Для памяти
ЖАР
Темно.
Сначала бабушка пришла и говорит: - Ты чего-нибудь хочешь? А я хочу ничего. Тут у нас с родным языком спор: я знаю, что должен сказать «ничего не хочу», конечно. Но меня гипнотизируют двойные отрицания. «Не хочу ничего» значит «хочу всего», а я не хочу всего. Я хочу именно ничего. Чтобы ты не уходила, может быть.
Но не это главное. Главное, я обидеть ее не хочу. Ей же надо помочь мне. И я говорю: - Рисовой, наверное, каши. Она говорит: - Хорошо.
Ушла. Но лицо все время прятала. Отворачивалась как-то. Видел мельком. Страшно. Я же знаю, что она умерла. И оттуда, где она теперь, кто угодно может прийти. Про это миллион фильмов. Ну, не миллион, много. Не надо придираться к словам. Продираться когда к ним приходится - к нужным через ненужные - это еще можно понять. А придираться незачем.
И вот теперь я хочу. Я хочу попросить принести мне фотографию бабушки. В комнате у меня, в столе есть ее фотография. Мне надо посмотреть на фотографию, чтобы понять, она ко мне приходила, или все-таки не она. Я внутри головы не могу посмотреть. Там все плавится. Сверху вниз течет. Как пластмасса, если поджечь. Кусок пластмассы на палку и поджечь. Это называлось «капать». Ты бомбардировщик. Внизу пылают дома. Огненный дождь. Как в голове сейчас. Хотя там не дождь. Что-то вроде озера.
Но тут сложность: она ведь умерла. Как я объясню, зачем мне фотография? Если по-настоящему объяснять - подумают, что я сошел с ума, а я не сошел. Можно не по-настоящему, но ситуация сейчас не такая, чтобы тратить силы на ненастоящие дела. Сил нет.
Внутри горячо, а снаружи холодно. Накануне приснилось, что мы в Индии, но в Сочи, там Олимпиада, а сразу за стадионом, - поле, обнесенное забором. Солидные бревна, связанные веревками. И я ворота открыл, а оттуда на меня тигр. Черный тигр шестикрылый. Это у Некрасова, вот уж от кого не ждешь. А на меня обычный, в полоску. И я понимаю, что все. Но убегаю, а что делать-то, не стоять же. Он догоняет, конечно, легко, и начинает есть, не больно, кстати, совсем, а потом бросает почему-то. Встань и иди. Иди и смотри. Встаю, иду. Смотреть на прыгунов с трамплина. Трибуны дурацкие - много ярусов, крыши, все из каких-то палок. И нет никого. Ветер мусор гонит вдоль. Вдаль, ты хотел сказать. Нет, вдоль. Что хотел, то и сказал.
Я потом даже сонник читал. Пишут: на вас нападет опасный враг. Но если не съест вас тигр - значит, все хорошо кончится. Вот, может, теперь все и кончается. Черный, шестикрылый.
И кружит над ними с хохотом черный тигр шестокрылат. Это если быть точным. Сил нет быть точным. О Господствах, Силах и Властях. Псевдо-Дионисий. Слабо главу-то вспомнить? Седьмая или восьмая.
Господства, Силы, Власти и еще святые. Баба Поля, старушка, которую сидеть со мной оставляли, когда мне было года три. Таскала за руку по аллеям. Молча. Я любил со взрослыми обсуждать все, что вижу. А с ней не получалось. Ей нечего было мне сказать. Но зато она была богомольная. Бегала пешком каждое воскресенье в село, где церковь сохранилась. Пятнадцать километров. Приносила просвирки. Смешные такие булочки. Снизу- квадратные. Сверху - круглые. Крест и непонятные буквы. Пальцем гладить приятно. Совсем без вкуса. Но надо было есть - от них здоровье.
Сказать ей было нечего, но с ней и молчать получалось. Я ходил с ней и перечислял в голове все, что вижу. Наш дом. Соседский дом. Дерево. Дерево. Дерево. Кошка. Букашка.
А потом, когда мне было четырнадцать. Или пятнадцать. Я тогда думал, что в церкви что-то такое знают. Тайну, которая больше, чем буквы в Евангелиях. Настоящую правду. Все пробовал понять. Я взял здоровенный том «Истории византийской живописи», второй, где репродукции. Бог-слово сделался человеком, чтобы мы могли быть обожествлены. Темные лица. Страшные слова. Пантократор, например. Или Одигитрия. Я взял толстый том и пошел к ней. Она должна была мне сказать. Она знала. Она туда бегала пешком, всю жизнь. Пятнадцать километров. И обратно пятнадцать.
Она открыла и стала вдруг повторять: - Святые, святые! И заплакала.
Она неграмотная была. А готовила не керосинке. Жутко воняло у нее дома.
Теперь-то я и сам знаю тайну. Просто признаться боюсь, даже сам себе. Но ладно, раз такой день сегодня. Нет никакого специального смысла. Там, в этих тонких книжках, очень простые слова. Совсем простые. И вот как оно там написано - так все и есть. И, наверное, будет. Знать это страшно, вот я и боюсь.
