письмо в газету "красная звезда"
уважаемая редакция,
в течение последнего месяца мне порой снились довольно странные сны. не то, чтобы я усматривал какую-то особую ценность в откровениях собственного подсознания, которому события этого месяца явно не пошли на пользу. однако же, мне кажется, содержание этих моих снов пошло бы на пользу нашим воинам, отвлекло их от будней и тягот службы, которую они несут, и даже могло иметь некоторое позитивное воспитательное воздействие. впрочем, последнее спорно, ведь совершенно неизбежно негодование тех наших читателей, кого увлечёт чтение этого письма, - негодование чередованием снов и действительности, которым мы обязаны армейскому распорядку дня. в первый же день сон прерывается под крик командира в другом конце палатки "взвод подъём!" в 6.30 утра все должны построиться на зарядку по форме 2 - это значит, с голым торсом. все бегут три не очень больших круга от одного плаца до другого и обратно, потом пара отжиманий. когда просыпаешься, грёзы куда-то улетучиваются; в палатке так холодно, что даже не начинаешь представлять, где же ты проснулся, в каких декорациях - просто открываешь глаза, садишься на нарах, снимаешь футболки и свитеры, в которых спал, надеваешь ботинки и бегом на улицу строиться. явно смекнув, что во всём этом мало романтики, вторую ночь своим неожиданным и - в отсутствие потенциального зрителя, который в тот ранний час ещё спал - ложно театральным появлением скрасил гвардии старший лейтенант Черезов, около шести утра пьяный (чтобы было веселее) вломившийся к нам в палатку и принявшийся учить нас, как нужно спать. после последовала зарядка, в ходе которой пришлось выводить с плаца командира пятого взвода Сукачёва, моего соседа справа - крепкого парня моего роста, накаченному торсу которого мне остаётся только завидовать, и ещё с десяток бойцов, которых тихо тошнило в стороне в мокрой от росы траве. товарищ гвардии старший лейтенант, как бы бесцеремонен он ни был, вторгся в мой сон только на секунду. как я не помню его эпохального явления, так, собственно, забыл и сон - преследовал ли я обнажённых нимф между сосен или ещё что - если товарищи, спавшие рядом, и сказали мне о том, как я проснулся и что сказал, о пропавшем сне мне уже никто не расскажет. всю ту неделю мы маршировали на плацу, меня дополнительно обрили наголо, чтобы степень обритости не вызывала вообще никаких сомнений; сказали снять серьгу, потому что это не по Уставу - ходить с серьгой. после двух таких дней сон в третью ночь казался мне уже чем-то особо утяжелённым. во сне я маршировал, был отличником строевой подготовки - лучший строевик, как говорят в армейских кругах. я был прекрасным примером для бойцов, зато потом, когда проснулся, вновь столкнулся с неприглядной действительностью. в палатке спать очень холодно: надо топить, чего мы тогда ещё не делали. к шести утра нары, представляющие собой длинный настил от стены до стены, на который положено 15 матрасов, начинают ходить ходуном под дрожащими бойцами. достаточно, впрочем, выйти из палатки с голым торсом, чтобы понять, что в палатке не так уж холодно. к вечеру среды мы получили автоматы (которые без патронов как зимнее солнышко - светят, но не греют), с которыми маршировали в среду и в четверг. в пятницу мы уже вполне освоили буржуйку, и утром было не так холодно. днём, пока шли на стрельбы через танковый полигон, надышались пыли так, что даже рыба с картофельным пюре, которые в армии каждый день дают на ужин, не сделали нашу жизнь лучше. вечером в пятницу, накануне принятия присяги, на малом плацу нас построил комбат и научил, как надо правильно маршировать, к чему тщетно стремились наши преподаватели в течение недели. в итоге, в субботу солнечным и ясным утром мы прошли по плацу торжественным маршем с автоматами, чеканя шаг и ровняясь на стоящего на трибуне комбата, который не только выступил с патриотической речью перед нами и пёстрыми людьми в гражданском, но и надел по такому случаю парадную форму, увешанную орденами. за эту - первую - неделю впечатлений было столько, что когда в воскресенье утром отец улетал на конференцию в Швецию и пришёл будить меня, чтобы попрощаться, я спросонья не мог понять, почему на нём парадная форма: папа надел костюм, чтобы не мять его в чемодане, и нависал надо мной олицетворением связи слов "отец" и "отечество". начиная со второй недели снов я уже не запоминал, но люди в них либо появлялись в камуфляже, либо были красивыми женщинами.
