Про "Отверженных", меня и обильные слезы
Есть несколько книжек, которые для меня больше чем книжки.
Нашефсе "Властелин колец" - именно книжка-как-роман в первую очередь, а не Арда-как-мир. Нашефсе Пушкин (с "Евгением Онегиным" и "Капитанской дочкой") долг, честь, любовь, взросление, адекватность и отсутствие ее. Длиннейший и чудесатый "Моби Дик" (не удивляйтесь), судьба, Господь, одержимость и милосердие.
И в этот недлинный список добавилась еще одна.
Поняла я это более-менее случайно, когда осознала, что последний месяц как укладываю в голове содержимое одной-единственной книжки, а на вопрос "чем же тебя так зацепило?" могу выдать лишь бессвязные восклицания и обильные девичьи слезы.
Это я прочитала "Отверженных" Гюго.
Да, именно этот длиннейший роман девятнадцатого века, в котором герои умирают от горя, самоубиваются от когнитивного диссонанса, раз за разом совершенно случайно сталкиваются друг с другом на просторах немаленькой Франции, то узнавая, то не узнавая друг друга; роман, в котором после предуведомления автора "нет, мы не будем говорить о битве при Ватерлоо" следует девятнадцать глав, посвященных битве при Ватерлоо; где у женских персонажей… ладно, как автор описывает женских персонажей - это отдельная история.
Тем не менее.
В "Отверженных" есть много чего, но я как-то прочитала в основном про любовь духовный путь человека - христианина - правдиво описанный.
….Итак, про духовный путь человека и христианина. И честнее и правдивее всего - насколько это _сложно_, и кроваво, и невыносимо иногда, и часто не приносит никакого профита даже в виде душевного покоя.
К концу книжки, когда Жан Вальжан (уже практически святой, на самом деле), готовится принять чуть не самое страшное в своей жизни решение, Гюго пишет странный на первый взгляд пассаж про жестокую и кровавую борьбу с собственной совестью:
"Сколько раз в своем ожесточенном стремлении к добру совесть душила его и повергала наземь! Сколько раз безжалостная истина становилась ему коленом на грудь! Сколько раз, сраженный светом познания, он молил о пощаде! Сколько раз неумолимый свет, зажженный епископом в нем и вокруг него, озарял его против воли, когда он жаждал остаться слепым! Сколько раз в этом бою он выпрямлялся, удерживаясь за скалу, хватаясь за софизм, попирая ногами свою совесть, сколько раз влачился во прахе, сам поверженный ею наземь. Сколько раз, после какой-нибудь хитрой уловки, после вероломного и лицемерного довода, подсказанного эгоизмом, он слышал над ухом голос разгневанной совести: "Это нечестный прием, негодяй!"
Пассаж странный, но… но это правда. И ладно бы подобные духовные битвы полагались только святым, в противовес к делам любви и подвигам духа, ради величия выдержанных испытаний; но ведь правда - любая мелочь, хотя бы попытка _не_ обидеться на кого-то, может ввергнуть в такое же смятение - - хотя бы потому, что не привыкши справляться даже с мелочами. И сидишь как дура, думая в печали - "почему, ПОЧЕМУ я не могу выкинуть это из головы, как нормальные люди, которым не то что выбор ясен - которые вообще не видят здесь никакой проблемы!" - и все ж не можешь забыть и жить в покое.
…Про то, что иногда путь и возвращение к свету начинается тогда, когда все _земные_, человеческие опции исчерпаны, когда весь возможный капитал растрачен, и в долг уже не дают.
Жан Вальжан в самом начале книги исчерпывает все _законные_способы вернуться в честную жизнь (не то что б окружающее общество давало ему много шансов, но все же), он и один из даров епископа - невиновность перед законом, возможность уйти с краденым серебром - растратил, по тупой инерции отняв монету у мальчика-трубочиста. Мелочь, гнусность, но - повторное воровство, по тогдашним законам - пожизненная каторга, и это воровство ему припомнят потом.
Вариантов у Вальжана - возвращение на каторгу, жизнь в тени, вне закона - преступником, и жизнь в тени, вне закона - по закону Божескому. И он выбирает последнее.
…Про то, что попытка устроить справедливое общество, помочь и спасти ближних своих *здесь* никогда не работает до конца. Потому что люди остаются людьми, самая, в общем, хорошо работающая система неизбежно искалечит чью-нибудь жизнь, хорошие, в общем, законы будут истолкованы ретивыми интерпретаторами… смотри выше.