Холодно, страшно. Снаружи холодно, а внутри жарко. И черный тигр шестокрылат.
Холодно, страшно. Это Варлам Шаламов. Нет, не пришел, никто сюда не возвращается ко мне, между прочим, где моя рисовая каша. Не пришел, а я просто про него подумал. Он ведь что объяснил? Тоже простые вещи. Когда тебе начнут ломать пальцы. Или там изощренно пытать. Или просто бить и не кормить. И вокруг мерзлая земля. Нет никаких гарантий, что ты сможешь остаться человеком. Это вообще ни от чего не зависит. Вроде лотереи. А главное, тем, кто ломает тебе суставы, скорее всего, наплевать, сможешь ты или нет. У них просто такая работа - ломать суставы.
Ломит, кстати, кости.
Ну и поэтому - я сейчас не знаю, он это сказал, или я так понял, - человеком надо оставаться хотя бы тогда, когда никто тебя выбирать не заставляет. Он думал, это просто. Я, собственно, потому и вспомнил, - он тоже ведь был святым.
Вот и говорил слова свои незаживающие. А стихи плохие писал. Но это между нами. Зря, конечно.
И вкушают ныне святые вечную сладость. Про сладость что-то еще. Да, про сладость. Чтобы про сладость - сначала надо пройти с бабушкой через садик. Это парк, который никто не называет парком. Деревья и вокруг забор. Гнилые штакетины. Старое все. Деревья тоже пахнут старостью.
Если пройти через садик и перейти улицу, окажешься как раз у магазина тети Мани. Беленый кирпич, внутри сыро и холодно. Всегда. Дверь аркой, тетя Маня - огромная в белом и шутит. И когда мы уходим уже - дает просто так несколько слипшихся карамелек в сахарной крошке. Это сладость и есть.
Там еще дверь здоровенная, железная. Сначала тетя Маня закрывает дверь. Потом - поверх - стальной запор. Черная полоса с пробоем. Из стены арматуры кусок маленькой ржавой дугой. Он и входит в пробой, а в него висячий замок.
Входит в пробой, но нет, я тогда и не думал, что здесь скрывается тайна любви. Это потом нас испортило чтение книжек.
То есть здесь бы о вас, подруги, но. Пусть остается но.
Бабушка или кто она там, так и не вернулась. Никакой мне рисовой каши. Ну, не очень-то и хотелось. Я хочу ничего. Внутри жарко, снаружи холодно. Темно, темно.
Темно.
Сначала бабушка пришла и говорит: - Ты чего-нибудь хочешь? А я хочу ничего. Тут у нас с родным языком спор: я знаю, что должен сказать «ничего не хочу», конечно. Но меня гипнотизируют двойные отрицания. «Не хочу ничего» значит «хочу всего», а я не хочу всего. Я хочу именно ничего. Чтобы ты не уходила, может быть.
Но не это главное. Главное, я обидеть ее не хочу. Ей же надо помочь мне. И я говорю: - Рисовой, наверное, каши. Она говорит: - Хорошо.
Ушла. Но лицо все время прятала. Отворачивалась как-то. Видел мельком. Страшно. Я же знаю, что она умерла. И оттуда, где она теперь, кто угодно может прийти. Про это миллион фильмов. Ну, не миллион, много. Не надо придираться к словам. Продираться когда к ним приходится - к нужным через ненужные - это еще можно понять. А придираться незачем.
И вот теперь я хочу. Я хочу попросить принести мне фотографию бабушки. В комнате у меня, в столе есть ее фотография. Мне надо посмотреть на фотографию, чтобы понять, она ко мне приходила, или все-таки не она. Я внутри головы не могу посмотреть. Там все плавится. Сверху вниз течет. Как пластмасса, если поджечь. Кусок пластмассы на палку и поджечь. Это называлось «капать». Ты бомбардировщик. Внизу пылают дома. Огненный дождь. Как в голове сейчас. Хотя там не дождь. Что-то вроде озера.
Но тут сложность: она ведь умерла. Как я объясню, зачем мне фотография? Если по-настоящему объяснять - подумают, что я сошел с ума, а я не сошел. Можно не по-настоящему, но ситуация сейчас не такая, чтобы тратить силы на ненастоящие дела. Сил нет.
Внутри горячо, а снаружи холодно. Накануне приснилось, что мы в Индии, но в Сочи, там Олимпиада, а сразу за стадионом, - поле, обнесенное забором. Солидные бревна, связанные веревками. И я ворота открыл, а оттуда на меня тигр. Черный тигр шестикрылый. Это у Некрасова, вот уж от кого не ждешь. А на меня обычный, в полоску. И я понимаю, что все. Но убегаю, а что делать-то, не стоять же. Он догоняет, конечно, легко, и начинает есть, не больно, кстати, совсем, а потом бросает почему-то. Встань и иди. Иди и смотри. Встаю, иду. Смотреть на прыгунов с трамплина. Трибуны дурацкие - много ярусов, крыши, все из каких-то палок. И нет никого. Ветер мусор гонит вдоль. Вдаль, ты хотел сказать. Нет, вдоль. Что хотел, то и сказал.
