Франция начинается в Сибири
(Нижеследующий рассказ был написан вот для этого конкурса)
- Ваня, скажи «мерси, мадам»…
Французы в Омске - это не шутка 1812 года. Это моё детство, отрочество и юность.
1982-й. Группа французских инженеров строит завод в Омской области. Мать работает переводчицей. Иногда берёт меня с собой.
- Ваня, скажи «мерси, мадам»…
Много снега и света. Если верить фотографиям, все были чёрно-белыми, даже я. Много чёрно-белых людей, белозубо смеясь, катались с горки, мужчины бородаты, женщины длинноволосы.
- Ваня, ну скажи…
Я пытаюсь повторить, все в восторге.
Мне дарят машинки. Всю жизнь считал, что они французские - и только год назад, роясь в чемодане с игрушками, прочитал на пластмассовых днищах предательское «Маде ин Чайна». Ну и пусть. Зато раньше они были французскими.
Мне три года. Мать не так давно окончила педагогический институт, после вузовской практики в селе общение с живыми иностранцами было для неё праздником. Вспоминая то время, отец фантазировал в рифму:
Я от страха немел, лишь представив на миг:
ты (!) - вот здесь, и всю жизнь, и всерьёз -
беспросветно внедряешь французский язык
в этот Богом забытый совхоз!..
А потом французы уехали и стали радовать издалека открытками и латиницей. Чаще всего радовал инженер фирмы «Litwin» Марк Леру. Теперь он совсем уже седой, у него куча внуков и славный дом с черепичной крышей.
В 1990-х началось нашествие французов на Сибирь.
Это был культурный обмен: они приезжали, чтобы обменяться с нами впечатлениями. Мы им рассказывали про нашу национальную идею увидеть Эйфелеву башню и навсегда «убиться веником», а они вещали о любви к великой русской литературе. Мы любили их Париж, а они нашего Достоевского. Чувствуете масштабы?
Многие из них становились нашими друзьями - на время. Обряд посвящения включал два непростых испытания - вопрос «Ну, как вам наш город?» и песню «Шамзелизе» в моём исполнении, под гитару.
Безумная фантазия рисует мне картину. Приезжаю во Францию, ко мне подходит какой-нибудь Жан Клод, который на трёх аккордах и скудным голосом поёт что-нибудь из серии «миллион алых роз» - а я улыбаюсь и одобрительно покачиваю головой, типа, давай, парень, жги!
Александра Тюркен, она же Сашка, весёлая девушка из Лилля. Появлялась - исчезала. Хорошо говорила по-нашему, по-сибирски. Жила в общаге, преподавала французский. В углу её комнатушки стоял родной триколор. После посиделок я всегда провожал Сашку до общаги: дорога шла через тёмную заснеженную набережную, где за каждым сугробом сидел ненасытный маньяк, мечтавший вкусить молодого французского тела.
Из института Сашка приносила всё новые жемчужины великого и могучего.
- Я сегодня ходила в туалет, - доверительно рассказывала она. - Там курили девушки, они сказали непонятное слово. Что такое «йоптвоюмать»?
- Это очень, очень плохое слово, - добродетельно вздыхал я. - Кстати, а как сказать по-французски «стошнило» и «заткнись»?
Окружающие не считали мой безупречный французский таковым. Особенно гимназическая учительница, величественная Алина Дмитриевна. Она обожала пытки грамматикой и вопросами о системе образования. Я обычно не знал, что говорить, поэтому делал традиционное заунывное вступление:
- Пари - э ля капиталь дё ля Франс. Сэ тюн гран виль трезансьен…
- Иван, - сказала однажды француженка, не вытерпев. - Тю э тюрк!
- Кескёсе лё тюрк, Алина Дмитриевна?
- Турок!!!
С диагнозом она явно погорячилась, хотя отдельные недоработки имелись, не отрицаю. Например, я не знал слово «икра». И когда Ален, новый знакомый из Авиньона, захотел купить загадочный дюкавьяр, он никак не мог разъяснить мне свою нужду. В отчаянии сказал, что хочет купить лезофь дю пуасон, рыбьи яйца.
Слово «яйца» я прослушал, радостно ухватив слово «рыба». С моей подачи доверчивый гость загрузился консервами и всю дорогу до дома восхищался дешевизной местного дюкавьяра. На его долговязую фигуру и круглые линзы с грохотом падали суровые сибирские снежинки.