со второй недели нас распределили на стажировку по частям. меня направили в батарею управления и артеллерийской разведки. сокращение, которым эту роту обозначали - БУАР - сразу бросилось мне в глаза созвучностью с французским глаголом, тем более примечательным, что в батарее и правда много пили. стажировка предполагает, что мы в течение трёх недель должны были выполнять все функции заместителя командира роты по воспитательной работе (замполита) - проводить занятия с бойцами, учить их родину любить, делать стенгазету и заниматься бюрократией. за время стажировки я провёл все занятия, сходил с личным составом на стрельбы, где утомлённые скукой военные выстреливают из 'калашниковых' по несколько рожков в невидные в траве зелёные мишени. я был в гаражах, где стоят огромные машины, съедающие за километр по несколько литров дизеля. мы всё так же строились, чтобы идти в столовую, а с утра бегали на зарядке. общение с военнослужащими частей, к которым мы были прикомандированы, в итоге существенно обогатило запас слов, которыми мы обменивались при встрече. надо, правда, признать, что ёмкие фразы, попавшие в наш словарный оборот, вытеснили те формулы интеллигентной и вежливой речи, к которой мы, как люди с высшим гуманитарным образованием, вообще-то, были более склонны. от этого гнёта люди скрывались по-разному. лично я писал письма одной девочке с красивыми кудрями. на первой неделе, когда нас не выпускали из городка и все передвижения сводились к переходам от палаток на плац, к столовой или в чипок, мои письма отправлял старшина - парень лет тридцати пяти, отметившийся для нас тем, что по сравнению с нашим ротным - гв.старшим лейтенантом Черезовым - был добрейшим человеком. старшина Мухин и правда был очень добрым. он доводил нас до столовой и изредка произносил речи, в которых убеждал нас есть быстрее, строиться быстрее, ходить стройнее и прочее. наиболее цензурным высказыванием с его стороны был призыв "быстрее работать мясорубками". в конце пятой недели сборов один из наших товарищей обнаружил в клубе портрет старшины Мухина с подписью о том, что по итогу конкурса старшин он является лучшим старшиной Ленинградского военного округа. к слову, листая страницы вашей газеты, в выпуске от 22 июня я прочитал заметку о том, что подполковник Болец, наш комбат, победил в конкурсе командиров батальонов и их заместителей: он лучший комбат Ленинградского военного округа, а наш старшина - лучший старшина. приставленные к лучшим людям красной армии, мы не жили в санатории, но, будем считать, нам просто решили создать полевые условия (это, правда, было единственное поле, в котором была выкопана двухметровая яма, прикрытая досками и названная туалетом).
удивительные знания и ценный опыт приходили постепенно. этот опыт приходил очень медленно, к середине недели и даже раньше все начинали стонать под гнётом несвободы, жаловаться на совершенно некомфортные условия и думать о том, чтобы уехать наконец домой. часть ритуала, которым сопровождались такие отъезды, было написание рапорта об увольнении, который направлялся командиру батальона, в распоряжение которого мы попали на этот месяц - того самого знатного комбата Болеца, который произвёл столь сильное впечатление на всех нас. мы тосковали по дому и для разрядки писали эти рапорты настолько рано, насколько это было возможно. после командир взвода относил их в штаб, где их подписывали, ставили на них печати и делали ещё какую-то полезную работу, в тайны которой посвящены только штабные. (над штабными все смеялись, потому что они спали в казарме на кроватях и могли принимать душ хоть три раза в день). после написания рапорта оставалось ждать один день до отъезда - крайне сложной процедуры, связанной с тем, чтобы сначала из посёлка Каменка добраться до станции Кирилловское, находящейся в 12 километрах, затем сесть в Кирилловском на электричку, которую как правило ждали по несколько часов, потом через полтора-два часа прибыть на Финляндский вокзал или же на станцию Удельная. оттуда все добирались кто как. для меня путь дальше лежал на станцию Московская. я выходил из метро, садился в маршрутку и оказывался в Гатчине через полчаса или через час. всё это не столь принципиально, потому что всё время пути мы проводили вне части и очень радовались этому.
