из его внешнего плана'. По Дрэю же, историку необходимо объяснить и внутренний план действия. Объяснить можно только действия индивидуальных агентов как часть действия социальных групп, что является, по Дрэю, характерной чертой исторического объяснения вообще. Объяснить какое-либо действие - значит, показать, что оно было разумным (рациональным) при описываемых обстоятельствах. Объяснение должно осуществляться в терминах интенций и планов агента исторического действия, т. к. если поведение человека сознательно, то оно преследует определенные цели. Однако концепция Дрэя не позволяла выявить логические особенности рационального объяснения как особого типа исторического объяснения; кроме того, рациональность действия полисемантична, поэтому не может служить критерием адекватности исторического объяснения.
Да и не всякое действие в истории можно считать рациональным, поэтому сфера применимости этого типа объяснения узка, а сама концепция не применима к объяснению поведения групп людей. Идеи Дрэя была скорректированы теорией интенционального объяснения фон Вригта.
Действие, по Вригту, есть «поведение, к которому применимо подлинно телеологическое объяснение»1. Вригт выделил две традиции объяснения в истории науки: аристотелевскую, где реализуется телеологическое (финалистское) объяснение, и галилеевскую, где реализуется каузальное (механическое) объяснение. Аристотелевская традиция действует в поле гуманитарного знания, а галилеевская - в естествознании. Научное объяснение - объяснение каузальное, т. е. это подведение индивидуальных случаев под гипотетические общие законы; а телеологическое объяснение есть объяснение в терминах намерений и целей. Детерминация действия людей не может быть выражена в законах, как это утверждает Гемпель. Согласно фон Вригту, проблема состоит в том, чтобы найти теоретическое основание связи действия и его детерминанты. Каузальная связь - связь внешняя, а телеологическая - внутренняя.
Внутренний аспект действия есть интенция (акт воли, например), стоящая за внешним проявлением действия. По Вригту, далеко не каждое действие имеет внутренний и внешний план. Например, мыслительная деятельность не имеет внешнего плана, а действие, лишенное интенциональности - не имеет внутреннего: оно становится просто рефлекторным. В истории, по фон Вригту, как правило, реализуется телеологическое объяснение в модели практического силлогизма1. Недостатки модели фон Вригта заключаются в том, что посылки практического силлогизма могут быть истинными, а заключение - нет. Например, человек может понимать необходимость достижения цели, знает, какие действия необходимо совершить для этого, но не совершает их из-за разных причин. Получается, что телеологическое объяснение страдает логической неубедительностью. Важный момент недостатков концепции Вригта, на который указывает, в частности, П. Рикёр, состоит в том, что схема телеологического объяснения является одновременно и схемой интерпретации, и тогда грань между ними стирается2. И то и другое имеют весьма схожую структуру и задачи - прояснять смысл события. Без дополнительных уточнений, историческое объяснение сводится к интерпретации. При этом важно еще и то, что люди далеко не всегда осознают идеальный образ будущего и делают правильный практический вывод. Таким образом, Дрэй и Вригт отрицали возможность и необходимость использование научного закона в историческом объяснении, но предлагаемые ими решения не дали удовлетворительных ответов на имеющиеся вопросы.
Проблема объяснения так и не нашла решения в дискуссиях аналитической исторической историологии. Одни историки считали, что исторические объяснения должны следовать универсальным законам, подобным законам физических наук (каузальные объяснения); другие полагали, что исторические объяснения должны быть психологическими, описывать мотивы действий людей (телеологические объяснения); третьи апеллировали к культурным императивам, которые вынуждают людей действовать строго определенным образом. Аналитическая историология предложила также генетические и контрастные объяснения, отвечающие на вопрос «почему это произошло»; «базовые» объяснения, позволяющие получить исчерпывающую информацию о происшедшем событии; структурные объяснения, относящееся к отношению между объяснениями мыслей и действий исторических агентов и объяснениями социальных структур; (структурно-генетическое объяснение); редуктивные объяснения, анализирующие изменения внутри социальных структур, обусловленные трансформацией поведения людей, которое и создает эти структуры.
По сути дела, тема объяснения остается предметом спора и сегодня, становясь чем-то неизбывным для аналитической историологии1. Хронологически и концептуально рамки указанной дискуссии условны. Рождаясь в пределах одной теории, релевантные идеи, развиваясь и трансформируясь, обретая новые предикаты и формы существования, становятся источниками новых теорий или новых прочтений старых теорий в новых изменившихся социальных и познавательных ситуациях.
