Поэзия. Марина Георгадзе
Вышла книга Марины Георгадзе (1966 - 2006):
Марина Георгадзе. «Я жить вернусь…»: Стихи. Рассказы. Путевые заметки / Марина Георгадзе; [сост., вступ. ст., подгот. текста А.Ю. Чайковской; предисл. И.С. Меламеда; послесл. А.Е. Сумеркина].
Подробнее о книге:
www.rp-net.ru/store/element.php
О Марине Георгадзе
Расхожие формулы - что-то вроде загрязненного городского воздуха, которым так привыкли дышать. Другой, чистый, вызывает у нас кислородное отравление.
Марина Георгадзе умела дышать - этим беспримесным воздухом. От которого кружится голова и…
Вдохнув которого - остальное не очень нужно.
Она относилась к этому миру - как к воде, текущей сквозь пальцы. Никогда не хотела - удержать. Радовалась - да. Говорила об этой радости. Но никогда не хотела оставить - себе.
Поэтому иногда стихи ее трудно читать - в них нет ни грана того привычного нам желания что-то в этом мире себе присвоить. Только - рассказать о нем. Она прожила этот мир, прошла, проговорила - его. Не забирая от него, а - давая. Ему. Дальше остаются: стихи. Слова. Память.
Ощущение, что прикоснулся к оголенному проводу.
Марина Георгадзе в "Журнальном зале":
magazines.russ.ru/authors/g/georgadze/
На сайте "Образы мира":
www.niworld.ru/poezia/georgadze/georg.htm
На сайте "TextOnly": textonly.ru/case/
МАРИНА ГЕОРГАДЗЕ
СТИХИ
* * *
- Что вы будете делать после смерти? -
спросили Черчилля.
- Первую тысячу лет я буду рисовать.
Первую тыщу лет ты будешь солить и перчить,
а я буду в мебель кидать свой черный метальный ножик.
А за окном на заборах пузатый Черчилль
будет красным мелком рисовать прохожих.
Господи! - отпусти, дай нам делать лажу,
на голове стоять, продавать зубную
пасту; это в жизни надо быть важным
- рисовать, летать и писать стихи врасписную,
а после смерти все хорошо, красиво.
В белых рубашках чистые дети рая.
Можно лежать на пляже и быть счастливым,
раз в тыщу лет занятье свое меняя.
Не надоест, не станет тошно и скучно,
и на душе - не мрачно как в чашке с черным
кофе, и не удастся себя замучить
ради того, чтоб поэтом быть и актером.
...первую тыщу лет
Эйнштейн будет держать аптеку
Рабиновича,
продавая в ней панацею.
Я иногда поднимаю голову кверху,
чтоб посмотреть как проходят, тихо белея,
по небу наши жизни как лев и лодка.
Вон они мы - это ли не утешенье?
Кто там внизу ищет себе решетку
и надрывно летает по дням рожденья?
Февраль 1995
***
J’t’aime plus que de l’amour.. (S. Adamo)
Тебя, а не его
(будь этот “он” хоть кот,
хоть человек, хоть океан, хоть кофе).
И не себя в любви - она идет
мне не сильнее, чем кресты - Голгофе,
липучка - мыши,
ураган - зонту..
Тебя, тебя, не пустоту под боком
которую спросонья по утрам
тянусь обнять.
Не счастье, не мечту
не боль, не страх
не этот жалкий хлам -
стишки и музыку - схватить бы их всем скопом
и рассовать по мусорных мешкам.
Тебя - не жизнь, не смерть.
Они вдвоем
не покрывают щиколоток даже.
Тебя, а не любовь.
Ее зовем
как желтенький наемный экипаж,
чтобы довез наверх до алтаря
или спустил до вирусов.
Не это.
Не чудище. Не жертву. Не царя.
Не истину, не время, не котлеты.
Не благо. Не просроченных детей
которые в тюрьме воображенья
состарились и умерли давно.
А просто так - тебя.
Тебя живьем.
Когда ты, жмурясь под дождем весенним,
зеваешь в междуоблачный проем
и думаешь о булочке с вареньем.
* * *
Покажи мне место
В сером клетчатом кресле
Где мама была
Где она сидела.
Я возьму маникюрные ножницы,
Вырежу дырку в мире.
Да, я вырежу дырку
В форме мамина тела
Чтобы на это место
Никого больше не посадили.
Покажи мне, где был мой кот,
Мой предатель тощий.
Где он спал клубком посреди кровати.
И я вырежу дырку,
Чтобы спать было невозможно.
Чтоб никто не смог там ни есть, ни пить, ни дышать.
Дырка в форме дерева.
Дырка - контур мужчины.
Дырка - профиль дряхлой, маленькой тети Мики,
Той, что шла всю жизнь за конфетами в магазин.
И на месте конфет с магазинами - тоже дырки.
Так я вырежу всех покойных.
И напоследок
Там где две полосы как от пластыря
на загорелой сини
- вырежу место, где башни летели в небе
Эти башни были высокими и прямыми
- такими, какими и мы мечтали, но не сумели.
И потому разрушили, чтоб не повадно.
Я сделаю так, чтоб там больше не пролетели
Ни птицы, ни корабли, ни даже взгляды.
И закончу резать,
Развешу свои лохмотья:
Ни единой целой дороги.
Ни одной страницы бумаги.
Я закончу резать - тогда и придете
Советовать
Как мне думать о будущем
И заботиться о собственном благе.
* * *
И шли они, каждое в ту сторону, которая перед
лицом его, куда дух хотел, туда и шли;
во время шествия своего не оборачивались.
(Иез. 14; 12)
- Мы идем туда, куда хочет дух.
В ту страну, которая перед лицом,
- так сказали мне звери, каждый о двух
головах, голубые, хвосты кольцом.
