Ле щен ко
Вчера и сегодня по телеку Лещенко. День рождения у Лёвы. Семьдесят лет. Вот, что хотите, но он классный. Очень! Смотрела я в телевейзмер и вспоминала.
И таки, вспомнила, что я уже об этом писала. Но давно когда я еще не была популярным многотысячнегом и многие этот рассказик не видели.
Цитировать себя неприлично, я знаю. Чоуж там? А кто говорил, что будет легко? Короче, кому интересно - под кат.
И еще. Маленькая ремарка. После просмотра фильмов и передач про Лещенко, отчаянно ловила себя на мысли - Ханык с ним очень похож. И внешне, и вообще какое-то неуловимое что-то есть. Тока, да. Нет! Ханык не фшипилявит. А так - да. Вощем предисловие окончено. Теперь словие.
Стописят раз говорила уже - после синенькой таблеточки из бутылочки «спать. несильное» снятся многосерийные художественные сны. Цветные и жаркие. Яркие, прилипучие, булькающие, ароматные и многоплоскостные. Один из таких снов продолжался почти неделю.
Каждый вечер (ночь) вытаскивая пилюльку из бутылька я предвкушала и загадывала суженый мой суженый голос твой простуженный приснись мне продолжение сна! Наутро я просыпалась от звонка подружки Сильки, которая выдыхала в трубку: «Ну?». И я с просонья, еще не понимая что? кто? где я? - бубнила: «Блять! Я же сказала не звони мне срання - я досмотрю сон - сама позвоню», и бросала трубку, зажмуривала глаза и зарывалась головой в подушку. Уснуть после звонка, конечно, не удавалось, и через пять минут я сама уже звонила Сильке, рассказать о продолжении сна.
Так долго и с подробностями я уже не буду размусоливать, но вкратце (ну, с сильными сокращениями - только для «поберечь вашу психику») вот вам мой самый длинный сон.
Я еду в Нью Йорк к родителям. Но почему-то, как это обычно бывает только во сне, сажусь-то я в самолет, но оказываюсь в поезде. И приезжаю на гомельский вокзал! Меня никто не встречает, но я пометусившись вокруг, поймала такси и даю таксисту адрес родителей в Нью Йорке. Таксист - Ян Френкель (!) пошевелив усами, все понял, ни разу не возразил, и воще отвечает мне почему-то по итальянски, а я ему и по-английски, и по-итальянски. Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Привозит меня таксист (Ян Френкель) к старому родительскому дому в Гомеле. И ничего там, на улице моей родной, совсем не изменилось, ни-че-го! Я, естественно, сентиментально рыдаю, от рыданий и просыпаюсь. Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Вхожу в дом, каГбе родительский, начало начал ты в жизни моей надежный причал оказываюсь в квартире родителей в НьюЙорке и при этом, ничуть не удивляюсь. Как всегда, родители накрыли поляну - гости какие-то. Пьянка, как свадьба в кино «Москва слезам не верит»... Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Потом родители, смущаясь, говорят: «У нас проблемы - мы взяли собаку, а нам ее не разрешают держать. Лендлорд (!) запретил и дал нам две недели, чтобы мы от нее избавились.» В это время, откуда-то из (другой комнаты, что ли?) вылетает на меня совершенно необыкновенный щенок французского бульдожека. Щекастый и мордастый, лапы разъезжаются. Палевого цвета с белой грудкой и, конечно, самыми умными глазами на свете. Блестящими, огромными коричневыми, круглыми, с человеческими слезами. Вся моя морда литса подверглась усиленному облизыванию и я опять рыдаю, и опять просыпаюсь.
Всю следующую ночь (во сне) я терзалась «как быть?». Отдавать его я, естественно никому не собиралась, но дома, то есть в Сиэтле, же уже есть один такой питоНец (так Женька называет питомцев, а именно - Мишку). Я переживаю-переживаю, а документы на собаку оформляю все равно - ношусь по каким-то конторам - собираю справки о прививках без которых его из этого странного гомельского Нью-Йорка в Сиетловку не пустят..
В одной из таких контор тетька, такая жопа с перманентом(стиль - совеццкая продавщица) спрашивает (по-английски, кстати, все во сне разговаривали) как зовут собаку. Я понимаю, что не знаю ответа на этот вопрос и смотрю на маму. Она, помявшись слегка, выдает:
- Это мальчик и зовут его Лещенко.