Фотка примерно 1995 года. Ален уже оправился от стресса, вызванного покупкой консервов:
Насмотревшись на Алена, отец впадал в эмигрантские настроения. Причём без всякой корысти: никакой политики, никакой продажи Родины, просто возникала такая тема, что хорошо пить кофе на Монмартре, среди аккордеонов, мимов, велосипедов и прочих недоступных радостей.
- Бросай всё, - наставлял отец, пока мать не слышала, - поезжай в Париж, живи на чердаке с видом на Эйфелеву башню и печатай рассказы на старой машинке. Мы с матерью тут уже корни пустили, а тебе по возрасту полагается…
Алена любили актёры, потому что он сам был актёр и приехал, чтобы сыграть француза в одной местной постановке. За его спиной клубились прекрасные дали, в которых нет пятых зайчиков в третьем ряду и нет ёлок, а есть только сплошные антрепризы, мюзиклы и прочие сверкающие бродвеи.
Мать помогала Алену в качестве переводчика. Те актёры, которые раньше фланировали мимо с задранным носом, теперь вкрадчиво подходили к ней и старались завязать разговор. У них было смутное чувство, что это для чего-то надо.
А ещё нашего гостя любили продавщицы на рынке. Мои услуги переводчика отвергались ими лёгким движением плеча. Женщины общались с Аленом глазами и улыбками, прямо через толстовки. Он был задумчив и меланхоличен. Дома его ждала очаровательная, добрая, улыбчивая Тереза, которой не стало спустя несколько лет: рак. После её ухода контакт с Аленом оборвался, его последнее письмо было особенно печальным, глаза спотыкались о буквы, потом он перестал отвечать. Я встречал упоминания в интернете: работает в театре, снимается в кино.
- А ещё Ален имел дурную привычку ковырять ножом скатерть, - напоминает мне мать. - Сядет за стол и ковыряет потихоньку. А мы потом ходим и дырки считаем.
Портретную галерею гостей пополнил француз итальянского разлива Эммануэль Вакка, который тоже приехал обмениваться впечатлениями. Моня - любимый ученик Марселя Марсо, проработал с ним больше 15 лет. Мы здороваемся, а потом я долго рассматриваю свою руку: её только что пожал друг легендарного Марселя!
Поговорив с Моней, отец испытывает новый приступ эстетической тоски.
- Монмартр, - внушает он мне, - это прекрасно. Ты должен поехать туда и поселиться в бельэтаже. Сначала будешь помогать булочнику печь багеты, а потом раскрутишься, станешь кутить с представителями богемы…
Знакомство обмыто, иду провожать Моню на квартиру, которую арендовал ему театр. Дорогу и адрес он не знает, место нахождения помнит в общих чертах. Нам предстоит увлекательный квест.
Я не успел порадовать гостя своим коронным номером «Шамзелизе», пробую реабилитироваться и рассказать русский анекдот по-французски. Моня не понимает, но вежливо смеётся.
Ночь, луна. Попытки найти квартиру. Боже мой, как же классно я говорю по-французски, просто не верится. Заглядываю в лужу и восторгаюсь, профиль мой чеканен, хоть сейчас на монету.
- Там был такой дом, а в нём квартира, - бормочет маленький хрупкий Моня, разглядывая одинаковые коробки. - Может, этот. Или тот. Или вон тот.
Моня помнит характеры и мизансцены, а вот коробки не помнит. В пространстве возникает замочная скважина, и Моня лезет в неё ключом, но слышатся шаги, и мы убегаем. Это очень странно. Гулял человек по Монмартру, пил «Божоле», а теперь бежит по Сибири с ключом в кулаке.
Моня был идеальным собеседником. Он старался говорить медленно, не прибегая к сложным лексическим фигурам. Сказанное им понималось на раз-два. А вот Ален вообще ни разу не парился над тем, чтобы быть понятным и прозрачным. Речь его была путана, пространна и полна многоточий.
Мы познакомили Моню и Сашку, но что-то не срослось, я сначала удивлялся, а теперь думаю, так и должно быть. Вот приеду во Францию, а мне скажут: знакомься, это Вася, он тоже русский, живёт в вашем шестом микрорайоне. Эка невидаль. Вася. Ишь ты.
Следующим на пороге нашего дома, ставшего чем-то вроде Сибирского центра реабилитации и адаптации французов, появился Оливье Нуайон, человек и салат, банковский клерк, рафинированный, как сахар, с белой костью и голубой кровью.