Об исторических объяснениях см.: McCullagh Behan С. The Logic of History/ Putting Postmodernism in Perspective. N. Y.-London, 2004, особенно ch.8, «Historical Explanation». P. 170-192. О различных теориях объяснения вообще см.: J. Pitt ed. Theories of Explanations. Oxford University Press, 1988.
Другим классическим исследованием аналитической историологии стали дебаты о нарративе. Нарративисты (У. Гэлли, А.Данто, М. Уайт и Л. Минк)' утверждали, что исторические исследования есть рассказы (stories), у которых есть начало, середина и конец. В хороших нарративах каждая часть рассказа ведет к его концу. Соответственно, историографическая селекция событий и их дескрипций реферирует к их будущим следствиям. В соответствии с пониманием собственной сущности как концептуальной и аналитической деятельности, аналитическая историология, исследуя нарратив, анализировала дискурс истории как научной дисциплины. Логическое исследование структуры нарратива вообще и нарративных предложений в частности было тождественно логическому исследованию структуры языка, используемого в исторической науке.
А. Данто предложил изучить нарратив как особый класс предложений - одно из возможных описаний человеческого действия. Он рассмотрел такой жанр исторического повествования, как хроника, где все события собраны вместе и в их порядке ничего нельзя изменить, и предложил ввести фигуру Идеального Хрониста, который мгновенно записывает все происходящее и кумулирует свои записи2.
Данто А. Аналитическая философия истории. М., 2002; Gaily W.The Historical Understanding // History and Theory. V. III. 1964; см. также: Philosophy and Historical Understanding. Cambridge, 1964; Mink Louis О. Historical Understanding, Brian Fay, E. O. Gilob, R. T. Vann. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1987; White Morton. The Foundations of Historical Knowledge. N. Y., 1965. Об этих авторах см. также: П. Рикёр. Время и рассказ. СПб., 1999. Т. 1. С. 131-203
При этом становится заметен существенный недостаток хроники: отсутствие одного из классов описаний, а именно - полной истины о событии, которая становится доступной только тогда, когда события уже произойдут и эта истина не может быть известна Хронисту; она известна только человеку, живущему в настоящем и говорящем о прошлом, - Историку. Например, предложение «Тридцатилетняя война началась в 1618-м» может написать только историк. Отсюда Данто вывел логическую структуру нарратива, в которой всегда предусмотрена двойная референция: к событию, которое описывается, и к последующему событию. Таким образом, в нарративном предложении всегда присутствуют три времени: прошлое - само событие; будущее - его оценка, и эти два времени составляют со-
держание высказывания; настоящее - позиция самого нарратора. В отличие от Дрэя и Вригта, Данто акцентировал не интенциональный, а непредвиденный характер человеческих действий, и выявил, что нарратив есть характерная форма объяснения, а самих нарративов может быть много, и все они могут быть истинны.
Gaily W. The Historical Understanding // History and Theory. V. III. 1964; см. также: Philosophy and Historical Understanding. Cambridge, 1964
У. Гэлли попытался восполнить пробел между отдельным повествовательным предложением и нарративом в целом. В связи с этим он предложил понятие followability - прослеживание истории1. Прослеживать историю, по Гэлли, - значит понимать последовательность действий (что происходит) и объяснять эти действия (почему происходит). История, следовательно, должна сама себя объяснять, т. е. сопрягать случайность и приемлемость. Гэлли обратил внимание историков на важность сюжета исторического нарратива, который вызывает интерес читателя.
Объяснения в истории помогают увидеть связь событий, а понять их суть помогает литература, литературные навыки историка. С их помощью историк переписывает историю на основе выявления неожиданного хода исторических событий. Здесь он может апеллировать к телеологическому типу объяснения и конструировать нормальный ход событий.
Луис Минк, один из наиболее инновационных философов истории 60-х - начала 70-х гг. прошлого века, исследуя проблемы отношения истории к естествознанию, исторического понимания, места и роли вымысла в истории, когнитивного статуса нарратива, вместе с Гэлли, Данто и др. сформулировал «ответ» гемпелевской теории охватывающего закона - теорию «конфигуративного понимания».