Под чужим именем Жан Вальжан становится фабрикантом и строит фабрики, потом мэром небольшого городка - и становится уважаемым и любимым благодетелем и управителем, дает работу, строит школы и разрешает тяжбы - и все ж выходит так, что с хорошо устроенной Вальжановой фабрики, радея за нравственность, выгоняют - навстречу падению и смерти - Фантину.
…Про то, что благосостояние целого города, и утешение умирающей Фантины, и помощь ее дочери (не говоря уж о такой мелочи, как собственное благосостояние вместо каторги на старости лет) не может быть оправдана, не стоит даже не слезинки невинного ребенка (тут Гюго задает герою моральную задачу посложнее) а страданий незнамо кого, не столь уж невинного типа, возможно что вора - пусть и обвиняют его в чужих грехах.
В отзывах на книжку встречается немало читателей, которые недоумевают на решение Вальжана ехать в Аррас признаваться и объясняются (отвергнутыми) аргументами самого же Вальжана: ладно, он считает, что его долг признаться, но есть же еще долг перед другими людьми, перед Фантиной или городом, потому здесь ему нужно было все взвесить и пожертвовать чистотой своей совести ради благосостояния всех окружающих. Но, мне кажецца, проблема в том, что нельзя, поставив перед собой такой выбор и осознанно выбрав молчание и покой - нельзя жить дальше, просто, спокойно, добродетельно и благодетельно, потому как сознание того, ты мэр, а за тебя под твоим именем другой человек пошел на каторгу - отравит любой покой, любую радость и любую добродетель.
…Нет, не так. Можно жить дальше - другой бывший каторжник был бы, возможно, только рад избавиться от судебных преследований и прожить до конца жизни не счастливо, так спокойно - а что перед Богом подл, ну кому охота думать о таких делах? - но если только рискнуть задуматься о том, каким предстоишь перед вечностью - если не стараться изо всех сил забыть это осознание, то лишиться любого покоя.
…Про то, насколько дурное дело выставлять счета что обществу, что жизни, что Господу Богу.
Тенардье, скажем, мастер в выставлении счетов; он разорен, он беден, потому-то и только потому он собирается грабить; его назвали бандитом (чистая правда) - и он выдает в ответ страстный монолог: "Бандит! Да, я знаю, что вы, господа богачи, так нас называете. Ничего не скажешь, правильно! Если я разорился, скрываюсь, сижу без куска хлеба, без гроша, -значит, бандит! Вот уже три дня, как у меня во рту крошки не было. Конечно, я бандит! Нам нет надобности бегать на набережную к Часовой башне, смотреть, сколько градусов мороза; мы чувствуем, как кровь стынет в жилах, как леденеет сердце, и говорим: "Нет бога". А вы изволите посещать наши трущобы, именно трущобы, и обзывать нас бандитами! Но мы вас съедим, проглотим, голубчиков!"
Тенардье выставил обществу счет, счел себя в долгу и не упускал случая взыскать долг любой ценой, даже и незаконной - вряд ли он каждый раз об этом думал, собираясь на дело, но оправдание готово.
Вальжан мог бы обществу, жизни и Господу Богу выписать счет гораздо больший, и оправданий у него было бы побольше - он в своих грехах раскаялся давным-давно, он облагодетельствовал целый город, и все отвернулись от него, узнав про его имя и прошлое, за ним охотились - а он был праведник по сравнению с ними!
Гюго пишет, что от этих гордых обвинений Жан Вальжан отказался после жизни в монастыре - когда увидел, Вальжан увидел, что бывают страдания и другие, добровольные и невинных душ, и что, собственно говоря, у него нет права выписывать счет. Потому что, собственно говоря, счет сводится не так, что пусть за добро и самоотвержение прилетит, скорее всего, либо злом, либо равнодушием; все равно, есть утешение страшное и сияющее, утешение Бога; но чтобы узнать это, нужно вступить на этот страшный путь самоотвержения и, скорее всего, получить злом за добро - и все равно не отчаяться.
Как он говорит в самом конце, перед смертью, в ответ на слезы глупых детей, поступивших ровно по закону человеческому: "Если нам что-либо не по душе, это еще не дает права роптать на Бога."
…И конец, конечно. Конец, который я все укладываю и никак не могу уложить в голове.