Просыпаюсь от впадания в ахуй.
Не переживайте - сон продолжился.
Назавтра. Приезжаем мы на вокзал - (не, ну нормально - из Гомеля в Сиэтл на поезде?) подходим к проводнику - а проводник - тиха-ша! - такой огромный медведь, как из цирка, и одет в ливрею, как отставной полковник в советском ресторане, который за трешку находил свободные места. В красной ливрее (или как это правильно называется?), с золотыми аксельбантами и синих шароварах с лампасами. СтоИт ровно - как в мультике - то есть не «медведь-медведь», а «медведь-человек». И спрашивает меня по-русски - мол куда едем, дама, а это кто? Показывает на щенка-Лещенко, и я опять впадаю в транс и пытаюсь у мамы выяснить почему собаку назвали Лещенко.
Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Тут надо сделать отступление - весьма важное. Моя мама любит Леву Лещенко всей своей душой, а могла бы даже, и телом, если бы папик не ревновал ее, а сам Лещенко покусился бы на мамину невинность.
БЫЛЬ.
Дело было в 1989 году. В Риме. Мы поехали покупать мне дубленку. Холодрынь и зусман такой, что в декабре в Риме в джинсовом плащике не походишь.
Мы еще безродные космополиты люди без гражданства, и ждем своего «добра» от американцев у которых на циммермане все кончается , как раз на этот год закончились квоты на прием иммигрантов даже самых тех, кто квалифайд. И они, то есть мы - болтаемся между СССР и США в Италии, но это отдельный роман и я его, таки, отдельно и напишу, когда-нибудь.
Корочь приперлись мы «туттой фамильей» (всей мишпухой) на Американо - или, я уже не помню какой, такой недорогой базар - там продавали одежки и кожаные куртки, дубленки...
Я нещадно торгуюсь с бастардо - простите, хозяином. Мы переругиваемся, но и он, и я знаем, что сойдемся на середине, дубленка уже, считай, моя, и я уже не снимая ее, кокетничаю с итальяшкой, а он облизывая меня своими маслИнными глазами, иногда с опаской косится, на вполне себе флегматичного Ханыка, который ровно на полторы головы выше этого продавца моего нового теплого, бежевого счастья, с шелковистым воротником и приталенным силуэтом.
Я сама себе ужасно нравлюсь в этой почти уже моей, первой в жизни теплой и красивой дубленочке. Кручусь перед узеньким зеркалом, пытаясь разглядеть спину, изгибаюсь, ловлю взгляды Ханыка и Бастардо, весело отгавкиваюсь от маминых замечаний типа: «Все-таки дорого! И вообще она слишком короткая! Кто это в коротких дубленках ходит? И слишком она светлая - будет маркая. Как ты ее будешь чистить? Надо еще посмотреть что-то, нечего хватать первую попавшуюся!»
И, вдруг!
В это время, открывается дверь - и в закуток входит... Лев Валерианович Лещенко собственной персоной и впридачу с женой. Немая сцена Гоголя по сравнению с тем, что предстало пред светлы очи народного артиста СССР - ничто!
Первой очнулась мама. Прижав руки к груди она завопила:
- Комедия! Лещенко!
Мы переглянулись, а сам певец, улыбнулся и со своим неподражаемым шипилянием ответил маме:
- Какая комедия? Просто Лефщщенко! Здравствуйте.
То, что было дальше, сколько мы выпили и протрандели с Лещенко и его очаровательной женой, как мы выторговали уже ДВЕ дубленки - жене Лещенко и мне - я вам рассказывать не буду. Нефих. Но скажу вам - он классный дядька. Очень.
Эту «КОМЕДИЯ! ЛЕЩЕНКО!» в нашей семье вспоминают каждый раз, когда он поет по телевизору. Или еще во многих других, совершенно не относящихся к Лещенко случаях. Например, приносит папик продукты из супермаркета - фрукты - овощи, куры-яйца - мама ему:
- Сеня, а сметану ты купил?
- Ой, забыл!
- Комедия! Лещенко! - отвечает мама - и все смеются. Всегда. Да, вот такая у меня придурошная семья. Смеяться любят. По поводу и без.
Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Возвращаемся к моему сну. Последняя серия - прощальная.