Согласно ей, понять объект - значит поместить его в единый комплекс отношений - нарратив1. Конфигуративное понимание в истории есть способность историка (или его читателя) одним усилием охватить хронологический поток, сюжет, действие исторических агентов и пр. Действие и событие понимаются как единое целое, связанное сеткой описания. Конфигуративное понимание вневременно; оно стремится разрушить времена нарратива, для того чтобы понять мир как целостность. История - интеллигибельная конфигурация отношений исторических агентов и исторических событий.
Mink Louis O. Historical Understanding. В. Fay, Е. О. Gilob, R. Т. Vann // Ithaca. N. Y.: Cornell University Press, 1987
В 70-х годах XX века проблемы объективности, объяснения и нарратива так и не нашли однозначного решения в аналитической историологии. Это привело к резкому падению интереса к историографии среди аналитических философов. Работ, посвященных этой проблематике, мало. Среди наиболее заметных авторов - Б. МакКуллах, Пол Рот, Дэвид Кокбёрн, Авиезер Такер и ряд других.
МакКуллах в манере аналитической, или даже неопозитивистской, традиции философствования исследует логику исторического метода. При этом разница между фактом и объяснением расплывается, а авторская интонация незаметно для самого автора приобретает черты герменевтического дискурса1. Но «поскольку МакКуллах отвергает или игнорирует идеалистов, лингвистических релятивистов, феноменологов, диалектиков и герменевтиков, то он и не в состоянии оценить эти направления»", - отмечают рецензенты.
McCullagh, С. Behan. The Truth of History. London: Routledge, 1998; McCullagh, С Behan. Justifying Historical Description. Cambridge: Cambridge University Press, 1984; McCullagh, С Behan. The Logic of History: Putting Postmodernism in Perspective. London: Routledge, 2004.
2 Richard Harvey Brown Positivism, Relativism, and Narrative in the Logic of the Historical Sciences // American Historical Review. № 92. 1987. P. 908-920.
3 Roth, Paul A Meaning and method in the social sciences: a case for methodological pluralism. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1987.
4 Cockburn, David. Other Times: Philosophical Perspectives on Past, Present and Future. Cambridge: Cambridge University Press, 1997
Пол Рот работает с проблемами рациональности в контексте критики логического позитивизма3. Он анализирует некорректность веры в «означающий реализм» («meaning realism») как идеи о том, что, совершая те или иные действия, люди всегда имеют в виду осуществить нечто конкретное. Рот полагает: то, что агент имеет в виду, зависит от интерпретативного контекста вопрошающего, поэтому любая очевидная иррациональность агента есть симптом непонимания ситуации интерпретатором. Из этого и проистекает методологический плюрализм в общественных науках, полагает Рот и резко критикует смешение политики и эпистемологии в идеях Фейерабенда, например.
Кокбёрн занимается проблемами исследования истории, следуя традиции Витгенштейна. Его работу «Другие времена: философские перспективы прошлого, настоящего и будущего» считают весома серьезным исследованием. С точки зрения Кокбёрна, историки не должны заниматься исследованием памяти, коммеморации и пр., т. к. эти исследования построены на этических, а не на эпистемологических допущениях.
Работа Авиезера Такера «Наше познание прошлого: философия историографии» стала, по мнению целого ряда ее рецензентов и читателей в США, за последнее десятилетие наиболее интересным исследованием в области аналитической философии истории1. И интерес этот связан не только с любопытными идеями, предложенными и аргументированными Такером, но и с тем обстоятельством, что Такер считает себя наиболее адекватным продолжателем идей Гемпеля, равно как всей аналитической философии историологии. Развивая философию объяснения применительно к историографии, Такер полагает, что «априорная» аналитическая философия (Гемпель и др.), при всей безупречности их методологии, разрушила философию историографии, сделав ее иррелевантной задачам исторического исследования. Целью его книги является поддержка «научной историографии» против «терапевтической ненаучной»: «только... знание прошлого, основанное на научной историографии и на ее философском понимании, может освободить нас» от тирании "до-современности» (рге-modernity). При этом интересно, что Такер уделяет значительное внимание истории самой историографии, что в целом не свойственно аналитической традиции2. В фокусе его внимания находятся две основные идеи: исследование концепции «общей причины» в историографии и анализ возможности применения к истории средств математической формализации, в частности - теоремы Байеса
Avieser Tucker. Our Knowledge of the Past: A Philosophy of Historiography. Cambridge - N. Y., Cambridge University Press, 2004.
