Из рассуждений аввы Гедеона на комментарии аввы Акакия на гимны аввы Прокла. Фрагм. 3 (часть 1)
Слово Гедеона на Акакия, О гимнах аввы Прокла (фрагменты).
Теперь следует сказать и о другом гимне брата Прокла, которому брат Акакий дал наименование "Гимн о Белой Птице". Текст его такой:
Крылья из перьев различных, составил я,
чтоб в небо подняться;
Скрепил их, надеясь в высь возлететь;
Из перьев сокола и филина, орла
и горлицы,
И из перьев гуся и лебедя, и ворона
сделал их я.
Цветами различными перья переливались мои,
Серым и черным, зеленым и пурпурным;
Сизым, бледно рыжим и белым.
Из перьев больших птиц и малых,
Сшил их льняными нитями, склеил воском,
И на утес высокий взошел и расправил их;
И вдохнув глубоко, взмахнул тяжелыми крыльями,
В пропасть шагнул и вознес меня ветра порыв.
Так, распрощавшись с землей, взметнул
Я желанному небу.
Напрягая все силы и тужась, я махал все быстрее,
Выше и выше взлетал,
Блаженствуя и с выси небесной,
Презренно на землю взирал.
И вот поравнялся я с облаками, а в следующий миг, -
Вот они подо мною, парю я над ними и скрылась земля.
Тишина подо мною и тишина надо мною;
Парю я над небом, парю я под солнцем,
Легко мне лететь, закрыл я глаза и Белая Птица,
Что в краях обитает блаженных,
Что грезилась мне в вещих снах,
Представилась мне в образе светлом.
Высоко я поднялся, одурманен свободой,
Солнца диск предо мною, славен, велик!
Я не чаял опасность, и очи прикрыв,
К нему устремился;
Верно, - не чаял я, что на земле
Теплота и сиянье его, в небе высоком,-
Точно пламя в горниле!
Жаром объяло меня, словно дыханием Энкелада,
Все во мне поколеблось,
В страхе глаза я открыл, а вокруг все искрится.
Воск размяк, полопались нити,
Рассыпались крылья мои;
Легкость паренья, в тот же миг,
Обратилась в тяжесть паденья!
Ощутил я всю тяжесть свою,
Стремительно кружась и обращаясь, низринулся вниз.
И вот, падая и к земле приближаясь,
Закрыл я глаза, чтоб еще раз представить
Белую Птицу, что в краях обитает блаженных.
Что грезилась мне в вещих снах,
Чей образ светлый прекрасен.
Померкло все, ибо мечты мои в прах обратились,
По небу мечтал я ступать, как по твердыне.
Но небо опасно и тщетны мечты мои были,
В твердыню ее обратить.
Пал я туда, откуда подняться решил,
Пал, пал, разбился, был высок, парил выше неба!
Лишь глаза прикрыл на мгновенье и что же:
Камнем пал я на землю,
Пал, прикосновение с нею почувствовал.
Тьма покрыла меня, уснул я сном смертным,
И только блеснуло во мне,
словно молния грянула:
Белая Птица, о которой слышал когда-то,
Что в краях обитает неведомых,
Чей крыльев взмах, как молнии блеск,
Чей крик, как бы грому подобен.
Вспомнить чей образ силился я,
Но так и не смог.
Нет! Сколько б лет ни прожить,
В неге и роскоши, все равно не сравнить их,
С тем мигом блаженства, что в горних местах,
Куда хотел я подняться, на крылах рукотворных.
Но естества дебелого тяжесть, низринув вниз,
К земле меня приковала.
И вот, на земле я и не в силах к небу подняться;
Лишь очами к нему устремляюсь,
Умом на нем пребываю (к горнему, к дому стремлюсь).
В небо ночное взор устремляю,
Зрю россыпи звезд, коими небо расшито.
Свет звезд, далеких и древних,
Что светили, когда я еще не родился,
Кои будут светить, когда в персть обратятся цепи,
Что к земле меня тянут.
Слезами обильно орошаю я землю сухую,
Я капелька света в смешении перстном.
В юности крылья желал я крепкие сделать руками,
Чтоб с помощью их в небо подняться,
До звезд рукою достать.
Но ныне, состарившись, нет сил во мне,
Чтоб с постели подняться.