Целый день пока горело село,
целый день пока умирала мать
мимо шли торжественно и тяжело
голубые звери, не глядя вспять.
И сверкали их лица как купола.
И была их шерсть голубой как сон.
От столиц и сел, сгоревших дотла
и от каждого листика пышных крон
и от каждого камня в дорожной пыли
уходили они; выходили вон
из вещей и душ, и как танки шли,
направляясь с фронта, а не на фронт.
Мимо шли куда хочет дух, а не страх,
в направленьи прямого лица своего
голубые звери о двух головах
на людей похожие больше всего.
И горело село. Я смотрела им вслед.
И не трогал меня человеческий вой.
И веселье, рожденное ранее бед
поднималось во мне словно зверь голубой.
Декабрь 1988
ГИЖИ МАРТИ*
Как хорошо сказать: я в тех краях жила,
где сумасшедший март - единственный иуда.
А остальные все - красивы добела.
И люди - виноград, и виноград повсюду.
Как хорошо сказать, что я посмела сметь
эпоху и любовь переползти по краю
и близких-дорогих переживая смерть
подумать им вослед: а я - не умираю.
Без отсеченных рук и высеченных глаз,
без тюрем и больниц прожить и сразу сделать
обещанный кувшин, обещанный рассказ
не хуже тех, кто пал от пьянства и расстрела.
А этот бедный сонм талантливых калек
- как будет хлопать он, с планет загробных глядя
на мой побег от бурь, удачливый побег
туда, где я - как кость в прозрачном винограде.
И только раз в году, когда из нижних стран,
пророческий глагол вставляя в пасти кошек,
придет безумный март, железный ураган,
и уши первых роз колючим льдом заложит;
и летние глаза заполонит зима;
мужья уйдут к другим, мужьям изменят жены;
тот прыгнет из окна, а тот сойдет с ума
и черные ковры повиснут на балконах
- тогда я прошепчу, что не стихия, нет,
смущает наш обряд жары, вина и лени
- то буйствует душа, взыскующая бед;
то мартовской душе мерещится мученье.
16 июня 1990
______________________
*Сумасшедший март (груз.)
БЕЙТ-ХА - КВАРОТ*
Над могилой не виснет листва и надгробье мое -
без портрета.
Ни ограды вокруг - никакого подобия дома.
Чтобы прямо и быстро взлетела душа как ракета.
Чтоб, взлетая, она не запуталась в чем-то знакомом.
Чтоб она по дороге не сделалась птицей на ветке
или рыбой в ручье, не смешалась бы с дымом сигары.
Чтоб она не помчалась к заветной любовной отметке
как собака несется к столбу своего писсуара.
Чтоб она на себя не взяла никакую личину.
Чтоб не знала она ничего, кроме грома и свода.
Чтоб взлетая забыла, кем - женщиной или
мужчиной
ковыляла она по путям, спотыкаясь о годы.
Потому что мы были угрюмые косные люди.
Мы отдали земному и божью и царскую долю.
Кто умел полюбить - тот умеет забыть.
Мы - забудем.
Мы ослушались Бога как Он повелел - и довольно.
Пусть душа начинает опять как когда-то - в пустыне.
Пусть не будет за яркой чертой ни войны, ни охоты.
Только желтые камни ко мне приносите отныне.
Только круглые желтые камни - отточье свободы.
Февраль 1995
_______________
* Кладбище (иврит)
(Вокруг кондаков)
1
Душа, душа моя, что спишь? - проснись!
Конец грядет: восстань
и имаши смутись.
Река течет огнем и книги разогнулись.
Спустились с неба черные хлысты.
Земля рычит, леса бегут - а ты
Как пьяница на ложе растянулась
2
Огромные и легкие святые
как дирижабли
висят над пляжем.
Под ними наши вечно дорогие
в прибое пляшут, руками машут.
Ни смерти, ни болезней, ни печали...
..Одно сиянье, одна отрада...
В аду видны мельчайшие детали,
А солнцу даже зрачков не надо.
2006
***
Я хожу, отбрасываю тень.
Мертвые отбрасывают свет.
Как стакан об пол разбился день.
Белых башен в небе больше нет.
Вместо них два синие луча
Тянут ночью соки из души.
Я брожу, пытаюсь закричать.
Раздается только мокрый шип.
Яблока не надо было есть.
Души слишком медленно растут.
Сорок лет - и вырастает честь.
Тыща сорок - может быть, взойдут
мудрость, всепрощение, любовь...
И пойдут шататься по ночи:
Молнии без глаз
и гром без слов.
И без башен - синие лучи.
* * *
Я взошла на горы Сан-Бруно
за себя и за тех кто умер.
Я за них навела глаза
на дома, на млечные горы,
под горами - львиное море,
в море - клонятся паруса.
Я несла их вверх по дороге
так, как носят детей в утробе,
так, как носят бревна в руке.
Как другие, стеная честно,
в жизнь несут прибавленье веса
- так я в гору шла налегке.
С тех кто умер - что с них получишь?
Не накормишь их, не научишь.
С ними пламя не развести.
Лишь стоят они где-то сзади,
на тебя неотрывно глядя;
лишь стоят они впереди
- и тоска словно голод гложет.
Тем кто умер - кто им поможет?
С эвкалиптов стекает дождь.
Дети, деньги, пирог в долине...
Вверх по склону, по красной глине,
мимо рощ, мимо рощ, мимо рощ...
Январь 1995
СМЕРТЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ
Памяти Ю.Д. Кашкарова
1
Любите крыс и акул. Их никто не любит.
У крыс - дрожащие пальцы.
У акул - улыбчивый рот.
И акулы тоже умрут. Они тоже люди.