2 Ibid. См.: Гл. 2. The History of the History. P. 46-91. См. об этом: КукарцеваМ, Мегилл А. Философия истории и историология: грани пересечения // История и современность. 2006. № 3.
В рамках аналитической историологии есть работы, выполненные в феноменологической традиции. Например, монография М. Блума «Континуальность, квантум, континуум и диалектика. Основания логики западного исторического мышления»1. Следуя идеям Канта и Гуссерля, Блум полагает, что видение исторических событий зависит от/или принимает очертания персонального темпорального опыта. Он рассматривает, каким образом в каждом повторяющемся предложении индивида (историка) отражены по принципу часть-целое структуры желания, утверждающие что-либо о событии и генерирующие определенный взгляд на событие в общем историческом потоке. Континуальная логика (стиль continuity) представляет возрастающую и связную серию событий. Здесь формируется систематический подход ко времени, который может быть выражен в терминах традиции, «линейное время». Квантум-логика (стиль quantum) фокусирует внимание на паттернах, целостностях истории, начале и конце событий, чье существование есть продолжение независимости их частей. В определенной мере это тоже хронология, но с акцентом на ее отдельных частях, а не на целом. Континуум-логика (стиль continuum) есть скепсис - позиция по отношению к коллективным результатам индивидуальных действий исторических агентов, этот стиль исторической логики можно назвать контекстуальным. Континуум-логика предлагает «головокружительную» индивидуальную свободу, здесь нет общего времени, выстраивается линия пересекающихся и взаимодействующих сущностей и действий - континуум. Диалектическая логика есть сложная форма темпоральности, ее иллюстрацией может служить роман Марка Твена «Жизнь на Миссисипи», где множество мелких каналов между островами создают вероятность того, что, попав туда, невозможно найти выход обратно. История здесь проникает повсюду, она бесконечна. Логика континуальности тоже не отрицает бесконечности истории, но ее развитие может идти в любом направлении. Для диалектика будущее существует только в контексте динамики настоящего, каждый событийный синтез в настоящим должен вести к новым противоречиям и будущим решениями.
Mark Blum. Continuity, Quantum, Continuum and Dialectic // The Foundation Logics of Western Historical Thinking. N. Y., 2006.
Блум пытается показать, что история объясняется не только через внешнюю ситуацию (независимые переменные), но и через особенности восприятия мира самим историком (зависимые переменные). Но в результате история все равно предстает в его концепции как несколько упрощенная модель, имеющая к герменевтике и феноменологии лишь косвенное отношение
1 См об этом: Ф. Анкерсмит. Диллема современной англо-саксонской философии истории // Ф. Анкерсмит. История и тропология: взлет
и падение метафоры. М, 2003.
2 В данном отрывке использованы результаты исследования, проведенного в соавторстве с В. С. Тимониным и С. Р. Семенычевой.
В целом, аналитическая историческая эпистемология акцентировала внимание на проблеме объективности исторического исследования, анализе исторического объяснения, его логической структуры и функций, нарратива1. Герменевтическая историческая эпистемология возникла из анти-позитивистской ориентации. Основные рефлексии герменевтического понимания истории («дух народа», «мировая душа», «тело нации») стали результатом онтологических философско-исторических идей Дильтея: прежде всего речь идет о специфическом понимании жизни Дильтеем - индивидуальной психической жизни как прообраза жизни общества и истории2.
В становлении и развитии герменевтической исторической эпистемологии большую роль сыграла французская философско-историческая школа. - Р. Арон, П. Вейн, А.-И. Мару1. По мнению Мару, прошлое есть не более «чем мыслительная конструкция, которая легитимна... но абстрактна и... не является самой реальностью». Реальность есть «человеческое существо, индивидуальность которого единственно настоящий организм» . Своего рода введение в герменевтическую историческую эпистемологию написал П. Рикёр3. Полагаю, что к герменевтической разновидности исторической эпистемологии можно отнести и методологические идеи М. де Серто, о котором немало говорит в своей работе А. Мегилл.
Серто обозначил его понимание круга эпистемологических вопросов историописания в статье «История и структура»4. В ней он поставил проблему невозможности «воскрешения прошлого». В ходе своих исследований историк замечает постоянно возрастающую отдаленность объекта своего изучения, его «отсутствие»: «Оно (прошлое. - М. К.) ускользает. Или, скорее, я начинаю замечать, что оно ускользает от меня.