Его дед, владелец виноградника в Версале, решил, что внук должен закалить характер. А лучшее место для закалки характера, по мнению деда, находится в Омске, где сидел великий писатель Фёдор Достоевский.
Внук не стал перечить. Приехал, снял квартиру с горничной, взял бутылку вина и пришёл к нам - Сашка ему сказала, что мы согреем, реабилитируем и научим великому русскому языку. Запомнился неизменно удивлённый взгляд - это была не просто чужая страна, это была чужая среда и чужая планета. В виноградниках его деда всё было устроено иначе. Там пели воробьи голосом Эдит Пиаф и пахло круассанами.
- Квёлый какой-то, - вынесла мать приговор клерку.
- Не теряй время, - заговорщицки прошептал мне отец, - поезжай в Париж, поселись в мансарде возле плас Пигаль, будешь писать пьесы для театров и очерки для эмигрантской прессы, ты молодой, тебе это надо…
Через какое-то время Оливье пропал - по слухам, поехал закалять характер в Новосибирск, ибо Омск показался безжалостному хищнику слишком инфантильным, а в Новосибе, по слухам, вообще всё очень люто. По другой версии, человек-салат заработал много суровых деревянных рублей и поехал с ними к деду - гулять по виноградникам, пить «Божоле» и слушать томное сопрано версальских воробьёв.
Кроме песни «Шамзелизе» и общих вопросов, был и ещё один пункт инициации: почти всех французов я водил по месту учёбы. Приводы иностранцев ненадолго повышали мой социальный статус.
- Ой, - испуганно порозовела институтская преподавательница Светлана Александровна, когда я втащил в кабинет высокого, лохматого и зубастого Лорана. - Проходите… сильвупле… садитесь… ассэйе-ву… жё мапель… коман сапель ву… - Света окончательно запуталась и решительно выдохнула: - Ну, как вам наш город?
Обычно я старался приводить французов в те роковые дни, на которые планировалась пытка грамматикой. Появление гостя перечёркивало зловещие планы. «Французский фактор» выручил и на экзамене по истории, когда я вытащил невнятный билет - что-то вроде «Место Омска во Вселенной», или «Омск в период Большого Взрыва», или «Омск - наследник Атлантиды». Да, вот что-то такое было.
Набрав воздуха, я запел о крепких связях Сибири с Европой, давя именами. В моих устах Сашка превратилась в помощника консула, Ален и Моня стали светилами мировой сцены, Оливье был выдан за известного мецената. Меня несло, я апеллировал, цитировал и намекал. Историк слушал настороженно. Он чувствовал, что его разводят, но боялся показать себя неосведомлённым и некультурным.
- Филологическая экспедиция? Театральный фестиваль? Меценатство? - подавленно повторял он и кивал головой. - Как же, как же. Разумеется. Да-да, конечно.
Благодаря всем этим кратким дружбам, я в полной мере успел почувствовать очарование языка, который перестал быть учебниковым, скучным. Хорошо помню тот счастливый момент, когда, уча на лоджии очередной экзаменационный билет, понял, что могу думать по-французски! Язык вышел за рамки правил и формулировок, он стал оживать и проявлять себя.
Потом всё закончилось.
«Дружбы, как листья, опали», язык покинул меня. Обретённый ресурс, не будучи востребован, окуклился. Связи между словами провисли, как перегруженная бельевая верёвка, и рухнули. Курсы, зубрёжка и переводы не помогли, потому что должно быть общение. Если нет живого импульса, возникающего между людьми, речь будет механической, бездушной.
Но я другим хотел бы закончить.
Франция, которая началась для меня с Сибири и с языка, была и остаётся одной из путеводных звёзд моего культурного космоса. Даже если мы никогда не встретимся, она уже во мне, потому что есть география обычная, а есть лингвистическая.
В её основе - размыкание уст, поиск связей и постижение структуры, первые открытия и прорывы. Этот процесс биологичен по своей сути, ведь понимание не генерируется искусственно, оно вызревает.
И это нормально, и здорово, и правильно, на этом базируется всё. Весь мир, каждая его грань, любая точка в культурном небе и в языковой географии. Этот принцип был придуман давно, и не мной, а тем, кто однажды устал носиться над водой.