Спрашивает этот проводник-медведь-отставник документы на собаку - я достаю все тщательно собранные бумажки, протягиваю ему и, замерев, ожидаю приговора. Медведь полистал справки, из-под фуражки глянул на меня, на щенка, который смотрел куда-то в сторону, как будто, это его не касалось.
- Таких крупных щенков в международную (!) заграничную поездку нужно возить в клетках.
Я понимаю, что об этом мы вообще не подумали, и мое сердце начинает бешенно стучать. Достаю кошелек, чтобы за денежку медведь разрешил моему уже горячо родному и ненаглядному Лещенко ехать в купе. Но пока я ковырялась следует вопрос:
- А, что это за имя такое для собаки! - грозно с рыком вопрошает проводник-медведь.
Я втягиваю голову в плечи и выразительно смотрю на маму. Ее лицо покрывается пятнами, она складывает руки домиком на груди и открывает рот, но ничего не слышно.
- Как вам не стыдно! - разоряется Медведь, - назвать собаку фамилией нашего всенародно-любимого, уважаемого, известного во всем мире, заслуженного, народного... - я немею, и тоже пытаюсь объяснить что-то, но голоса нет. Я говорю, но беззвучно. Я кричу - ни фига - звука нет!
- Это подсудное дело! Оскорбление личности!.. - продолжает нагнетать медведь, и сам заводится от своих же воплей, возбужденно размахивает руками.
Мне становится тааааак страшно, что я понимаю, что нужно проснуться и не могу.
Я молча беру документы из рук медведя, внимательно их читаю и начинаю хохотать - до истерики. Испуганные глаза мамы - в пол-экрана, возмущенная морда циркового медведя-отставника-проводника. А я тыча в документы, к своему же собственному изумлению выдаю:
- Все документы при выезде из Советского Союза (! На минуточку - почти 20 лет прошло) оформляются с французской транскрипцией - вот и читайте: Le Schenok. Это же ФРАНЦУЗСКИЙ бульдог - и никакой он не Лещенко - он Le Schenok!!!
Я так поразилась своему собственному объяснению, что, естественно - проснулась и еще долго лежала, улыбаясь, пока не позвонила Силька и не выдохнула:
- Ну???
И таки, вспомнила, что я уже об этом писала. Но давно когда я еще не была популярным многотысячнегом и многие этот рассказик не видели.
Цитировать себя неприлично, я знаю. Чоуж там? А кто говорил, что будет легко? Короче, кому интересно - под кат.
И еще. Маленькая ремарка. После просмотра фильмов и передач про Лещенко, отчаянно ловила себя на мысли - Ханык с ним очень похож. И внешне, и вообще какое-то неуловимое что-то есть. Тока, да. Нет! Ханык не фшипилявит. А так - да. Вощем предисловие окончено. Теперь словие.
Стописят раз говорила уже - после синенькой таблеточки из бутылочки «спать. несильное» снятся многосерийные художественные сны. Цветные и жаркие. Яркие, прилипучие, булькающие, ароматные и многоплоскостные. Один из таких снов продолжался почти неделю.
Каждый вечер (ночь) вытаскивая пилюльку из бутылька я предвкушала и загадывала суженый мой суженый голос твой простуженный приснись мне продолжение сна! Наутро я просыпалась от звонка подружки Сильки, которая выдыхала в трубку: «Ну?». И я с просонья, еще не понимая что? кто? где я? - бубнила: «Блять! Я же сказала не звони мне срання - я досмотрю сон - сама позвоню», и бросала трубку, зажмуривала глаза и зарывалась головой в подушку. Уснуть после звонка, конечно, не удавалось, и через пять минут я сама уже звонила Сильке, рассказать о продолжении сна.
Так долго и с подробностями я уже не буду размусоливать, но вкратце (ну, с сильными сокращениями - только для «поберечь вашу психику») вот вам мой самый длинный сон.