1 Р. Арон. Введение в философию истории. М., 2000. С. 215-499; Вен Поль. Как пишут истории: Опыт эпистемологии М., 2003;
Marrou H-lr. De la connaissance historique. Paris: Seuil, 1954.
2 Marrou H-Ir. De la connaissance historique. Paris: Seuil, 1954. P. 177. 3 См. об этом: П. Рикёр. Время и рассказ. СПб., 1999. Т. 1-2; Он же. История и истина. СПб., 2002; Он же. Память, история, забвение. М., 2004.
4 Michel de Certeau. Histoire et structure // Recherches et debats. Paris, 1970.P. 168.
Де Серто предложил концепцию «историографической операции» как сочетания трех взаимосвязанных паттернов: 1) история как социальный продукт. «Любая доктрина, отбрасывающая свое отношение к обществу, абстрактна... Научный дискурс, не говорящий об отношении к обществу... перестает быть научным. Отношение к социальному статусу - центральный вопрос для историка»3; 2) история как практика. История всегда опосредована историографической техникой, соотношением между документом и его реконструкцией, между предполагаемой реальностью и способом ее интерпретации; 3) письмо истории или «история как письмо». Серто располагает эпистемологическое пространство, определяемое историческим письмом, между наукой и вымыслом. Он отрицает альтернативу, согласно которой история либо отказывается от повествования и сохраняет статус научности, либо, отказываясь от научности, сохраняет статус повествования как вымысла. Он видит историю как сплав науки и мифа. По его мнению, задача историка заключается в том, чтобы свести к минимуму ошибки текста, выявить ложное, разрушить фальсификацию, но отдавать себе отчет в том, что не существует окончательной и бесповоротной истины в воспроизведении прошлого. Центральное внимание в своих исследованиях по методологии исторического познания Серто уделяет вопросу прочтения текстов прошлого. Сам он выявляет три взаимосвязанных страта изучения источников: понимание существования непреодолимой дистанции между ними и исследователем («путь очищения»); выявление логической структуры источников («путь озарения»); герменевтическое толкование «Другого» как объекта исследования, («опыт соединения»).
В целом, герменевтическая историческая эпистемология акцентировала необходимость для исторического исследования интерпретации текстов прошлого; ее основной метод - реконструкция прошлого, основная парадигма исследования - интеллектуальная история.
Так же, как и герменевтическая историческая эпистемология, идеалистская возникла как реакция на позитивизм. Наиболее важный вклад в дело ее создания внесли Б. Кроче, М. Оукшот и Р. Дж. Коллингвуд1. Поздним образцом идеалисткой исторической эпистемологии стала книга Леона Голдстейна «Историческое познание»2.
' Оукшот М. Рационализм в политике. М., 2002; Кроче Б Теория и история историографии. М, 1998; Коллингвуд Р. Дж. Идея истории.
Автобиография. М, 1980.
Нарративно-лингвистическая историческая эпистемология выросла из исследования природы нарратива аналитической исторической эпистемологией, холистском акценте герменевтической, подчеркивании идеалистской исторической эпистемологией метода конструктивизма. Но она имеет и другие источники: поэтику и литературную критику периода после Второй мировой войны, обратившихся к древней риторике; методику прочтения текстов постструктуралисткой философией и исследования в области философии науки конца XX века, а именно - разрушение фундаментального допущения предшествующей мысли о том, что между естествознанием и социальногуманитарным знанием пролегает непреодолимая граница.
Нарративно- лингвистическая историческая эпистемология была основана литературным критиком Р. Бартом и историком и культурным критиком Хайденом Уайтом . Важны работы Ф. Анкерсмита, Ст. Банна, X. Келлнера, Л. Госмана, Ф. Каррарда. В трудах Барта вопрос об историческом объяснении был взят в скобки, а приемы риторики были рассмотрены как способы создания наиболее фикциональных текстов. Хайден Уайт - один из самых интересных и одновременно спорных исследователей исторической теории XX века. Он высоко оценил идеи Барта в области историописания, полагая его «наиболее изобретательным критиком своего времени... наиболее близким себе мыслителем»1. Л. Минк, начинавший свои исследования истории в контексте идей Гэли и Данто, а также его книга о Кол-
лингвуде, оказал на формирование концепции исследования истории Уайта огромное значение.