- Ваня, скажи «мерси, мадам»…
С этих слов и началась моя Франция.
- Ваня, скажи «мерси, мадам»…
Французы в Омске - это не шутка 1812 года. Это моё детство, отрочество и юность.
1982-й. Группа французских инженеров строит завод в Омской области. Мать работает переводчицей. Иногда берёт меня с собой.
- Ваня, скажи «мерси, мадам»…
Много снега и света. Если верить фотографиям, все были чёрно-белыми, даже я. Много чёрно-белых людей, белозубо смеясь, катались с горки, мужчины бородаты, женщины длинноволосы.
- Ваня, ну скажи…
Я пытаюсь повторить, все в восторге.
Мне дарят машинки. Всю жизнь считал, что они французские - и только год назад, роясь в чемодане с игрушками, прочитал на пластмассовых днищах предательское «Маде ин Чайна». Ну и пусть. Зато раньше они были французскими.
Мне три года. Мать не так давно окончила педагогический институт, после вузовской практики в селе общение с живыми иностранцами было для неё праздником. Вспоминая то время, отец фантазировал в рифму:
Я от страха немел, лишь представив на миг:
ты (!) - вот здесь, и всю жизнь, и всерьёз -
беспросветно внедряешь французский язык
в этот Богом забытый совхоз!..
А потом французы уехали и стали радовать издалека открытками и латиницей. Чаще всего радовал инженер фирмы «Litwin» Марк Леру. Теперь он совсем уже седой, у него куча внуков и славный дом с черепичной крышей.
В 1990-х началось нашествие французов на Сибирь.
Это был культурный обмен: они приезжали, чтобы обменяться с нами впечатлениями. Мы им рассказывали про нашу национальную идею увидеть Эйфелеву башню и навсегда «убиться веником», а они вещали о любви к великой русской литературе. Мы любили их Париж, а они нашего Достоевского. Чувствуете масштабы?
Многие из них становились нашими друзьями - на время. Обряд посвящения включал два непростых испытания - вопрос «Ну, как вам наш город?» и песню «Шамзелизе» в моём исполнении, под гитару.
Безумная фантазия рисует мне картину. Приезжаю во Францию, ко мне подходит какой-нибудь Жан Клод, который на трёх аккордах и скудным голосом поёт что-нибудь из серии «миллион алых роз» - а я улыбаюсь и одобрительно покачиваю головой, типа, давай, парень, жги!
Александра Тюркен, она же Сашка, весёлая девушка из Лилля. Появлялась - исчезала. Хорошо говорила по-нашему, по-сибирски. Жила в общаге, преподавала французский. В углу её комнатушки стоял родной триколор. После посиделок я всегда провожал Сашку до общаги: дорога шла через тёмную заснеженную набережную, где за каждым сугробом сидел ненасытный маньяк, мечтавший вкусить молодого французского тела.
Из института Сашка приносила всё новые жемчужины великого и могучего.
- Я сегодня ходила в туалет, - доверительно рассказывала она. - Там курили девушки, они сказали непонятное слово. Что такое «йоптвоюмать»?
- Это очень, очень плохое слово, - добродетельно вздыхал я. - Кстати, а как сказать по-французски «стошнило» и «заткнись»?
Окружающие не считали мой безупречный французский таковым. Особенно гимназическая учительница, величественная Алина Дмитриевна. Она обожала пытки грамматикой и вопросами о системе образования. Я обычно не знал, что говорить, поэтому делал традиционное заунывное вступление:
- Пари - э ля капиталь дё ля Франс. Сэ тюн гран виль трезансьен…
- Иван, - сказала однажды француженка, не вытерпев. - Тю э тюрк!
- Кескёсе лё тюрк, Алина Дмитриевна?
- Турок!!!
С диагнозом она явно погорячилась, хотя отдельные недоработки имелись, не отрицаю. Например, я не знал слово «икра». И когда Ален, новый знакомый из Авиньона, захотел купить загадочный дюкавьяр, он никак не мог разъяснить мне свою нужду. В отчаянии сказал, что хочет купить лезофь дю пуасон, рыбьи яйца.
Слово «яйца» я прослушал, радостно ухватив слово «рыба». С моей подачи доверчивый гость загрузился консервами и всю дорогу до дома восхищался дешевизной местного дюкавьяра. На его долговязую фигуру и круглые линзы с грохотом падали суровые сибирские снежинки.