Вверх идут нью-йоркские башни.
Дождь вниз идет.
Человек умирает.
Приливают его «не надо»
- есть, стирать, надевать, ходить
- и платить Марии за водку,
чтобы отрадно
расщеплялись мысли.
Уже и так отличить
не умеет елку от герцога.
Человек умирает.
Он любил дождь и церковь.
Дождь идет и в церкви звонят.
В это время ученые крысам хвосты прищемляют
- «чтоб скорее вас, люди, от смерти спасти», -
говорят.
2
Одни небоскребы у смертного ложа.
Огнями мигают, дымят головами.
Ко всем милосердны,
на все так похожи.
Они смотрят родственниками, друзьями,
они смотрят ангелами, королями,
они на поминки придут, на могилу..
- Подай мне воды, PanAmerican Building!
Декабрь 1994
( Четыре года в Америке)
На четвертый год
- на четвертый год
куплен дом и в банке
кустится счет.
Отрастил брюшко.
Развела одежд.
И вросли в пейзаж
так, что не отрежь
те, кто был - изгой,
туман над рекой.
Кто не мог до земли
дотянуться ногой
от бесплотности.
Сквозь кого на просвет
можно было читать
- этих больше нет.
А иные
как чуточку обжились
- тихо вздрогнув,
в гении подались.
Кто открыл смысл жизни
кто - колесо.
Тот Эйнштейна попрал,
тот побил Басё.
Пишут книги ночами
- попробуй тронь.
И Нью-Йорк в очах
как вечный огонь.
Даже мы, лентяи и дураки,
почесав через левое ухо мозги,
поискали себя
- и всегда нашли.
В ирокезы,
в мустанги,
в бродяги ушли.
По дороге - американской мечте
пролетаем
в восторге и пустоте.
И понятно уже
на четвертый год,
что никто из умерших назад не придет,
хоть храни их одежды,
хоть продавай.
Потому что только из ада в рай
путь ведет,
и с Запада на Восток
не вернут ни память, ни боль, ни долг.
Только белый шрам в небесах повис.
Только слезы катятся сверху вниз.
(Памяти негра)
Где тот негр, который был нашим ангелом-хранителем?
Увидел, как мы целовались на улице
и крикнул вслед одобрительно.
По черной коже нью-йорка он ходит,
хороший ниггер.
Я все время боюсь теперь,
когда мы движемся как две статуи:
заметит, вспомнит, вздохнет и буркнет: “понятно”
- и отвернется навек,
и станет белым на миг.
Ода нью-йоркскому мусорному мешку
Non exegi monumentum...
Какие желтые завязки
на черных мусорных мешках!
Они блестящие как гости
стоят при запертых дверях.
В них - перелюбленный любовник,
разрубленный на сто кусков.
и скомканные поинфарктно
листы исписанных бумаг.
В них - ключ от радости вчерашней
(в замке осталась половина),
монетка, вверх лицом упавшая,
в асфальт вмурованная шиной.
Зонт, инвалид морского ветра,
собрал изломанные спицы
в щепоть, как будто напоследок
пытается перекреститься.
Там - попугай, больной и глупый,
извел свои цветные перья,
и нагадал опять: “не любит”.
Но результату не поверил.
А сверху этот сброд несчастный
крупой минут присыпан густо
- невинных, прожитых напрасно
минут, не траченых искусством.
... Все те, в ком больше нету толку,
высе то, что было слишком нужно:
невысиженные цыпленки,
до дыр изношенные души;
- что слишком глупо,
молчаливо,
красиво, страшно, смехотворно
чтоб раствориться в нот разливах
и в стихотворные заборы
зарифмоваться;
- что не спето
и на холсте не приглянулось
- мешком дородным обогрето.
Петлею желтой затянулось.
Вот, как моржи, за грудой груда,
они лежат вдоль тротуаров.
Ждут, что харонщики прибудут
на гнилозубых самосвалах
- и с воем долгим как аккорды
расстроенного фортепьяно
погрузят в пасть
и на природу
свезут,
на свалку, в лес туманный,
- где краснокожих сосен стая
плащами машет и бормочет,
по кругу пляшет, припадая.
Где черная дыра клокочет,
а в ней - невидимый пропеллер
(несозданный нерукотворный).
И пахнет сладкой пастью зверя.
И валятся туда проворно
окурки, слезы на салфетках,
и эта жизнь, и жизнь другая.
И промахнувшись так же метко
как остальные попадают,
ты падаешь за ними следом,
успев подумать, как учили,
но в предвкушении ответа:
“Почто меня оставил.. Или?”
(2005-й год)
Мне кажется, чем старше люди - тем больше
на книжных героев, на книжных людей похожи.
Вот они уже какать и спать перестали
- и говорят как будто на пьедестале.
Вот они уже все ярки, круглы и красивы,
- как на лотке у турка киви да сливы.
Вот они до последней минуты
висят на вешалке в гардеробе -
а потом выскакивают,
стреляют и получают Нобель;
или наоборот: громоздят ошибки на неудачи,
и оттого их младенцы как кошки плачут.
Вот они мчатся, ищут убийцу, пропускают пейзажи,
в год проживают не более месяца, или даже
неделю, день - но жалуются позорно,
что время их все сильней торопит под гору.
Или пробуют вспять: вылезают из крематория,
пристегивают конечности, возвращаются из санатория.
разводятся, женятся, снова заводят любови...
А на букетах - приторный запах крови.
...Давно ли мы книжных героев как лошадей понукали,
и о них вместо себя мечтали?
Мы были тогда огромные,
бесформенные до гениальности,
как звезды лучами, щетинились векторами реальностей;
мы любили картинку на шёлке,
где человечки бегут от цунами...