начиная с третьей недели мы с моими приятелями - теми, кто, как и я, стажировались в получасе ходьбы от палаток, в первом городке (жили мы в третьем), и потому вынуждены были ходить четыре раза в день через гражданскую часть посёлка Каменка - начали пользоваться благами цивилизации в виде универмага "Находка", который находился как раз по пути. с того времени я выпил столько молока и съел столько молочных коржей, что теперь месяц, наверное, буду сидеть на молочно-коржевой диете, потребляя любую другую пищу в неограниченных количествах. перемещения вне части, однако, были сопряжены с опасностью попасть на гаупт-вахту. с девяти часов утра и до двух часов дня, а потом с четырёх и до шести часов вечера вдоль по нашему марштуру следования курсировали патрули, которые по собственному усмотрению - если им казалось, что с ними разговаривают недостаточно почтительно, или что им неверно отдали воинское приветствие, или что боец одет не по уставу, или - самое простое - если боец беззаботно шёл неизвестно откуда неизвестно куда вместо того, чтобы быть занятым на полезных работах - могли остановить и посадить на губу каждого. с двумя моими приятелями так и случилось; до сих пор остаётся загадкой, за что их засадили мыть пол с мылом на 12 часов. сам я сталкивался с патрулями довольно часто: приставлял руку к козырьку, проходя мимо. разговаривать с ними мне выдалось дважды: намного чаще остальных. дважды, когда меня останавливали несущим письмо на почту и выходящим из "Находки", я объяснял патрульным, кто я такой, куда и откуда иду, почему я хожу по части в неурочное время и - самое главное - почему меня следует отпустить. и дважды меня отпускали, соглашаясь, что ничего зазорного я не сделал, хотя могли бы и не делать этого. после всего этого я считал себя счастливчиком, тем более что ничего страшного с нами на сборах и не происходило.
на третьей неделе сборов после продолжительной пьянки - пили товарищи подполковники: наши непосредственные руководители и, собственно, преподаватели с военной кафедры, прибывшие с нами вместе, и ещё пили бойцы третьего взвода, укомплектованного из студентов с соцфака, журфака и ещё откуда-то - одна пьющая компания осерчала на другую и в шесть утра к нам в палатку пришёл подполковник Козлов, которого я всегда считал крайне здравомыслящим человеком, пока не увидел, как много он пьёт. пьяный подполковник Козлов поднял все взводы - в тот момент наша рота состояла из трёх взводов, потому что два взвода юристов почти полностью уехали, оставив лишь двоих бойцов и порядка 250 тысяч рублей тому же подполковнику Козлову - и приказал строиться. приказ выполнялся слишком медленно. согласно нормативу (наверное; сам я такого норматива не видел) мы должны были проснуться и выбежать на построение за двадцать секунд. (была, впрочем, также и версия, что за сорок. в неразберихе бегающих поутру студентов понять, сколько времени отводится на то, чтобы выбежать из палатки, я не успел.) выбегать нам приходилось несколько раз. почему третий взвод при этом спокойной спал, а мы бегали из палатки и в палатку, я сказать не могу: это армия, сынок - вот, наверное, самое простое и в то же время правильное объяснение. кутёж третьего взвода не приветствовался, за что вместо зарядки мы все бегали в течение получаса вокруг плаца. многие стёрли ноги, и я в том числе. тот день, пожалуй, был последним неприятным событием. на следующий день вдруг обнаружилось, что все мы спим на грязном белье (кто бы мог подумать?). бельё забрали. делали это как-то нерешительно: то мы должны были отдать наволочки, то простыни, то нам возвращали одно, то другое. к вечеру вторника стало ясно, что сдать надо и то, и другое, но взамен ничего выдано не будет. никого из наших начальствующих подполковников на месте не оказалось: они уехали на рыбалку, и даже взяли с собой удочки, так что я всерьёз считаю, что они ловили там рыбу. женщина, курирующая третий взвод - её звания я не помню, а имя без звания писать, пожалуй, не стану - была единственным человеком, не отправившимся на рыбалку. это удивительное обстоятельство в итоге стало причиной того, что третий взвод, всю ночь перед тем пивший и с воплями носившийся вокруг палаток, тем же вечером был отправлен ночевать домой, а мы остались и уехали на следующий день. разница, конечно, невелика: какие-то двенадцать часов. однако же в ту ночь я, не решившийся спать на матрасе и укрываться одеялом без простыней (даром что я не очень большой чистюля), мёрз настолько, что спавший рядом боевой товарищ, проснувшись ночью, не мог понять, куда я пропал: целиком, с ногами и головой, я поместился под кителем, а китель - это отнюдь не плащ-палатка. когда в конце этой недели мы вернулись в расположение - более или менее довольные тем, что провели пару дней дома, приняли душ и воспользовавшиеся прочими прелестями жизни в комфортных условиях - мы совершенно без зазрений совести подписали у своих командиров характеристики о том, какие мы отличные бойцы, закрыли стажировки, подписали увольнительные и в тот же день уехали.