2 Roland Barthes. Introduction to the Structural Analysis of Narratives // Image, Music, Text. Trans. Stephen Heath. N. Y., 1977; Барт Р. Дискурс истории // Барт P. Система моды. Статьи по семиотике культуры. М., 2003; Он же. Эффект реальности // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994; MinkL. Historical Understanding В. Fay, Е. Golob, R. Vann, ed. Ithasa, N. Y: Cornell University Press, 1987; White H. Metahistory: The Historical Imagination in the Nineteenth - Century Europe. Baltimor: Johns Hopkins University Press, 1973; Ibid. The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987; Ibid. Figural Realism. Studies in the Mimesis Effect. Baltimore: Johns Hopkins University press, 1999; русск. изд.: X. Уайт. Метаистория: историческое воображение в 19 веке». Екатеринбург, 2003.
1 White H. Encounters. Philosophy of History after Postmodernism Ewa Domanska. Charlottesville and London, 1998. P. 32, 34.
2 White H. The Burden of History // History and Theory. Vol V. 1966; см. также его работу: Tropics of Discourse Baltimore, 1978. P. 27-50.
Уайт сформулировал концепцию «риторической диалектики», предложив ее первый вариант в раннем эссе «Бремя истории»2, где он выступил как историк, как философ и как литературный критик.
Проблема, из необходимости решения которой исходил Уайт, заключалась в том, что вплоть до XIX века история в целом рассматривалась как специфический вид литературы. Общее утверждение заключалось в следующем: история должна сообщать истину и просвещать человечество. Под истиной понимались не столько факты, сколько моральные поучения. Многие историки XIX века (Карлейль, Мишле, Буркхардт) рассматривали историю как риторический, литературный или эстетический проект, а многие литераторы (В. Скотт, О. Бальзак, Э. Золя) настаивали на понимании литературы как исторического, социологического и научного предприятия. Отличия истории от литературы и возможности эстетического подхода к истории комментировали У. Оделотт, Б. Кроче и 3. Красауэр1. Оделотт исследовал проблему вымысла в истории, возникающую вслед за пониманием истории как вида литературы. Кроче рассмотрел «новую фикционную форму», которую он назвал «поэтической историей», где эстетическая связность делает возможной связность логическую. Красауэр обращался к «подражательной трансформации» и «гармонизирующей тенденции», вовлеченной в «эстетический подход» к истории. В то же время теоретическая позиция немецкой исторической школы, выраженная в утверждении Ранке «Wie es eigentlich gewesen ist» («показать так, как это было на самом деле») предлагала концепцию истории как формулы научного исследования. История понималась как коллективное предприятие, объединяющее историков на почве сообщения одной всеобщей, но пока еще не рассказанной до конца, истории. Далее Р. Коллингвуд сформулирорал 3 пункта, отличающих историю от литературы: история должна быть локализована в пространстве и времени; она должна быть непротиворечивой; должна опираться на свидетельство2. С этого момента споры о сущности истории практически не утихали3.
1 Aydelotte W. The England of Marx and Mill as Reflected in Fiction // Journal of Economic History. № 8. P. 42-58; KracauerS. History: the Last Things before the Last. N. Y., Oxford University press, 1969, reprinted 1995.
2 Коллингвуд Р. Идея истории. С. 233-234
3 См об этом, например: Савельева И. М, Полетаев А. В. Специфика исторического познания // История и время. В поисках утраченного. М., 1997. С. 57-72; Они же. Знание о прошлом: история и теория: В 2-х т. Т. 1. Конструирование прошлого. СПб., 2003.
В своем эссе Уайт подчеркнул сложность положения историка, который должен соответствовать и суровости естествознания, и образным возможностям литературных работ. «Бремя историков в наше время заключается в том, чтобы восстановить честь исторических исследований на основе того, что делает их совместимыми с целями и задачами интеллектуального сообщества в целом; т. е. преобразовать исторические исследования таким способом, чтобы позволить историку позитивно участвовать в освобождении настоящего от бремени истории»1. Уайт полагал, что историк в своей работе должен занимать, прежде всего, определенную этическую позицию, но его должна интересовать не специфическая связь настоящего и прошлого, а разрывность, дисконтинуитет, хаос. История должна осмыслить эти феномены с помощью и современного искусства, и современной науки. В этих положениях заключалась программа преобразования историографической практики, изложенной в эссе «Бремя истории». Реализована она была в фундаментальной работе Уайта «Метаистория: историческое воображение в XIX веке».