И вдруг оказались на этой картинке сами.
Души погублены наконец - но поздно:
на мокром песке умирают рыбы и звезды.
И пасть за спиной встает без конца и края.
И пенные зубы на гребне ее сверкают...
БЕЛОЕ МОРЕ, ЧЕРНАЯ РЕКА
(1)
Мы научились боль перемогать
и научились обходить молчанье
по краю, как болото с рыжим мхом,
где в самом центре озеро зияет.
И научились иногда прощать,
не оборачиваться на прощанье,
и хоронить любимое живьем,
тихонько по-французски напевая.
Мы научились. Только море - нет
- и наши лодки волнами смущает,
и не дает расправить паруса.
А небо полюбило серый цвет,
непролитые слезы возвращает
и стонет лес на наши голоса.
(2)
- Ты помнишь, вымерли на литорали
медузы красные и пескожилы?
В деревне избы серые упали,
а не упали - так перекосило
как пьяных мужиков. А те - сгорели.
И лес сгорел от одного окурка.
Последних овец волки переели.
И две последних бабки - Ленка с Нюркой
на разных берегах зимой остались.
Мост через речку тоже развалился.
И за зиму они не обменялись
ни словом;
лишь в окошках свет слезился,
для Ленки - Нюркин, а для Нюрки - Ленкин...
Но льдом на стеклах намерзали числа,
скрывая жизнь, скрывая свет в чужом окошке...
- Да, помню: вновь размножились за мысом
и пескожилы, и медузы тоже.
Весной в деревню мужики вернулись,
и розовые новые ограды
поставили из жердей из еловых.
И вновь овечье заструилось стадо,
а следом - лошади, а следом - и коровы.
И бабка Ленка дважды в день с пригорка
овец скликает прежним звонким матом...
- Но почему-то делается горько,
как будто все поумирали рядом.
- Сгоревший лес оброс зеленым пухом...
- На кладбище - все свежие могилы...
- Пейзаж и звук, коснувшись глаз и слуха,
их сделал чище и острей чем были...
- Теперь болота превратят в покосы.
Детей родят собаки, овцы, люди.
Мы этого просили - лили слезы.
Мы этого хотели - это будет.
Смерть отменяется - и розовой оградой
жизнь поднимается - и жизнь, и иже с нею.
А мы привыкли рая ждать и ада,
но завтрашнего утра - не умеем.
(3)
муравей с личинкой и муравей с головой слепня
лезли вверх по горе,
выбираясь из следа коня.
Я упала во сне,
пытаясь понять про время
и проснулась, дернув ногой,
ничего не поняв.
(4)
комар хотел взять кровь из моего плеча, и
вонзил свой нос, от счастья не замечая
что тень ладони уже накрыла его.
Комар слишком мал
- нет места для страха, для боли.
Вот так и я - маловата для времени, что ли?
- подумала я , прихлопывая его.
(5)
(ФОТОГРАФИЯ)
С. Шнолю
Серая лошадь с красным конем
шли из деревни к морю гуськом.
В круглых печатях белый песок.
Конь почесал свой искусанный бок
о можжевельник. Лошадь ждала.
Облако вилось и лодка плыла.
Там, на отливе мы встанем опять.
Там, где сосна, непокорная прядь,
виснет над мокрым в пупырках песком,
профилем делая весь окоем.
Снова на фоне отлива сними
нас, дядя Сима, - как мертвые мы.
Белые, черные мы как вода.
Белое море. И никогда.
(6)
Отливное время. Полярный закат.
Четыре старушки на небе сидят.
Огромных, четыре, над нашим крыльцом.
А лес словно Шарик свернулся кольцом.
Вот - правая, синяя, толще других.
Сливаются средние, слева от них
- худая, с клюкой, с золотою каймой,
худеет, становится запятой.
Когда бы им вместе немного побыть,
они б затвердели тогда, может быть,
- но средние слились, а правая - ввысь
всплывает, и левой уже не спастись.
А мы побежим как всегда на отлив,
заветное горе свое закусив.
Все кончится плохо. И Шарик умрет.
Когда бы хотя бы не знать наперед...
Когда бы уйти от земли в облака
- так путь безвозвратен, и ноша легка.
Никто не залижет вчерашний закат.
Четыре собаки по небу летят.
(НЕВАДА)
Любовь по-прежнему где-то рядом
- как рядом кактус
который польешь раз в месяц,
а то забудешь.
Но вдруг приснится, что он засох,
и, хлюпая часто,
бежишь в темноте с водою в белой посуде.
Но больше за словом любовь человека нету,
ни имени, ни родинки на бедре,
ни в клетку рубашки.
Она как ночной Нью-Йорк
- просто кипа света,
которая есть,
и это зачем-то важно.
А дружба? - ночные рельсы, места где пили,
и треп о любви, и драка за поворотом.
Нельзя забыть - вот все, что мы не забыли.
Но дружба стоит, как в пустыне стоят ворота
- стоят среди фиолетовых мышц Невады
и нету за ними ни изгороди, ни дома.
На них указатель, что Ранчо Полетов - рядом,
каких-нибудь десять миль езды по разломам.
1993
* * *
Ночью синий свет ослепит поля.
Не успеешь рукою прикрыть глаза
- я приду, только ты не спутай меня
с синим светом, которым гремит гроза;
только не перепутай с синим лучом
полусонных приморских погранзастав;
я приду - в глазах не станет зрачков;
я приду - застынут все поезда.
Синий свет траву сосчитает вмиг
и найдет бесчисленным листьям счет.
И пока будет длиться последний миг
- каждый все увидит и все поймет.
Я приду после родины и любви,
после всех детей, после всех убийств.
Только ты не забудь меня, не зови;
только не передумай, не отвернись.