эти сборы не были чем-то очень милым, и очередной отъезд из дому всегда был решением вернуться к условиям, для жизни как будто непригодным. однако вся эта система трещала под нами так же, как нары, на которых мы спали. с середины сборов я перестал вынимать серьгу из уха. в расположении мы чувствовали себя совершенно привычно. умываться и мыться в холодной воде, текущей из длинного зелёного шланга, который для нас протянули из туалета казармы напротив, стало чем-то нормальным. каждый вечер я выходил к этому чуду техники, мылся и стирал носки. как-то даже вымылся целиком, покрасовавшись обнажёнными прелестями и немного смутив товарищей. мы с моим близким другом и - в прямом смысле - соратником, с моим товарищем по несчастью и братским сердцем, как говорит капитан Мартынюк, Сергеем Андрюшиным садились на нары и подшивали новые подворотнички на китель, отпоров старые. мы перебороли эту систему, когда наши товарищи стали ходить в казармы к солдатам принимать душ и когда на занятиях с солдатами в абсолютной тишине эти парни, обречённые на то, чтобы провести вне дома три года, с интересом, а не потому, что кто-то орал на них, слушали наши рассказы о холодной войне, о тех преступлениях, которые 138 бригада - та, где они служат - совершила в Чечне, и о тех подвигах, которые она там совершила. в начале пятой недели мы приехали на сборы убеждённые в том, что всё это заканчивается и что месяц прошёл не зря. мы определённо стали свободнее, потому что эту неделю провели так, как считали нужным: мы пожарили шашлыки, каждый вечер ходили в магазин. у нас появилась свобода передвижения. приехавшие в начале пятой недели ребята, после первой заплатившие взятку и уехавшие, говорили, что мы озверели - почитайте Гордина, хотя бы: через слово шли ругательства, при том по-армейски замысловатые. любимым развлечением стало, вооружившись ремнём, носиться друг за другом. в последнюю ночь мне приснился наш командир - Денис Райский - у него под погоны было заправлено по кепке. ничего странного в том, чтобы заправлять кепку под погон, нет: более того, все именно так и поступают, когда входят в столовую, когда снятую с головы кепку некуда девать. однако, две кепки на каждом плече... это как-то странно.
да и, в целом, сборы эти были чем-то странным. когда в четверг вечером мы в последний раз уезжали из Каменки, все чувствовали, что, как это бывает в дальнем морском путешествии, морская болезнь прошла в тот день, когда надо сходить на берег: последняя неделя прошла комфортно и нормально, без зарядок, с жарко затопленной ночью печью, без мазолей от размягших ботинок. с приятелями мы поймали машину, где - так случилось - ехали вместе с майором-танкистом. в Чечне он командовал танковой ротой в звании старшего лейтенанта. майора ему дали разом, - внеочередное звание просто так не дают. на танке он подорвался на мине: противотанковая мина - это три килограмма тротила; взгромоздившийся на мину танк разрывает как консервную банку, в лицо экипажу - механику-водителю, наводчику и командиру танка - летят железные осколки танка, приборной панели. всё лицо у этого майора в шрамах, оторван кусок уха. в разговоре он признался, что со своей ротой подчистую снёс два села вместе с мирными жителями. в электричке он много пил и рассказывал о четырёхлетней дочери, а когда нам стало не о чем с ним разговаривать - что и так-то было непросто, потому что после взрыва его явно контузило, и он плохо слышал - он посидел немного молча и ушёл в другой конец вагона. после месяца среди инфантильных людей, зачастую нежелающих делать свою работу как следует, было тяжело встретить того из них, кто, ко всему прочему, получил возможность использовать оружие, к которому все они в принципе имеют доступ. ясно, при этом, что всё это отнюдь не сон, хотя 13 танков, въезжающие в развалины населённого пункта - хуже, чем две кепки под погонами у командира Райского. и тяжело не столько общение с этим человеком, далёким от тех кругов, в которых нам, студентам-курсантам, привычно вращаться, а то, что за этим майором, которому лицо просто пришивали заново, ещё стоят толпы солдат, которых там в Чечне перерезали, из кожи которых боевики делали абажуры на лампы; взводы, которые должны до последнего патрона прикрывать отступление своих и в итоге сдохнуть под пулями. я уже думал о том, как приеду домой, а армия ещё не успела сказать самое важное: только когда я увидел этого мужика, который пьёт, потому что половина его друзей сгорела в танках, отвоёвывая нашу страну, я понял, что когда мы стали чувствовать себя свободнее и спокойнее в рамках этой системы, в самой системе ничего не изменилось. сейчас я дома: я хочу дописать это письмо, купить четыре звёздочки, прилепить их на погоны выстиранной и выглаженной формы, повесить её в шкаф и никогда оттуда не доставать. но подполковник Болец, старшина Мухин и этот майор останутся всё там же, каждый день будут надевать свою форму, даст Бог, повесят новые звёздочки и новые лычки. система, которой я причастился, будет всё так же работать, гоняя бедных солдатов, а ответственными за неё всё равно будем мы - граждане этой страны и, уже пару дней, офицеры её армии.
засим заканчиваю. прошу прощения у редакции за неразборчивый почерк - это письмо я пишу на груди убитого товарища.
