Он улетал наутро. До утра
томился, уподобясь многоточью,
и время, им сожжённое дотла,
текло в окно и становилось ночью.
Летали хлопья снов, садясь на бра,
гулял сквозняк, ликуя: «Подфартило!»,
и зябкое пространство октября
вбирала опустевшая квартира.
Всё шло в утиль, на вынос и на слом.
В предметах, обернувшихся в помехи,
ещё распознавались тени слов,
но постепенно и они померкли.
И взгляд скользил, примет не находя,
и мысли перепрыгивали с темы
на тему хаотически (хотя
был хаос разновидностью системы).
Всё шло в утиль - от мебели до книг.
Игрушки, тряпки - всё летело на пол.
Был спущен с подоконника цветник
(он вырос так, что всё окно облапил).
Квартира раздевалась догола,
и чем темнее становился запад,
тем эпохальней высилась гора
балласта, отправляемого за борт.
Фактура набиралась на роман,
в которой на главу претендовала
любая вещь… Но человек дремал
перед окном, что сжалось до овала,
а после округлилось. В том окне
неслись обрывки в небе жёлто-алом…
Там что-то было, в этой глубине,
оплывшей, точно воздух над мангалом.
Текли минуты. Глубже и сильней
был сон. Несмело выглянув из тела,
душа смотрела в скопище огней,
где жизнь кипела, ныла и свистела.
И город, ощутив прощальный взгляд,
вытаскивал, как карты из колоды,
дома, дворцы, мосты и Летний сад,
ступени, анфилады и колонны,
осенний сумрак Лиговки, потом
Васильевский, Наставники, а следом
Бассейная. Любой знакомый дом
вдруг озарялся тихим жёлтым светом.
Весь город, где завалены листвой
и выстужены сонные проулки,
вдруг полнился завесой дымовой,
мерцая, как разбросанные угли.
А человек дремал, а ночь текла,
и жизнь, в какое время ни застанешь,
сводилась только к поиску тепла -
сердец, рукопожатий и пристанищ.
И право слово, если за окном
туманно небо, и пейзаж размылся,
резонно ль сокрушаться об ином?
Я пробовал - и не увидел смысла.