Эта работа состоит как бы из несколько книг в одной. Первая - краткое изложение основных положений теории исторической работы, вторая- размышления о специфике философии истории XIX века, третья - о специфике собственно исторического исследования в XIX веке2. «Я полагаю, что то, что историки производят, есть, прежде всего, воображаемые образы, которые функционируют более, чем воспоминание прошлых событий в чьем-то отдельном воображении. Поэтому я подчеркиваю подзаголовок моей книги - "историческое воображение"»1. Уайт считает, что в XIX веке история понималась как особое направление мышления, а историческое сознание - как узкая, хотя и относительно автономная область научных исследований в широком спектре гуманитарных и естественных наук. Апеллируя к риторичности языка истории и утверждая общность задач истории и литературы, он создал новую концепцию философии истории - концепцию «эстетического историзма» или литературизации историописания. Эта концепция стала мощным вторжением риторики (тропологии, в терминологии Уайта) в историографические дебаты начала 70-х, имеющим целью изменить привычную манеру чтения книг по истории. «Метаистория» размывала границы между различными сферами знания, что указывает на поворот в исследованиях истории Уайтом в сторону постмодернизма.
1 White H. The Burden of History // History and Theory. P. 130.
2 Уайт составил пять уровней концептуализации исторического материала: хроника, повествование, четыре типа сюжетности (эстетика), четыре типа объяснения (наука), четыре типа идеологии (этика), четыре типа тропологических моделей. Последние - метафора, метонимия, синекдоха и ирония. Специфическая комбинация типов сюжетности, научного объяснения и идеологической импликации составляет историографический стиль, который подчинен тропологической модели. Выбор модели обусловлен индивидуальной языковой практикой историка. Когда выбор осуществлен, воображение историка готово к составлению нарратива.
В следующей работе - собрании эссе под общим названием «Тропики дискурса» идея тропологии становится для Уайта главным объектом исследований. Вместо понятия риторики, столь активно вовлекаемой в историческое исследование в «Метаистории», - новое понятие тропики. Впрочем, слово «вместо» достаточно условно; скорее, речь идет о новом понимании риторики. Тропикой, как континууме логики, поэтики и диатактики, Уайт назвал свою теорию дискурса. «Каким образом тропы функционируют в дискурсах гуманитарного знания - есть предмет исследования в этих эссе, и поэтому я и назвал их так», - пишет он2. Под дискурсом Уайт понимает движение мысли «назад и вперед» и подчеркивает, что это движение может быть до-логично, ало-гично и диалектично. Как до-логическое оно маркирует определенную сферу опыта в целях ее последующего анализа с помощью логики. Как алогичное оно имеет цель деконструировать уже имеющиеся концептуализации данной области опыта, которые блокируют свежие восприятия вещей или отрицают в интересах формализации новые эмоции. А вот вместо диалектики Уайт предлагает использовать слово diatactical, что означает самокритичность дискурса, ироничность по отношению к себе и невозможность руководствоваться только логикой. Дискурс для Уайта есть процедура понимания как процесс превращения незнакомого в знакомое. «Этот процесс понимания в своей сущности может быть только тропологическим», - утверждает Уайт'. В эссе этого собрания Уайт предлагает новую методологию исторических исследований. С его точки зрения, все тексты без исключения прежде всего есть тропологический выбор историка в виде 4-х троп - метафоры, метонимии, синекдохи и иронии. Изобразительная природа фигур выражения языка предшествует теоретическим понятиям, язык не просто осуществляет инструментальную функцию в соответствии с интенциями автора, но фигуры языка всегда бессознательно фиксируют возможности осмысления этих интенций.
В целом работа Уайта «Тропики дискурса» прежде всего нацелена на изучение исторической теории и репрезентации, но в действительности его подход намного шире. Уайт полагает, что теория тропологии может успешно классифицировать такие социальные дискурсы, как дискурсы войны, мира, сексуальности, искусства; а также проникнуть и в типологию понимания, что позволит успешно соотносить различные дискурсы со стратегиями конституирования реальности в мышлении."