честь имею,
гв. лейтенант Иван "Мамочка" Григорьев
в течение последнего месяца мне порой снились довольно странные сны. не то, чтобы я усматривал какую-то особую ценность в откровениях собственного подсознания, которому события этого месяца явно не пошли на пользу. однако же, мне кажется, содержание этих моих снов пошло бы на пользу нашим воинам, отвлекло их от будней и тягот службы, которую они несут, и даже могло иметь некоторое позитивное воспитательное воздействие. впрочем, последнее спорно, ведь совершенно неизбежно негодование тех наших читателей, кого увлечёт чтение этого письма, - негодование чередованием снов и действительности, которым мы обязаны армейскому распорядку дня. в первый же день сон прерывается под крик командира в другом конце палатки "взвод подъём!" в 6.30 утра все должны построиться на зарядку по форме 2 - это значит, с голым торсом. все бегут три не очень больших круга от одного плаца до другого и обратно, потом пара отжиманий. когда просыпаешься, грёзы куда-то улетучиваются; в палатке так холодно, что даже не начинаешь представлять, где же ты проснулся, в каких декорациях - просто открываешь глаза, садишься на нарах, снимаешь футболки и свитеры, в которых спал, надеваешь ботинки и бегом на улицу строиться. явно смекнув, что во всём этом мало романтики, вторую ночь своим неожиданным и - в отсутствие потенциального зрителя, который в тот ранний час ещё спал - ложно театральным появлением скрасил гвардии старший лейтенант Черезов, около шести утра пьяный (чтобы было веселее) вломившийся к нам в палатку и принявшийся учить нас, как нужно спать. после последовала зарядка, в ходе которой пришлось выводить с плаца командира пятого взвода Сукачёва, моего соседа справа - крепкого парня моего роста, накаченному торсу которого мне остаётся только завидовать, и ещё с десяток бойцов, которых тихо тошнило в стороне в мокрой от росы траве. товарищ гвардии старший лейтенант, как бы бесцеремонен он ни был, вторгся в мой сон только на секунду. как я не помню его эпохального явления, так, собственно, забыл и сон - преследовал ли я обнажённых нимф между сосен или ещё что - если товарищи, спавшие рядом, и сказали мне о том, как я проснулся и что сказал, о пропавшем сне мне уже никто не расскажет. всю ту неделю мы маршировали на плацу, меня дополнительно обрили наголо, чтобы степень обритости не вызывала вообще никаких сомнений; сказали снять серьгу, потому что это не по Уставу - ходить с серьгой. после двух таких дней сон в третью ночь казался мне уже чем-то особо утяжелённым. во сне я маршировал, был отличником строевой подготовки - лучший строевик, как говорят в армейских кругах. я был прекрасным примером для бойцов, зато потом, когда проснулся, вновь столкнулся с неприглядной действительностью. в палатке спать очень холодно: надо топить, чего мы тогда ещё не делали. к шести утра нары, представляющие собой длинный настил от стены до стены, на который положено 15 матрасов, начинают ходить ходуном под дрожащими бойцами. достаточно, впрочем, выйти из палатки с голым торсом, чтобы понять, что в палатке не так уж холодно. к вечеру среды мы получили автоматы (которые без патронов как зимнее солнышко - светят, но не греют), с которыми маршировали в среду и в четверг. в пятницу мы уже вполне освоили буржуйку, и утром было не так холодно. днём, пока шли на стрельбы через танковый полигон, надышались пыли так, что даже рыба с картофельным пюре, которые в армии каждый день дают на ужин, не сделали нашу жизнь лучше. вечером в пятницу, накануне принятия присяги, на малом плацу нас построил комбат и научил, как надо правильно маршировать, к чему тщетно стремились наши преподаватели в течение недели. в итоге, в субботу солнечным и ясным утром мы прошли по плацу торжественным маршем с автоматами, чеканя шаг и ровняясь на стоящего на трибуне комбата, который не только выступил с патриотической речью перед нами и пёстрыми людьми в гражданском, но и надел по такому случаю парадную форму, увешанную орденами. за эту - первую - неделю впечатлений было столько, что когда в воскресенье утром отец улетал на конференцию в Швецию и пришёл будить меня, чтобы попрощаться, я спросонья не мог понять, почему на нём парадная форма: папа надел костюм, чтобы не мять его в чемодане, и нависал надо мной олицетворением связи слов "отец" и "отечество". начиная со второй недели снов я уже не запоминал, но люди в них либо появлялись в камуфляже, либо были красивыми женщинами.