Фотка примерно 1995 года. Ален уже оправился от стресса, вызванного покупкой консервов:
Насмотревшись на Алена, отец впадал в эмигрантские настроения. Причём без всякой корысти: никакой политики, никакой продажи Родины, просто возникала такая тема, что хорошо пить кофе на Монмартре, среди аккордеонов, мимов, велосипедов и прочих недоступных радостей.
- Бросай всё, - наставлял отец, пока мать не слышала, - поезжай в Париж, живи на чердаке с видом на Эйфелеву башню и печатай рассказы на старой машинке. Мы с матерью тут уже корни пустили, а тебе по возрасту полагается…
Алена любили актёры, потому что он сам был актёр и приехал, чтобы сыграть француза в одной местной постановке. За его спиной клубились прекрасные дали, в которых нет пятых зайчиков в третьем ряду и нет ёлок, а есть только сплошные антрепризы, мюзиклы и прочие сверкающие бродвеи.
Мать помогала Алену в качестве переводчика. Те актёры, которые раньше фланировали мимо с задранным носом, теперь вкрадчиво подходили к ней и старались завязать разговор. У них было смутное чувство, что это для чего-то надо.
А ещё нашего гостя любили продавщицы на рынке. Мои услуги переводчика отвергались ими лёгким движением плеча. Женщины общались с Аленом глазами и улыбками, прямо через толстовки. Он был задумчив и меланхоличен. Дома его ждала очаровательная, добрая, улыбчивая Тереза, которой не стало спустя несколько лет: рак. После её ухода контакт с Аленом оборвался, его последнее письмо было особенно печальным, глаза спотыкались о буквы, потом он перестал отвечать. Я встречал упоминания в интернете: работает в театре, снимается в кино.
- А ещё Ален имел дурную привычку ковырять ножом скатерть, - напоминает мне мать. - Сядет за стол и ковыряет потихоньку. А мы потом ходим и дырки считаем.
Портретную галерею гостей пополнил француз итальянского разлива Эммануэль Вакка, который тоже приехал обмениваться впечатлениями. Моня - любимый ученик Марселя Марсо, проработал с ним больше 15 лет. Мы здороваемся, а потом я долго рассматриваю свою руку: её только что пожал друг легендарного Марселя!
Поговорив с Моней, отец испытывает новый приступ эстетической тоски.
- Монмартр, - внушает он мне, - это прекрасно. Ты должен поехать туда и поселиться в бельэтаже. Сначала будешь помогать булочнику печь багеты, а потом раскрутишься, станешь кутить с представителями богемы…
Знакомство обмыто, иду провожать Моню на квартиру, которую арендовал ему театр. Дорогу и адрес он не знает, место нахождения помнит в общих чертах. Нам предстоит увлекательный квест.
Я не успел порадовать гостя своим коронным номером «Шамзелизе», пробую реабилитироваться и рассказать русский анекдот по-французски. Моня не понимает, но вежливо смеётся.
Ночь, луна. Попытки найти квартиру. Боже мой, как же классно я говорю по-французски, просто не верится. Заглядываю в лужу и восторгаюсь, профиль мой чеканен, хоть сейчас на монету.
- Там был такой дом, а в нём квартира, - бормочет маленький хрупкий Моня, разглядывая одинаковые коробки. - Может, этот. Или тот. Или вон тот.
Моня помнит характеры и мизансцены, а вот коробки не помнит. В пространстве возникает замочная скважина, и Моня лезет в неё ключом, но слышатся шаги, и мы убегаем. Это очень странно. Гулял человек по Монмартру, пил «Божоле», а теперь бежит по Сибири с ключом в кулаке.
Моня был идеальным собеседником. Он старался говорить медленно, не прибегая к сложным лексическим фигурам. Сказанное им понималось на раз-два. А вот Ален вообще ни разу не парился над тем, чтобы быть понятным и прозрачным. Речь его была путана, пространна и полна многоточий.
Мы познакомили Моню и Сашку, но что-то не срослось, я сначала удивлялся, а теперь думаю, так и должно быть. Вот приеду во Францию, а мне скажут: знакомься, это Вася, он тоже русский, живёт в вашем шестом микрорайоне. Эка невидаль. Вася. Ишь ты.
Следующим на пороге нашего дома, ставшего чем-то вроде Сибирского центра реабилитации и адаптации французов, появился Оливье Нуайон, человек и салат, банковский клерк, рафинированный, как сахар, с белой костью и голубой кровью.