Я еду в Нью Йорк к родителям. Но почему-то, как это обычно бывает только во сне, сажусь-то я в самолет, но оказываюсь в поезде. И приезжаю на гомельский вокзал! Меня никто не встречает, но я пометусившись вокруг, поймала такси и даю таксисту адрес родителей в Нью Йорке. Таксист - Ян Френкель (!) пошевелив усами, все понял, ни разу не возразил, и воще отвечает мне почему-то по итальянски, а я ему и по-английски, и по-итальянски. Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Привозит меня таксист (Ян Френкель) к старому родительскому дому в Гомеле. И ничего там, на улице моей родной, совсем не изменилось, ни-че-го! Я, естественно, сентиментально рыдаю, от рыданий и просыпаюсь. Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Вхожу в дом, каГбе родительский, начало начал ты в жизни моей надежный причал оказываюсь в квартире родителей в НьюЙорке и при этом, ничуть не удивляюсь. Как всегда, родители накрыли поляну - гости какие-то. Пьянка, как свадьба в кино «Москва слезам не верит»... Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Потом родители, смущаясь, говорят: «У нас проблемы - мы взяли собаку, а нам ее не разрешают держать. Лендлорд (!) запретил и дал нам две недели, чтобы мы от нее избавились.» В это время, откуда-то из (другой комнаты, что ли?) вылетает на меня совершенно необыкновенный щенок французского бульдожека. Щекастый и мордастый, лапы разъезжаются. Палевого цвета с белой грудкой и, конечно, самыми умными глазами на свете. Блестящими, огромными коричневыми, круглыми, с человеческими слезами. Вся моя морда литса подверглась усиленному облизыванию и я опять рыдаю, и опять просыпаюсь.
Всю следующую ночь (во сне) я терзалась «как быть?». Отдавать его я, естественно никому не собиралась, но дома, то есть в Сиэтле, же уже есть один такой питоНец (так Женька называет питомцев, а именно - Мишку). Я переживаю-переживаю, а документы на собаку оформляю все равно - ношусь по каким-то конторам - собираю справки о прививках без которых его из этого странного гомельского Нью-Йорка в Сиетловку не пустят..
В одной из таких контор тетька, такая жопа с перманентом(стиль - совеццкая продавщица) спрашивает (по-английски, кстати, все во сне разговаривали) как зовут собаку. Я понимаю, что не знаю ответа на этот вопрос и смотрю на маму. Она, помявшись слегка, выдает:
- Это мальчик и зовут его Лещенко.
Просыпаюсь от впадания в ахуй.
Не переживайте - сон продолжился.
Назавтра. Приезжаем мы на вокзал - (не, ну нормально - из Гомеля в Сиэтл на поезде?) подходим к проводнику - а проводник - тиха-ша! - такой огромный медведь, как из цирка, и одет в ливрею, как отставной полковник в советском ресторане, который за трешку находил свободные места. В красной ливрее (или как это правильно называется?), с золотыми аксельбантами и синих шароварах с лампасами. СтоИт ровно - как в мультике - то есть не «медведь-медведь», а «медведь-человек». И спрашивает меня по-русски - мол куда едем, дама, а это кто? Показывает на щенка-Лещенко, и я опять впадаю в транс и пытаюсь у мамы выяснить почему собаку назвали Лещенко.
Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Тут надо сделать отступление - весьма важное. Моя мама любит Леву Лещенко всей своей душой, а могла бы даже, и телом, если бы папик не ревновал ее, а сам Лещенко покусился бы на мамину невинность.
БЫЛЬ.
Дело было в 1989 году. В Риме. Мы поехали покупать мне дубленку. Холодрынь и зусман такой, что в декабре в Риме в джинсовом плащике не походишь.
Мы еще безродные космополиты люди без гражданства, и ждем своего «добра» от американцев у которых на циммермане все кончается , как раз на этот год закончились квоты на прием иммигрантов даже самых тех, кто квалифайд. И они, то есть мы - болтаемся между СССР и США в Италии, но это отдельный роман и я его, таки, отдельно и напишу, когда-нибудь.
Корочь приперлись мы «туттой фамильей» (всей мишпухой) на Американо - или, я уже не помню какой, такой недорогой базар - там продавали одежки и кожаные куртки, дубленки...
Я нещадно торгуюсь с бастардо - простите, хозяином. Мы переругиваемся, но и он, и я знаем, что сойдемся на середине, дубленка уже, считай, моя, и я уже не снимая ее, кокетничаю с итальяшкой, а он облизывая меня своими маслИнными глазами, иногда с опаской косится, на вполне себе флегматичного Ханыка, который ровно на полторы головы выше этого продавца моего нового теплого, бежевого счастья, с шелковистым воротником и приталенным силуэтом.