со второй недели нас распределили на стажировку по частям. меня направили в батарею управления и артеллерийской разведки. сокращение, которым эту роту обозначали - БУАР - сразу бросилось мне в глаза созвучностью с французским глаголом, тем более примечательным, что в батарее и правда много пили. стажировка предполагает, что мы в течение трёх недель должны были выполнять все функции заместителя командира роты по воспитательной работе (замполита) - проводить занятия с бойцами, учить их родину любить, делать стенгазету и заниматься бюрократией. за время стажировки я провёл все занятия, сходил с личным составом на стрельбы, где утомлённые скукой военные выстреливают из 'калашниковых' по несколько рожков в невидные в траве зелёные мишени. я был в гаражах, где стоят огромные машины, съедающие за километр по несколько литров дизеля. мы всё так же строились, чтобы идти в столовую, а с утра бегали на зарядке. общение с военнослужащими частей, к которым мы были прикомандированы, в итоге существенно обогатило запас слов, которыми мы обменивались при встрече. надо, правда, признать, что ёмкие фразы, попавшие в наш словарный оборот, вытеснили те формулы интеллигентной и вежливой речи, к которой мы, как люди с высшим гуманитарным образованием, вообще-то, были более склонны. от этого гнёта люди скрывались по-разному. лично я писал письма одной девочке с красивыми кудрями. на первой неделе, когда нас не выпускали из городка и все передвижения сводились к переходам от палаток на плац, к столовой или в чипок, мои письма отправлял старшина - парень лет тридцати пяти, отметившийся для нас тем, что по сравнению с нашим ротным - гв.старшим лейтенантом Черезовым - был добрейшим человеком. старшина Мухин и правда был очень добрым. он доводил нас до столовой и изредка произносил речи, в которых убеждал нас есть быстрее, строиться быстрее, ходить стройнее и прочее. наиболее цензурным высказыванием с его стороны был призыв "быстрее работать мясорубками". в конце пятой недели сборов один из наших товарищей обнаружил в клубе портрет старшины Мухина с подписью о том, что по итогу конкурса старшин он является лучшим старшиной Ленинградского военного округа. к слову, листая страницы вашей газеты, в выпуске от 22 июня я прочитал заметку о том, что подполковник Болец, наш комбат, победил в конкурсе командиров батальонов и их заместителей: он лучший комбат Ленинградского военного округа, а наш старшина - лучший старшина. приставленные к лучшим людям красной армии, мы не жили в санатории, но, будем считать, нам просто решили создать полевые условия (это, правда, было единственное поле, в котором была выкопана двухметровая яма, прикрытая досками и названная туалетом).
удивительные знания и ценный опыт приходили постепенно. этот опыт приходил очень медленно, к середине недели и даже раньше все начинали стонать под гнётом несвободы, жаловаться на совершенно некомфортные условия и думать о том, чтобы уехать наконец домой. часть ритуала, которым сопровождались такие отъезды, было написание рапорта об увольнении, который направлялся командиру батальона, в распоряжение которого мы попали на этот месяц - того самого знатного комбата Болеца, который произвёл столь сильное впечатление на всех нас. мы тосковали по дому и для разрядки писали эти рапорты настолько рано, насколько это было возможно. после командир взвода относил их в штаб, где их подписывали, ставили на них печати и делали ещё какую-то полезную работу, в тайны которой посвящены только штабные. (над штабными все смеялись, потому что они спали в казарме на кроватях и могли принимать душ хоть три раза в день). после написания рапорта оставалось ждать один день до отъезда - крайне сложной процедуры, связанной с тем, чтобы сначала из посёлка Каменка добраться до станции Кирилловское, находящейся в 12 километрах, затем сесть в Кирилловском на электричку, которую как правило ждали по несколько часов, потом через полтора-два часа прибыть на Финляндский вокзал или же на станцию Удельная. оттуда все добирались кто как. для меня путь дальше лежал на станцию Московская. я выходил из метро, садился в маршрутку и оказывался в Гатчине через полчаса или через час. всё это не столь принципиально, потому что всё время пути мы проводили вне части и очень радовались этому.