После свадьбы Козетты Жан Вальжан признается Мариусу - в том, что был вор, и еще раз вор, и бывший каторжник, и скрывается от полиции - но ни слова не говорит ни о том, что спас Мариуса, ни о том, что был господином Мадленом, ни о том, откуда взялись шестьсот тысяч франков.
Понятно, что бы даже разумно признаться - хотя бы для того, чтобы обезопасить Мариуса и Козетту от возможных шантажистов (кои в лице Тенардье и явились); понятно, почему он _не_мог_ этого не сделать - потому что очень трудно жить без имени, зная, что принимают не тебя, а твое - фальшивое - имя (уж после Арраса ему общество хорошо доказало, насколько он сам - Жан Вальжан, бывший крестьянин, бывший каторжник, бывший мэр - ничего не стоит); не иметь возможности даже исповедоваться без лжи; знать, что даже на могиле может стоять только чужое имя…
Понятно, что Жан Вальжан решается прекратить эту ложь - но так? отказываться от помилования, умалчивать о своей роли на баррикадах, о том, кто такой господин Мадлен и откуда взялись шестьсот тысяч франков? (Я совершенно не желаю свернуть шею гребаному юристу Мариусу, которому было достаточно задать эти два-три вопроса - но он, видите ли, побоялся).
Чего в этом умолчании о своих добрых делах больше - смирения или смирения паче гордости, чувства вины, накрепко вбитого обществом, или искреннего - христианского - осознания своих грехов, или очень робкой надежды на то, что его - Жана Вальжана - со всеми его делами примут и простят просто так, как когда-то принял и простил его епископ?
Не знаю, честно.
Но мне вот что кажется. Когда Вальжан говорит Мариусу, что в глазах общества он подл, и выброшен за борт, и клеймен и отвержен навсегда - и раз общество может уважать только чужое имя - что ж, он вернет незаконно полученное уважение и останется честным перед собой.
Он сам о себе говорит - "я каторжник, но я честный человек"… но все же про себя - если заглянуть совсем глубоко - знает, что и подл и отвержен, только совсем по-другому - перед лицом Господа, и перед Богом ему есть в чем каяться.
И это, как мне кажется, не вбитое обществом чувство вины, а осознание собственного глубокого несовершенства, для обладания которым совершенно необязательна Вальжанова биография каторжника и беглеца - достаточно лишь _честно_ заглянуть в собственное сердце; то, что суд человеческий особо и не осудил бы - ну что за мелочи; на Суде окажется мерзостью.
Но проблема в том, что это знание между человеком и Богом, знание человека, который стоит перед Богом, Кто ясно видит и свет, и тьму, и святость, и мерзость; это разговор наедине, в собственном сердце. При попытке это вынести наружу, меркой _Суда_ осудить себя в глазах другого человека - помноженной на Вальжанову каторжную биографию, помноженной на аццкие общественные убеждения "раз преступник - погиб навеееки!", помноженной на идиота Мариуса (нет, мне совершенно не хочется убить Мариуса за его бездны добра, милосердия и понимания) - и получается то, что получается, отвержение и одиночество перед смертью.
Про то, как бесконечно трудно и не отчаиваться до самого конца. А Вальжан мог бы отчаяться от гордости - я отдал им все, я Тебе отдал все, а Ты! а они! и вот я умираю в одиночестве! - но он этого не говорит, а говорит - "если вы чем-то недовольны, это еще не повод роптать на Господа". - но он этого не делает.
И спрашивает, простил ли его Мариус, и сам еще просит прощения у Мариуса - за то, что "я не всегда любил вас".
Я совершенно не люблю Мариуса, но здесь я его понимаю, когда он кричит в ответ: это вы просите о прощении? это я должен на коленях у вас просить прощения!
Можно подумать, что спасение жизни, счастье с Козеттой, душевный покой, защита от шантажа (и шестьсот тысяч франков) давно не идут ни в какое сравнение с нелюбовью, даже и с ненавистью, которая вовсе не отразилась на делах - но Вальжан знает, что даже за одну нелюбовь нужно бы просить прощения. И, умирая, просит прощения - и прощает - и говорит о любви.
И ангел встречает отлетевшую душу.
И обильные девичьи слезы, орошающие читалку.
В общем, понятно, что тут не только про книжку, сколько про мой Богатый Внутренний Мир и размышления на тему; а что ж поделаешь, что есть.