Н. Афон, июль 1989
Марина Георгадзе. «Я жить вернусь…»: Стихи. Рассказы. Путевые заметки / Марина Георгадзе; [сост., вступ. ст., подгот. текста А.Ю. Чайковской; предисл. И.С. Меламеда; послесл. А.Е. Сумеркина].
Подробнее о книге:
www.rp-net.ru/store/element.php
О Марине Георгадзе
Расхожие формулы - что-то вроде загрязненного городского воздуха, которым так привыкли дышать. Другой, чистый, вызывает у нас кислородное отравление.
Марина Георгадзе умела дышать - этим беспримесным воздухом. От которого кружится голова и…
Вдохнув которого - остальное не очень нужно.
Она относилась к этому миру - как к воде, текущей сквозь пальцы. Никогда не хотела - удержать. Радовалась - да. Говорила об этой радости. Но никогда не хотела оставить - себе.
Поэтому иногда стихи ее трудно читать - в них нет ни грана того привычного нам желания что-то в этом мире себе присвоить. Только - рассказать о нем. Она прожила этот мир, прошла, проговорила - его. Не забирая от него, а - давая. Ему. Дальше остаются: стихи. Слова. Память.
Ощущение, что прикоснулся к оголенному проводу.
Марина Георгадзе в "Журнальном зале":
magazines.russ.ru/authors/g/georgadze/
На сайте "Образы мира":
www.niworld.ru/poezia/georgadze/georg.htm
На сайте "TextOnly": textonly.ru/case/
МАРИНА ГЕОРГАДЗЕ
СТИХИ
* * *
- Что вы будете делать после смерти? -
спросили Черчилля.
- Первую тысячу лет я буду рисовать.
Первую тыщу лет ты будешь солить и перчить,
а я буду в мебель кидать свой черный метальный ножик.
А за окном на заборах пузатый Черчилль
будет красным мелком рисовать прохожих.
Господи! - отпусти, дай нам делать лажу,
на голове стоять, продавать зубную
пасту; это в жизни надо быть важным
- рисовать, летать и писать стихи врасписную,
а после смерти все хорошо, красиво.
В белых рубашках чистые дети рая.
Можно лежать на пляже и быть счастливым,
раз в тыщу лет занятье свое меняя.
Не надоест, не станет тошно и скучно,
и на душе - не мрачно как в чашке с черным
кофе, и не удастся себя замучить
ради того, чтоб поэтом быть и актером.
...первую тыщу лет
Эйнштейн будет держать аптеку
Рабиновича,
продавая в ней панацею.
Я иногда поднимаю голову кверху,
чтоб посмотреть как проходят, тихо белея,
по небу наши жизни как лев и лодка.
Вон они мы - это ли не утешенье?
Кто там внизу ищет себе решетку
и надрывно летает по дням рожденья?
Февраль 1995
***
J’t’aime plus que de l’amour.. (S. Adamo)
Тебя, а не его
(будь этот “он” хоть кот,
хоть человек, хоть океан, хоть кофе).
И не себя в любви - она идет
мне не сильнее, чем кресты - Голгофе,
липучка - мыши,
ураган - зонту..
Тебя, тебя, не пустоту под боком
которую спросонья по утрам
тянусь обнять.
Не счастье, не мечту
не боль, не страх
не этот жалкий хлам -
стишки и музыку - схватить бы их всем скопом
и рассовать по мусорных мешкам.
Тебя - не жизнь, не смерть.
Они вдвоем
не покрывают щиколоток даже.
Тебя, а не любовь.
Ее зовем
как желтенький наемный экипаж,
чтобы довез наверх до алтаря
или спустил до вирусов.
Не это.
Не чудище. Не жертву. Не царя.
Не истину, не время, не котлеты.
Не благо. Не просроченных детей
которые в тюрьме воображенья
состарились и умерли давно.
А просто так - тебя.
Тебя живьем.
Когда ты, жмурясь под дождем весенним,
зеваешь в междуоблачный проем
и думаешь о булочке с вареньем.
* * *
Покажи мне место
В сером клетчатом кресле
Где мама была
Где она сидела.
Я возьму маникюрные ножницы,
Вырежу дырку в мире.
Да, я вырежу дырку
В форме мамина тела
Чтобы на это место
Никого больше не посадили.
Покажи мне, где был мой кот,
Мой предатель тощий.
Где он спал клубком посреди кровати.
И я вырежу дырку,
Чтобы спать было невозможно.
Чтоб никто не смог там ни есть, ни пить, ни дышать.
Дырка в форме дерева.
Дырка - контур мужчины.
Дырка - профиль дряхлой, маленькой тети Мики,
Той, что шла всю жизнь за конфетами в магазин.
И на месте конфет с магазинами - тоже дырки.
Так я вырежу всех покойных.
И напоследок
Там где две полосы как от пластыря
на загорелой сини
- вырежу место, где башни летели в небе
Эти башни были высокими и прямыми
- такими, какими и мы мечтали, но не сумели.
И потому разрушили, чтоб не повадно.
Я сделаю так, чтоб там больше не пролетели
Ни птицы, ни корабли, ни даже взгляды.
И закончу резать,
Развешу свои лохмотья:
Ни единой целой дороги.
Ни одной страницы бумаги.
Я закончу резать - тогда и придете
Советовать
Как мне думать о будущем
И заботиться о собственном благе.
* * *
И шли они, каждое в ту сторону, которая перед
лицом его, куда дух хотел, туда и шли;
во время шествия своего не оборачивались.
(Иез. 14; 12)
- Мы идем туда, куда хочет дух.
В ту страну, которая перед лицом,
- так сказали мне звери, каждый о двух
головах, голубые, хвосты кольцом.