Я потом даже сонник читал. Пишут: на вас нападет опасный враг. Но если не съест вас тигр - значит, все хорошо кончится. Вот, может, теперь все и кончается. Черный, шестикрылый.
И кружит над ними с хохотом черный тигр шестокрылат. Это если быть точным. Сил нет быть точным. О Господствах, Силах и Властях. Псевдо-Дионисий. Слабо главу-то вспомнить? Седьмая или восьмая.
Господства, Силы, Власти и еще святые. Баба Поля, старушка, которую сидеть со мной оставляли, когда мне было года три. Таскала за руку по аллеям. Молча. Я любил со взрослыми обсуждать все, что вижу. А с ней не получалось. Ей нечего было мне сказать. Но зато она была богомольная. Бегала пешком каждое воскресенье в село, где церковь сохранилась. Пятнадцать километров. Приносила просвирки. Смешные такие булочки. Снизу- квадратные. Сверху - круглые. Крест и непонятные буквы. Пальцем гладить приятно. Совсем без вкуса. Но надо было есть - от них здоровье.
Сказать ей было нечего, но с ней и молчать получалось. Я ходил с ней и перечислял в голове все, что вижу. Наш дом. Соседский дом. Дерево. Дерево. Дерево. Кошка. Букашка.
А потом, когда мне было четырнадцать. Или пятнадцать. Я тогда думал, что в церкви что-то такое знают. Тайну, которая больше, чем буквы в Евангелиях. Настоящую правду. Все пробовал понять. Я взял здоровенный том «Истории византийской живописи», второй, где репродукции. Бог-слово сделался человеком, чтобы мы могли быть обожествлены. Темные лица. Страшные слова. Пантократор, например. Или Одигитрия. Я взял толстый том и пошел к ней. Она должна была мне сказать. Она знала. Она туда бегала пешком, всю жизнь. Пятнадцать километров. И обратно пятнадцать.
Она открыла и стала вдруг повторять: - Святые, святые! И заплакала.
Она неграмотная была. А готовила не керосинке. Жутко воняло у нее дома.
Теперь-то я и сам знаю тайну. Просто признаться боюсь, даже сам себе. Но ладно, раз такой день сегодня. Нет никакого специального смысла. Там, в этих тонких книжках, очень простые слова. Совсем простые. И вот как оно там написано - так все и есть. И, наверное, будет. Знать это страшно, вот я и боюсь.
Холодно, страшно. Снаружи холодно, а внутри жарко. И черный тигр шестокрылат.
Холодно, страшно. Это Варлам Шаламов. Нет, не пришел, никто сюда не возвращается ко мне, между прочим, где моя рисовая каша. Не пришел, а я просто про него подумал. Он ведь что объяснил? Тоже простые вещи. Когда тебе начнут ломать пальцы. Или там изощренно пытать. Или просто бить и не кормить. И вокруг мерзлая земля. Нет никаких гарантий, что ты сможешь остаться человеком. Это вообще ни от чего не зависит. Вроде лотереи. А главное, тем, кто ломает тебе суставы, скорее всего, наплевать, сможешь ты или нет. У них просто такая работа - ломать суставы.
Ломит, кстати, кости.
Ну и поэтому - я сейчас не знаю, он это сказал, или я так понял, - человеком надо оставаться хотя бы тогда, когда никто тебя выбирать не заставляет. Он думал, это просто. Я, собственно, потому и вспомнил, - он тоже ведь был святым.
Вот и говорил слова свои незаживающие. А стихи плохие писал. Но это между нами. Зря, конечно.
И вкушают ныне святые вечную сладость. Про сладость что-то еще. Да, про сладость. Чтобы про сладость - сначала надо пройти с бабушкой через садик. Это парк, который никто не называет парком. Деревья и вокруг забор. Гнилые штакетины. Старое все. Деревья тоже пахнут старостью.
Если пройти через садик и перейти улицу, окажешься как раз у магазина тети Мани. Беленый кирпич, внутри сыро и холодно. Всегда. Дверь аркой, тетя Маня - огромная в белом и шутит. И когда мы уходим уже - дает просто так несколько слипшихся карамелек в сахарной крошке. Это сладость и есть.
Там еще дверь здоровенная, железная. Сначала тетя Маня закрывает дверь. Потом - поверх - стальной запор. Черная полоса с пробоем. Из стены арматуры кусок маленькой ржавой дугой. Он и входит в пробой, а в него висячий замок.
Входит в пробой, но нет, я тогда и не думал, что здесь скрывается тайна любви. Это потом нас испортило чтение книжек.
То есть здесь бы о вас, подруги, но. Пусть остается но.
Бабушка или кто она там, так и не вернулась. Никакой мне рисовой каши. Ну, не очень-то и хотелось. Я хочу ничего. Внутри жарко, снаружи холодно. Темно, темно.