Как провожали на войну.
Из воспоминаний моего отца (встретил он войну у своей бабушки в деревне Милютино, Издешковский район, Смоленская область).
Помнится и первый день войны. По прихоти судьбы весть о ней тогда принёс Колька-письмоносец. Собственно, колхозным почтальоном была назначена его мать, но почту, кроме денег и посылок, доверяли Коле. Почта была в соседнем селе Какушкине, где была и школа, в которой мы учились. Так что, когда мы учились, Коля захватывал почту по пути домой, а на каникулах ходил специально.
В тот день он вернулся очень рано и вместо писем и газет принёс пачку листовок (то было обращение наркома иностранных дел В. М. Молотова) с извещением о начале войны с фашистской Германией. Едва не опередив его, прискакал нарочный из сельсовета с приказом отвести на сборный пункт лошадей, подлежащих мобилизации. Колхозные кони были неофициально закреплены за нами, ребятами. Мы отводили коней (каждый своего) в ночное и приводили обратно, а иногда и работали на них. Например, вывозили навоз на поля. Мы же водили их на смотры, которые периодически устраивал военкомат. И вот теперь мы отвели их в последний раз на службу в Красную Армию, на войну. Несколько подавленные разлукой со своими любимцами пешком вернулись домой.
А деревня уже провожала мужчин. Всех разом. Горькое то было расставание, и хоть мне лично провожать было некого (отец жил и работал в то время в Москве, а дядю призвали на военные сборы месяца за полтора до этого), горький ком не раз подкатывал к горлу, и щипало в носу, и краснели глаза, когда мужчины, прощаясь со своими, прощались и со мной, как со взрослым - за руку, и говорили о том, что, мол, колхоз на ваших плечах остаётся, помогайте бабам, держитесь. И давали множество практических советов, что и как делать по хозяйству.
Не раз до этого я видел, как в деревне провожали на службу в армию молодых парней. И был в тех проводах, как некий обязательный атрибут ритуала, женский плач с причитаниями. Так, отголосок седой старины, анахронизм. Но плакали («голосили») на полном серьёзе. Смотришь, одна баба - мать, жена или сестра уходящего служить - заголосит, запричитает самым что ни на есть натуральным образом, и у остальных платки мокрые от слёз. Но вскоре обязательно наступал момент, когда платки убирались, товарки наклонялись к плачущей, и все самым тоже натуральным образом переходили к песням и лихим пляскам. Помнят даже такой случай, когда далеко зашедшая голосильшица закончила свой плач такой импровизацией:
"А что ж вы, черти окаянные, задрыги этакие
меня не поднимаете, слёз не вытираете,
поплясать, попеть не приглашаете.
Ведь не плакать мне до полуночи.
Ещё надо успеть поплясать и попеть."
В тот же день никто не причитал и не голосил. Женщины плакали, конечно, но как-то тихо, неслышно. Но были и песни и попытки сплясать. Только когда нестройной толпой двинулись по большаку к станции, нет-нет да и остановится то одна, то другая бабёнка, сникнет вся, да и повалится как подкошенная в придорожную пыльную траву. Видать, до станции только самые сильные проводили своих.
Помнится и первый день войны. По прихоти судьбы весть о ней тогда принёс Колька-письмоносец. Собственно, колхозным почтальоном была назначена его мать, но почту, кроме денег и посылок, доверяли Коле. Почта была в соседнем селе Какушкине, где была и школа, в которой мы учились. Так что, когда мы учились, Коля захватывал почту по пути домой, а на каникулах ходил специально.
В тот день он вернулся очень рано и вместо писем и газет принёс пачку листовок (то было обращение наркома иностранных дел В. М. Молотова) с извещением о начале войны с фашистской Германией. Едва не опередив его, прискакал нарочный из сельсовета с приказом отвести на сборный пункт лошадей, подлежащих мобилизации. Колхозные кони были неофициально закреплены за нами, ребятами. Мы отводили коней (каждый своего) в ночное и приводили обратно, а иногда и работали на них. Например, вывозили навоз на поля. Мы же водили их на смотры, которые периодически устраивал военкомат. И вот теперь мы отвели их в последний раз на службу в Красную Армию, на войну. Несколько подавленные разлукой со своими любимцами пешком вернулись домой.
А деревня уже провожала мужчин. Всех разом. Горькое то было расставание, и хоть мне лично провожать было некого (отец жил и работал в то время в Москве, а дядю призвали на военные сборы месяца за полтора до этого), горький ком не раз подкатывал к горлу, и щипало в носу, и краснели глаза, когда мужчины, прощаясь со своими, прощались и со мной, как со взрослым - за руку, и говорили о том, что, мол, колхоз на ваших плечах остаётся, помогайте бабам, держитесь. И давали множество практических советов, что и как делать по хозяйству.
Не раз до этого я видел, как в деревне провожали на службу в армию молодых парней. И был в тех проводах, как некий обязательный атрибут ритуала, женский плач с причитаниями. Так, отголосок седой старины, анахронизм. Но плакали («голосили») на полном серьёзе. Смотришь, одна баба - мать, жена или сестра уходящего служить - заголосит, запричитает самым что ни на есть натуральным образом, и у остальных платки мокрые от слёз. Но вскоре обязательно наступал момент, когда платки убирались, товарки наклонялись к плачущей, и все самым тоже натуральным образом переходили к песням и лихим пляскам. Помнят даже такой случай, когда далеко зашедшая голосильшица закончила свой плач такой импровизацией:
"А что ж вы, черти окаянные, задрыги этакие
меня не поднимаете, слёз не вытираете,
поплясать, попеть не приглашаете.
Ведь не плакать мне до полуночи.
Ещё надо успеть поплясать и попеть."
В тот же день никто не причитал и не голосил. Женщины плакали, конечно, но как-то тихо, неслышно. Но были и песни и попытки сплясать. Только когда нестройной толпой двинулись по большаку к станции, нет-нет да и остановится то одна, то другая бабёнка, сникнет вся, да и повалится как подкошенная в придорожную пыльную траву. Видать, до станции только самые сильные проводили своих.