Целый день пока горело село,
целый день пока умирала мать
мимо шли торжественно и тяжело
голубые звери, не глядя вспять.
И сверкали их лица как купола.
И была их шерсть голубой как сон.
От столиц и сел, сгоревших дотла
и от каждого листика пышных крон
и от каждого камня в дорожной пыли
уходили они; выходили вон
из вещей и душ, и как танки шли,
направляясь с фронта, а не на фронт.
Мимо шли куда хочет дух, а не страх,
в направленьи прямого лица своего
голубые звери о двух головах
на людей похожие больше всего.
И горело село. Я смотрела им вслед.
И не трогал меня человеческий вой.
И веселье, рожденное ранее бед
поднималось во мне словно зверь голубой.
Декабрь 1988
ГИЖИ МАРТИ*
Как хорошо сказать: я в тех краях жила,
где сумасшедший март - единственный иуда.
А остальные все - красивы добела.
И люди - виноград, и виноград повсюду.
Как хорошо сказать, что я посмела сметь
эпоху и любовь переползти по краю
и близких-дорогих переживая смерть
подумать им вослед: а я - не умираю.
Без отсеченных рук и высеченных глаз,
без тюрем и больниц прожить и сразу сделать
обещанный кувшин, обещанный рассказ
не хуже тех, кто пал от пьянства и расстрела.
А этот бедный сонм талантливых калек
- как будет хлопать он, с планет загробных глядя
на мой побег от бурь, удачливый побег
туда, где я - как кость в прозрачном винограде.
И только раз в году, когда из нижних стран,
пророческий глагол вставляя в пасти кошек,
придет безумный март, железный ураган,
и уши первых роз колючим льдом заложит;
и летние глаза заполонит зима;
мужья уйдут к другим, мужьям изменят жены;
тот прыгнет из окна, а тот сойдет с ума
и черные ковры повиснут на балконах
- тогда я прошепчу, что не стихия, нет,
смущает наш обряд жары, вина и лени
- то буйствует душа, взыскующая бед;
то мартовской душе мерещится мученье.
16 июня 1990
______________________
*Сумасшедший март (груз.)
БЕЙТ-ХА - КВАРОТ*
Над могилой не виснет листва и надгробье мое -
без портрета.
Ни ограды вокруг - никакого подобия дома.
Чтобы прямо и быстро взлетела душа как ракета.
Чтоб, взлетая, она не запуталась в чем-то знакомом.
Чтоб она по дороге не сделалась птицей на ветке
или рыбой в ручье, не смешалась бы с дымом сигары.
Чтоб она не помчалась к заветной любовной отметке
как собака несется к столбу своего писсуара.
Чтоб она на себя не взяла никакую личину.
Чтоб не знала она ничего, кроме грома и свода.
Чтоб взлетая забыла, кем - женщиной или
мужчиной
ковыляла она по путям, спотыкаясь о годы.
Потому что мы были угрюмые косные люди.
Мы отдали земному и божью и царскую долю.
Кто умел полюбить - тот умеет забыть.
Мы - забудем.
Мы ослушались Бога как Он повелел - и довольно.
Пусть душа начинает опять как когда-то - в пустыне.
Пусть не будет за яркой чертой ни войны, ни охоты.
Только желтые камни ко мне приносите отныне.
Только круглые желтые камни - отточье свободы.
Февраль 1995
_______________
* Кладбище (иврит)
(Вокруг кондаков)
1
Душа, душа моя, что спишь? - проснись!
Конец грядет: восстань
и имаши смутись.
Река течет огнем и книги разогнулись.
Спустились с неба черные хлысты.
Земля рычит, леса бегут - а ты
Как пьяница на ложе растянулась
2
Огромные и легкие святые
как дирижабли
висят над пляжем.
Под ними наши вечно дорогие
в прибое пляшут, руками машут.
Ни смерти, ни болезней, ни печали...
..Одно сиянье, одна отрада...
В аду видны мельчайшие детали,
А солнцу даже зрачков не надо.
2006
***
Я хожу, отбрасываю тень.
Мертвые отбрасывают свет.
Как стакан об пол разбился день.
Белых башен в небе больше нет.
Вместо них два синие луча
Тянут ночью соки из души.
Я брожу, пытаюсь закричать.
Раздается только мокрый шип.
Яблока не надо было есть.
Души слишком медленно растут.
Сорок лет - и вырастает честь.
Тыща сорок - может быть, взойдут
мудрость, всепрощение, любовь...
И пойдут шататься по ночи:
Молнии без глаз
и гром без слов.
И без башен - синие лучи.
* * *
Я взошла на горы Сан-Бруно
за себя и за тех кто умер.
Я за них навела глаза
на дома, на млечные горы,
под горами - львиное море,
в море - клонятся паруса.
Я несла их вверх по дороге
так, как носят детей в утробе,
так, как носят бревна в руке.
Как другие, стеная честно,
в жизнь несут прибавленье веса
- так я в гору шла налегке.
С тех кто умер - что с них получишь?
Не накормишь их, не научишь.
С ними пламя не развести.
Лишь стоят они где-то сзади,
на тебя неотрывно глядя;
лишь стоят они впереди
- и тоска словно голод гложет.
Тем кто умер - кто им поможет?
С эвкалиптов стекает дождь.
Дети, деньги, пирог в долине...
Вверх по склону, по красной глине,
мимо рощ, мимо рощ, мимо рощ...
Январь 1995
СМЕРТЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ
Памяти Ю.Д. Кашкарова
1
Любите крыс и акул. Их никто не любит.
У крыс - дрожащие пальцы.
У акул - улыбчивый рот.
И акулы тоже умрут. Они тоже люди.
Вверх идут нью-йоркские башни.