Я сама себе ужасно нравлюсь в этой почти уже моей, первой в жизни теплой и красивой дубленочке. Кручусь перед узеньким зеркалом, пытаясь разглядеть спину, изгибаюсь, ловлю взгляды Ханыка и Бастардо, весело отгавкиваюсь от маминых замечаний типа: «Все-таки дорого! И вообще она слишком короткая! Кто это в коротких дубленках ходит? И слишком она светлая - будет маркая. Как ты ее будешь чистить? Надо еще посмотреть что-то, нечего хватать первую попавшуюся!»
И, вдруг!
В это время, открывается дверь - и в закуток входит... Лев Валерианович Лещенко собственной персоной и впридачу с женой. Немая сцена Гоголя по сравнению с тем, что предстало пред светлы очи народного артиста СССР - ничто!
Первой очнулась мама. Прижав руки к груди она завопила:
- Комедия! Лещенко!
Мы переглянулись, а сам певец, улыбнулся и со своим неподражаемым шипилянием ответил маме:
- Какая комедия? Просто Лефщщенко! Здравствуйте.
То, что было дальше, сколько мы выпили и протрандели с Лещенко и его очаровательной женой, как мы выторговали уже ДВЕ дубленки - жене Лещенко и мне - я вам рассказывать не буду. Нефих. Но скажу вам - он классный дядька. Очень.
Эту «КОМЕДИЯ! ЛЕЩЕНКО!» в нашей семье вспоминают каждый раз, когда он поет по телевизору. Или еще во многих других, совершенно не относящихся к Лещенко случаях. Например, приносит папик продукты из супермаркета - фрукты - овощи, куры-яйца - мама ему:
- Сеня, а сметану ты купил?
- Ой, забыл!
- Комедия! Лещенко! - отвечает мама - и все смеются. Всегда. Да, вот такая у меня придурошная семья. Смеяться любят. По поводу и без.
Пропускаем-пропускаем-пропускаем.
Возвращаемся к моему сну. Последняя серия - прощальная.
Спрашивает этот проводник-медведь-отставник документы на собаку - я достаю все тщательно собранные бумажки, протягиваю ему и, замерев, ожидаю приговора. Медведь полистал справки, из-под фуражки глянул на меня, на щенка, который смотрел куда-то в сторону, как будто, это его не касалось.
- Таких крупных щенков в международную (!) заграничную поездку нужно возить в клетках.
Я понимаю, что об этом мы вообще не подумали, и мое сердце начинает бешенно стучать. Достаю кошелек, чтобы за денежку медведь разрешил моему уже горячо родному и ненаглядному Лещенко ехать в купе. Но пока я ковырялась следует вопрос:
- А, что это за имя такое для собаки! - грозно с рыком вопрошает проводник-медведь.
Я втягиваю голову в плечи и выразительно смотрю на маму. Ее лицо покрывается пятнами, она складывает руки домиком на груди и открывает рот, но ничего не слышно.
- Как вам не стыдно! - разоряется Медведь, - назвать собаку фамилией нашего всенародно-любимого, уважаемого, известного во всем мире, заслуженного, народного... - я немею, и тоже пытаюсь объяснить что-то, но голоса нет. Я говорю, но беззвучно. Я кричу - ни фига - звука нет!
- Это подсудное дело! Оскорбление личности!.. - продолжает нагнетать медведь, и сам заводится от своих же воплей, возбужденно размахивает руками.
Мне становится тааааак страшно, что я понимаю, что нужно проснуться и не могу.
Я молча беру документы из рук медведя, внимательно их читаю и начинаю хохотать - до истерики. Испуганные глаза мамы - в пол-экрана, возмущенная морда циркового медведя-отставника-проводника. А я тыча в документы, к своему же собственному изумлению выдаю:
- Все документы при выезде из Советского Союза (! На минуточку - почти 20 лет прошло) оформляются с французской транскрипцией - вот и читайте: Le Schenok. Это же ФРАНЦУЗСКИЙ бульдог - и никакой он не Лещенко - он Le Schenok!!!
Я так поразилась своему собственному объяснению, что, естественно - проснулась и еще долго лежала, улыбаясь, пока не позвонила Силька и не выдохнула:
- Ну???