начиная с третьей недели мы с моими приятелями - теми, кто, как и я, стажировались в получасе ходьбы от палаток, в первом городке (жили мы в третьем), и потому вынуждены были ходить четыре раза в день через гражданскую часть посёлка Каменка - начали пользоваться благами цивилизации в виде универмага "Находка", который находился как раз по пути. с того времени я выпил столько молока и съел столько молочных коржей, что теперь месяц, наверное, буду сидеть на молочно-коржевой диете, потребляя любую другую пищу в неограниченных количествах. перемещения вне части, однако, были сопряжены с опасностью попасть на гаупт-вахту. с девяти часов утра и до двух часов дня, а потом с четырёх и до шести часов вечера вдоль по нашему марштуру следования курсировали патрули, которые по собственному усмотрению - если им казалось, что с ними разговаривают недостаточно почтительно, или что им неверно отдали воинское приветствие, или что боец одет не по уставу, или - самое простое - если боец беззаботно шёл неизвестно откуда неизвестно куда вместо того, чтобы быть занятым на полезных работах - могли остановить и посадить на губу каждого. с двумя моими приятелями так и случилось; до сих пор остаётся загадкой, за что их засадили мыть пол с мылом на 12 часов. сам я сталкивался с патрулями довольно часто: приставлял руку к козырьку, проходя мимо. разговаривать с ними мне выдалось дважды: намного чаще остальных. дважды, когда меня останавливали несущим письмо на почту и выходящим из "Находки", я объяснял патрульным, кто я такой, куда и откуда иду, почему я хожу по части в неурочное время и - самое главное - почему меня следует отпустить. и дважды меня отпускали, соглашаясь, что ничего зазорного я не сделал, хотя могли бы и не делать этого. после всего этого я считал себя счастливчиком, тем более что ничего страшного с нами на сборах и не происходило.
на третьей неделе сборов после продолжительной пьянки - пили товарищи подполковники: наши непосредственные руководители и, собственно, преподаватели с военной кафедры, прибывшие с нами вместе, и ещё пили бойцы третьего взвода, укомплектованного из студентов с соцфака, журфака и ещё откуда-то - одна пьющая компания осерчала на другую и в шесть утра к нам в палатку пришёл подполковник Козлов, которого я всегда считал крайне здравомыслящим человеком, пока не увидел, как много он пьёт. пьяный подполковник Козлов поднял все взводы - в тот момент наша рота состояла из трёх взводов, потому что два взвода юристов почти полностью уехали, оставив лишь двоих бойцов и порядка 250 тысяч рублей тому же подполковнику Козлову - и приказал строиться. приказ выполнялся слишком медленно. согласно нормативу (наверное; сам я такого норматива не видел) мы должны были проснуться и выбежать на построение за двадцать секунд. (была, впрочем, также и версия, что за сорок. в неразберихе бегающих поутру студентов понять, сколько времени отводится на то, чтобы выбежать из палатки, я не успел.) выбегать нам приходилось несколько раз. почему третий взвод при этом спокойной спал, а мы бегали из палатки и в палатку, я сказать не могу: это армия, сынок - вот, наверное, самое простое и в то же время правильное объяснение. кутёж третьего взвода не приветствовался, за что вместо зарядки мы все бегали в течение получаса вокруг плаца. многие стёрли ноги, и я в том числе. тот день, пожалуй, был последним неприятным событием. на следующий день вдруг обнаружилось, что все мы спим на грязном белье (кто бы мог подумать?). бельё забрали. делали это как-то нерешительно: то мы должны были отдать наволочки, то простыни, то нам возвращали одно, то другое. к вечеру вторника стало ясно, что сдать надо и то, и другое, но взамен ничего выдано не будет. никого из наших начальствующих подполковников на месте не оказалось: они уехали на рыбалку, и даже взяли с собой удочки, так что я всерьёз считаю, что они ловили там рыбу. женщина, курирующая третий взвод - её звания я не помню, а имя без звания писать, пожалуй, не стану - была единственным человеком, не отправившимся на рыбалку. это удивительное обстоятельство в итоге стало причиной того, что третий взвод, всю ночь перед тем пивший и с воплями носившийся вокруг палаток, тем же вечером был отправлен ночевать домой, а мы остались и уехали на следующий день. разница, конечно, невелика: какие-то двенадцать часов. однако же в ту ночь я, не решившийся спать на матрасе и укрываться одеялом без простыней (даром что я не очень большой чистюля), мёрз настолько, что спавший рядом боевой товарищ, проснувшись ночью, не мог понять, куда я пропал: целиком, с ногами и головой, я поместился под кителем, а китель - это отнюдь не плащ-палатка. когда в конце этой недели мы вернулись в расположение - более или менее довольные тем, что провели пару дней дома, приняли душ и воспользовавшиеся прочими прелестями жизни в комфортных условиях - мы совершенно без зазрений совести подписали у своих командиров характеристики о том, какие мы отличные бойцы, закрыли стажировки, подписали увольнительные и в тот же день уехали.