Дождь вниз идет.
Человек умирает.
Приливают его «не надо»
- есть, стирать, надевать, ходить
- и платить Марии за водку,
чтобы отрадно
расщеплялись мысли.
Уже и так отличить
не умеет елку от герцога.
Человек умирает.
Он любил дождь и церковь.
Дождь идет и в церкви звонят.
В это время ученые крысам хвосты прищемляют
- «чтоб скорее вас, люди, от смерти спасти», -
говорят.
2
Одни небоскребы у смертного ложа.
Огнями мигают, дымят головами.
Ко всем милосердны,
на все так похожи.
Они смотрят родственниками, друзьями,
они смотрят ангелами, королями,
они на поминки придут, на могилу..
- Подай мне воды, PanAmerican Building!
Декабрь 1994
( Четыре года в Америке)
На четвертый год
- на четвертый год
куплен дом и в банке
кустится счет.
Отрастил брюшко.
Развела одежд.
И вросли в пейзаж
так, что не отрежь
те, кто был - изгой,
туман над рекой.
Кто не мог до земли
дотянуться ногой
от бесплотности.
Сквозь кого на просвет
можно было читать
- этих больше нет.
А иные
как чуточку обжились
- тихо вздрогнув,
в гении подались.
Кто открыл смысл жизни
кто - колесо.
Тот Эйнштейна попрал,
тот побил Басё.
Пишут книги ночами
- попробуй тронь.
И Нью-Йорк в очах
как вечный огонь.
Даже мы, лентяи и дураки,
почесав через левое ухо мозги,
поискали себя
- и всегда нашли.
В ирокезы,
в мустанги,
в бродяги ушли.
По дороге - американской мечте
пролетаем
в восторге и пустоте.
И понятно уже
на четвертый год,
что никто из умерших назад не придет,
хоть храни их одежды,
хоть продавай.
Потому что только из ада в рай
путь ведет,
и с Запада на Восток
не вернут ни память, ни боль, ни долг.
Только белый шрам в небесах повис.
Только слезы катятся сверху вниз.
(Памяти негра)
Где тот негр, который был нашим ангелом-хранителем?
Увидел, как мы целовались на улице
и крикнул вслед одобрительно.
По черной коже нью-йорка он ходит,
хороший ниггер.
Я все время боюсь теперь,
когда мы движемся как две статуи:
заметит, вспомнит, вздохнет и буркнет: “понятно”
- и отвернется навек,
и станет белым на миг.
Ода нью-йоркскому мусорному мешку
Non exegi monumentum...
Какие желтые завязки
на черных мусорных мешках!
Они блестящие как гости
стоят при запертых дверях.
В них - перелюбленный любовник,
разрубленный на сто кусков.
и скомканные поинфарктно
листы исписанных бумаг.
В них - ключ от радости вчерашней
(в замке осталась половина),
монетка, вверх лицом упавшая,
в асфальт вмурованная шиной.
Зонт, инвалид морского ветра,
собрал изломанные спицы
в щепоть, как будто напоследок
пытается перекреститься.
Там - попугай, больной и глупый,
извел свои цветные перья,
и нагадал опять: “не любит”.
Но результату не поверил.
А сверху этот сброд несчастный
крупой минут присыпан густо
- невинных, прожитых напрасно
минут, не траченых искусством.
... Все те, в ком больше нету толку,
высе то, что было слишком нужно:
невысиженные цыпленки,
до дыр изношенные души;
- что слишком глупо,
молчаливо,
красиво, страшно, смехотворно
чтоб раствориться в нот разливах
и в стихотворные заборы
зарифмоваться;
- что не спето
и на холсте не приглянулось
- мешком дородным обогрето.
Петлею желтой затянулось.
Вот, как моржи, за грудой груда,
они лежат вдоль тротуаров.
Ждут, что харонщики прибудут
на гнилозубых самосвалах
- и с воем долгим как аккорды
расстроенного фортепьяно
погрузят в пасть
и на природу
свезут,
на свалку, в лес туманный,
- где краснокожих сосен стая
плащами машет и бормочет,
по кругу пляшет, припадая.
Где черная дыра клокочет,
а в ней - невидимый пропеллер
(несозданный нерукотворный).
И пахнет сладкой пастью зверя.
И валятся туда проворно
окурки, слезы на салфетках,
и эта жизнь, и жизнь другая.
И промахнувшись так же метко
как остальные попадают,
ты падаешь за ними следом,
успев подумать, как учили,
но в предвкушении ответа:
“Почто меня оставил.. Или?”
(2005-й год)
Мне кажется, чем старше люди - тем больше
на книжных героев, на книжных людей похожи.
Вот они уже какать и спать перестали
- и говорят как будто на пьедестале.
Вот они уже все ярки, круглы и красивы,
- как на лотке у турка киви да сливы.
Вот они до последней минуты
висят на вешалке в гардеробе -
а потом выскакивают,
стреляют и получают Нобель;
или наоборот: громоздят ошибки на неудачи,
и оттого их младенцы как кошки плачут.
Вот они мчатся, ищут убийцу, пропускают пейзажи,
в год проживают не более месяца, или даже
неделю, день - но жалуются позорно,
что время их все сильней торопит под гору.
Или пробуют вспять: вылезают из крематория,
пристегивают конечности, возвращаются из санатория.
разводятся, женятся, снова заводят любови...
А на букетах - приторный запах крови.
...Давно ли мы книжных героев как лошадей понукали,
и о них вместо себя мечтали?
Мы были тогда огромные,
бесформенные до гениальности,
как звезды лучами, щетинились векторами реальностей;
мы любили картинку на шёлке,
где человечки бегут от цунами...
И вдруг оказались на этой картинке сами.