Его дед, владелец виноградника в Версале, решил, что внук должен закалить характер. А лучшее место для закалки характера, по мнению деда, находится в Омске, где сидел великий писатель Фёдор Достоевский.
Внук не стал перечить. Приехал, снял квартиру с горничной, взял бутылку вина и пришёл к нам - Сашка ему сказала, что мы согреем, реабилитируем и научим великому русскому языку. Запомнился неизменно удивлённый взгляд - это была не просто чужая страна, это была чужая среда и чужая планета. В виноградниках его деда всё было устроено иначе. Там пели воробьи голосом Эдит Пиаф и пахло круассанами.
- Квёлый какой-то, - вынесла мать приговор клерку.
- Не теряй время, - заговорщицки прошептал мне отец, - поезжай в Париж, поселись в мансарде возле плас Пигаль, будешь писать пьесы для театров и очерки для эмигрантской прессы, ты молодой, тебе это надо…
Через какое-то время Оливье пропал - по слухам, поехал закалять характер в Новосибирск, ибо Омск показался безжалостному хищнику слишком инфантильным, а в Новосибе, по слухам, вообще всё очень люто. По другой версии, человек-салат заработал много суровых деревянных рублей и поехал с ними к деду - гулять по виноградникам, пить «Божоле» и слушать томное сопрано версальских воробьёв.
Кроме песни «Шамзелизе» и общих вопросов, был и ещё один пункт инициации: почти всех французов я водил по месту учёбы. Приводы иностранцев ненадолго повышали мой социальный статус.
- Ой, - испуганно порозовела институтская преподавательница Светлана Александровна, когда я втащил в кабинет высокого, лохматого и зубастого Лорана. - Проходите… сильвупле… садитесь… ассэйе-ву… жё мапель… коман сапель ву… - Света окончательно запуталась и решительно выдохнула: - Ну, как вам наш город?
Обычно я старался приводить французов в те роковые дни, на которые планировалась пытка грамматикой. Появление гостя перечёркивало зловещие планы. «Французский фактор» выручил и на экзамене по истории, когда я вытащил невнятный билет - что-то вроде «Место Омска во Вселенной», или «Омск в период Большого Взрыва», или «Омск - наследник Атлантиды». Да, вот что-то такое было.
Набрав воздуха, я запел о крепких связях Сибири с Европой, давя именами. В моих устах Сашка превратилась в помощника консула, Ален и Моня стали светилами мировой сцены, Оливье был выдан за известного мецената. Меня несло, я апеллировал, цитировал и намекал. Историк слушал настороженно. Он чувствовал, что его разводят, но боялся показать себя неосведомлённым и некультурным.
- Филологическая экспедиция? Театральный фестиваль? Меценатство? - подавленно повторял он и кивал головой. - Как же, как же. Разумеется. Да-да, конечно.
Благодаря всем этим кратким дружбам, я в полной мере успел почувствовать очарование языка, который перестал быть учебниковым, скучным. Хорошо помню тот счастливый момент, когда, уча на лоджии очередной экзаменационный билет, понял, что могу думать по-французски! Язык вышел за рамки правил и формулировок, он стал оживать и проявлять себя.
Потом всё закончилось.
«Дружбы, как листья, опали», язык покинул меня. Обретённый ресурс, не будучи востребован, окуклился. Связи между словами провисли, как перегруженная бельевая верёвка, и рухнули. Курсы, зубрёжка и переводы не помогли, потому что должно быть общение. Если нет живого импульса, возникающего между людьми, речь будет механической, бездушной.
Но я другим хотел бы закончить.
Франция, которая началась для меня с Сибири и с языка, была и остаётся одной из путеводных звёзд моего культурного космоса. Даже если мы никогда не встретимся, она уже во мне, потому что есть география обычная, а есть лингвистическая.
В её основе - размыкание уст, поиск связей и постижение структуры, первые открытия и прорывы. Этот процесс биологичен по своей сути, ведь понимание не генерируется искусственно, оно вызревает.
И это нормально, и здорово, и правильно, на этом базируется всё. Весь мир, каждая его грань, любая точка в культурном небе и в языковой географии. Этот принцип был придуман давно, и не мной, а тем, кто однажды устал носиться над водой.
- Ваня, скажи «мерси, мадам»…
С этих слов и началась моя Франция.