эти сборы не были чем-то очень милым, и очередной отъезд из дому всегда был решением вернуться к условиям, для жизни как будто непригодным. однако вся эта система трещала под нами так же, как нары, на которых мы спали. с середины сборов я перестал вынимать серьгу из уха. в расположении мы чувствовали себя совершенно привычно. умываться и мыться в холодной воде, текущей из длинного зелёного шланга, который для нас протянули из туалета казармы напротив, стало чем-то нормальным. каждый вечер я выходил к этому чуду техники, мылся и стирал носки. как-то даже вымылся целиком, покрасовавшись обнажёнными прелестями и немного смутив товарищей. мы с моим близким другом и - в прямом смысле - соратником, с моим товарищем по несчастью и братским сердцем, как говорит капитан Мартынюк, Сергеем Андрюшиным садились на нары и подшивали новые подворотнички на китель, отпоров старые. мы перебороли эту систему, когда наши товарищи стали ходить в казармы к солдатам принимать душ и когда на занятиях с солдатами в абсолютной тишине эти парни, обречённые на то, чтобы провести вне дома три года, с интересом, а не потому, что кто-то орал на них, слушали наши рассказы о холодной войне, о тех преступлениях, которые 138 бригада - та, где они служат - совершила в Чечне, и о тех подвигах, которые она там совершила. в начале пятой недели мы приехали на сборы убеждённые в том, что всё это заканчивается и что месяц прошёл не зря. мы определённо стали свободнее, потому что эту неделю провели так, как считали нужным: мы пожарили шашлыки, каждый вечер ходили в магазин. у нас появилась свобода передвижения. приехавшие в начале пятой недели ребята, после первой заплатившие взятку и уехавшие, говорили, что мы озверели - почитайте Гордина, хотя бы: через слово шли ругательства, при том по-армейски замысловатые. любимым развлечением стало, вооружившись ремнём, носиться друг за другом. в последнюю ночь мне приснился наш командир - Денис Райский - у него под погоны было заправлено по кепке. ничего странного в том, чтобы заправлять кепку под погон, нет: более того, все именно так и поступают, когда входят в столовую, когда снятую с головы кепку некуда девать. однако, две кепки на каждом плече... это как-то странно.
да и, в целом, сборы эти были чем-то странным. когда в четверг вечером мы в последний раз уезжали из Каменки, все чувствовали, что, как это бывает в дальнем морском путешествии, морская болезнь прошла в тот день, когда надо сходить на берег: последняя неделя прошла комфортно и нормально, без зарядок, с жарко затопленной ночью печью, без мазолей от размягших ботинок. с приятелями мы поймали машину, где - так случилось - ехали вместе с майором-танкистом. в Чечне он командовал танковой ротой в звании старшего лейтенанта. майора ему дали разом, - внеочередное звание просто так не дают. на танке он подорвался на мине: противотанковая мина - это три килограмма тротила; взгромоздившийся на мину танк разрывает как консервную банку, в лицо экипажу - механику-водителю, наводчику и командиру танка - летят железные осколки танка, приборной панели. всё лицо у этого майора в шрамах, оторван кусок уха. в разговоре он признался, что со своей ротой подчистую снёс два села вместе с мирными жителями. в электричке он много пил и рассказывал о четырёхлетней дочери, а когда нам стало не о чем с ним разговаривать - что и так-то было непросто, потому что после взрыва его явно контузило, и он плохо слышал - он посидел немного молча и ушёл в другой конец вагона. после месяца среди инфантильных людей, зачастую нежелающих делать свою работу как следует, было тяжело встретить того из них, кто, ко всему прочему, получил возможность использовать оружие, к которому все они в принципе имеют доступ. ясно, при этом, что всё это отнюдь не сон, хотя 13 танков, въезжающие в развалины населённого пункта - хуже, чем две кепки под погонами у командира Райского. и тяжело не столько общение с этим человеком, далёким от тех кругов, в которых нам, студентам-курсантам, привычно вращаться, а то, что за этим майором, которому лицо просто пришивали заново, ещё стоят толпы солдат, которых там в Чечне перерезали, из кожи которых боевики делали абажуры на лампы; взводы, которые должны до последнего патрона прикрывать отступление своих и в итоге сдохнуть под пулями. я уже думал о том, как приеду домой, а армия ещё не успела сказать самое важное: только когда я увидел этого мужика, который пьёт, потому что половина его друзей сгорела в танках, отвоёвывая нашу страну, я понял, что когда мы стали чувствовать себя свободнее и спокойнее в рамках этой системы, в самой системе ничего не изменилось. сейчас я дома: я хочу дописать это письмо, купить четыре звёздочки, прилепить их на погоны выстиранной и выглаженной формы, повесить её в шкаф и никогда оттуда не доставать. но подполковник Болец, старшина Мухин и этот майор останутся всё там же, каждый день будут надевать свою форму, даст Бог, повесят новые звёздочки и новые лычки. система, которой я причастился, будет всё так же работать, гоняя бедных солдатов, а ответственными за неё всё равно будем мы - граждане этой страны и, уже пару дней, офицеры её армии.
засим заканчиваю. прошу прощения у редакции за неразборчивый почерк - это письмо я пишу на груди убитого товарища.
честь имею,
гв. лейтенант Иван "Мамочка" Григорьев