Души погублены наконец - но поздно:
на мокром песке умирают рыбы и звезды.
И пасть за спиной встает без конца и края.
И пенные зубы на гребне ее сверкают...
БЕЛОЕ МОРЕ, ЧЕРНАЯ РЕКА
(1)
Мы научились боль перемогать
и научились обходить молчанье
по краю, как болото с рыжим мхом,
где в самом центре озеро зияет.
И научились иногда прощать,
не оборачиваться на прощанье,
и хоронить любимое живьем,
тихонько по-французски напевая.
Мы научились. Только море - нет
- и наши лодки волнами смущает,
и не дает расправить паруса.
А небо полюбило серый цвет,
непролитые слезы возвращает
и стонет лес на наши голоса.
(2)
- Ты помнишь, вымерли на литорали
медузы красные и пескожилы?
В деревне избы серые упали,
а не упали - так перекосило
как пьяных мужиков. А те - сгорели.
И лес сгорел от одного окурка.
Последних овец волки переели.
И две последних бабки - Ленка с Нюркой
на разных берегах зимой остались.
Мост через речку тоже развалился.
И за зиму они не обменялись
ни словом;
лишь в окошках свет слезился,
для Ленки - Нюркин, а для Нюрки - Ленкин...
Но льдом на стеклах намерзали числа,
скрывая жизнь, скрывая свет в чужом окошке...
- Да, помню: вновь размножились за мысом
и пескожилы, и медузы тоже.
Весной в деревню мужики вернулись,
и розовые новые ограды
поставили из жердей из еловых.
И вновь овечье заструилось стадо,
а следом - лошади, а следом - и коровы.
И бабка Ленка дважды в день с пригорка
овец скликает прежним звонким матом...
- Но почему-то делается горько,
как будто все поумирали рядом.
- Сгоревший лес оброс зеленым пухом...
- На кладбище - все свежие могилы...
- Пейзаж и звук, коснувшись глаз и слуха,
их сделал чище и острей чем были...
- Теперь болота превратят в покосы.
Детей родят собаки, овцы, люди.
Мы этого просили - лили слезы.
Мы этого хотели - это будет.
Смерть отменяется - и розовой оградой
жизнь поднимается - и жизнь, и иже с нею.
А мы привыкли рая ждать и ада,
но завтрашнего утра - не умеем.
(3)
муравей с личинкой и муравей с головой слепня
лезли вверх по горе,
выбираясь из следа коня.
Я упала во сне,
пытаясь понять про время
и проснулась, дернув ногой,
ничего не поняв.
(4)
комар хотел взять кровь из моего плеча, и
вонзил свой нос, от счастья не замечая
что тень ладони уже накрыла его.
Комар слишком мал
- нет места для страха, для боли.
Вот так и я - маловата для времени, что ли?
- подумала я , прихлопывая его.
(5)
(ФОТОГРАФИЯ)
С. Шнолю
Серая лошадь с красным конем
шли из деревни к морю гуськом.
В круглых печатях белый песок.
Конь почесал свой искусанный бок
о можжевельник. Лошадь ждала.
Облако вилось и лодка плыла.
Там, на отливе мы встанем опять.
Там, где сосна, непокорная прядь,
виснет над мокрым в пупырках песком,
профилем делая весь окоем.
Снова на фоне отлива сними
нас, дядя Сима, - как мертвые мы.
Белые, черные мы как вода.
Белое море. И никогда.
(6)
Отливное время. Полярный закат.
Четыре старушки на небе сидят.
Огромных, четыре, над нашим крыльцом.
А лес словно Шарик свернулся кольцом.
Вот - правая, синяя, толще других.
Сливаются средние, слева от них
- худая, с клюкой, с золотою каймой,
худеет, становится запятой.
Когда бы им вместе немного побыть,
они б затвердели тогда, может быть,
- но средние слились, а правая - ввысь
всплывает, и левой уже не спастись.
А мы побежим как всегда на отлив,
заветное горе свое закусив.
Все кончится плохо. И Шарик умрет.
Когда бы хотя бы не знать наперед...
Когда бы уйти от земли в облака
- так путь безвозвратен, и ноша легка.
Никто не залижет вчерашний закат.
Четыре собаки по небу летят.
(НЕВАДА)
Любовь по-прежнему где-то рядом
- как рядом кактус
который польешь раз в месяц,
а то забудешь.
Но вдруг приснится, что он засох,
и, хлюпая часто,
бежишь в темноте с водою в белой посуде.
Но больше за словом любовь человека нету,
ни имени, ни родинки на бедре,
ни в клетку рубашки.
Она как ночной Нью-Йорк
- просто кипа света,
которая есть,
и это зачем-то важно.
А дружба? - ночные рельсы, места где пили,
и треп о любви, и драка за поворотом.
Нельзя забыть - вот все, что мы не забыли.
Но дружба стоит, как в пустыне стоят ворота
- стоят среди фиолетовых мышц Невады
и нету за ними ни изгороди, ни дома.
На них указатель, что Ранчо Полетов - рядом,
каких-нибудь десять миль езды по разломам.
1993
* * *
Ночью синий свет ослепит поля.
Не успеешь рукою прикрыть глаза
- я приду, только ты не спутай меня
с синим светом, которым гремит гроза;
только не перепутай с синим лучом
полусонных приморских погранзастав;
я приду - в глазах не станет зрачков;
я приду - застынут все поезда.
Синий свет траву сосчитает вмиг
и найдет бесчисленным листьям счет.
И пока будет длиться последний миг
- каждый все увидит и все поймет.
Я приду после родины и любви,
после всех детей, после всех убийств.
Только ты не забудь меня, не зови;
только не передумай, не отвернись.
Н. Афон, июль 1989