В старческих думах своих, вновь и вновь,
Словно юноша, Белой Птицы я образ рисую.
Сон ли ты вещий, иль лишь желания
Призрачный образ?
Не в дольнем искал я покой, не земным
услаждался (тяготился - скорее),
К Горе вечной устремлял я око ума.
К Горе той, основание коей над облаками,
А верх ее выше звезд.
Там Белая Птица гнездо себе свила.
Ее образ от юности в сердце моем пребывает,
Облик ее светлый прекрасен, образ ее изумляет.
Толкование на этот гимн занимает у Акакия всю остальную часть первой книги. Таким образом, из четырех книг его толкований, которые мы намерены рассмотреть, первая имеет три гимна и толкования; вторая - три гимна и толкования; третья - три гимна и толкования; и, наконец, четвертая книга, "синопсис", рассматривает все гимны вместе, выстраивая из них одно учение.
<...>
Толкование свое брат Акакий выстраивает, так сказать, с трех позиций. Во-первых, он полемизирует с неким Андреем, противником нашей философии и служителем идолов. Этот Андрей считает, что наша философия, которую он именует презрительной, ложной и варварской, есть лишь смешение древних варварских учений и благородной и "божественной" философией "мужей достоблаженный", из которых первое место он отводит Платону. Брат Акакий весьма хорошо и остроумно с ним спорит, доказывая, что это не так. Акакий говорит что: во-первых, Платон сам позаимствовал свое учение у варваров и нечто облек в мифы, а нечто изложил наукообразно. Во-вторых, он [Акакий] доказывает, что наше учение несравненно выше и чище, ведь: "Мы, в отличии от вас, никогда не приписываем Богу материальное, а материи божественное, хотя и учим, что божественное пребывает и в материальном, а материя может отражать и божественное и, даже, быть обоженной. Но мы четко разделяем Бога и материю и не склонны сливать их. Ибо, в строгом смысле, божественное в материи не пребывает сущностно". Только один Бог духовен, все же остальное духовно по причастию, и движимо Им. Затем, Акакий доказывает, что ни звезды, ни демоны, ни, тем более, идолы - не боги: "в звездах нет божества ни сущностно, ни по причастию, а лишь некая сила, или естественная энергия, приводящаяся в действие по определенному Богом творческому закону и плану". И поэтому, говорит далее Акакий: "Звезды не живут вечно и они не бессмертные сущности, а выражение блаженного Прокла о свете звезд, "Что светили, когда я еще не родился, Кои будут светить, когда в персть обратятся цепи" мои, т.е. тело, следует понимать или духовно, или соотносить с краткостью человеческой жизни в отношении более продолжительного века звезд". Полемика распространяется и на другие темы, например, по поводу подробного перечисления птиц и цветов (об этом мы скажем позже), об образе Белой Птицы (здесь следует сказать, что Акакий считает образ Белой Птицы может быть символом Святого Духа, а презренный слуга демонов Андрей, некой божественной сущностью или каким-либо из демонов высшего ранга). Андрей пользуется книгой египтянина Абамона "О священных символах", а брат Акакий, в своей трактовке символов, книгой Дионисия "О Символическом богословии". Итак, брат Акакий полемизирует с идолопоклонником Андреем. Об этом довольно. Во-вторых, Акакий, считает, что этот гимн имеет исключительно теологическое достоинство, но никак не физическое, или этическое значение. А поэтому, его "нужно понимать божественным образом, - духовно и символично". Андрей же утверждает, что этот гимн подражает какому-то древнему мифу. <...>
В-третьих, брат Акакий показывает, опять же, полемизируя с Андреем, что образы и символы этого гимна имеют своим источником Писание. И когда Андрей цепляется за такие выражения, как "цепи, что приковывают к земле", считая, что это указывает на образ Платона о теле, как темнице души, Акакий и здесь остроумно его опровергает. Так он говорит, что святые мужи смерть называли разрешением, а тело именовали временной скинией. Более того, сам Платон позаимствовал выражение "темница души" у божественного Давида: "Платон, или вычитал это у божественного Давида, говорящего в Псалме: изведи из темницы душу мою, или услышал от кого-нибудь из мудрых, но понял это превратно".
<...>
Теперь следует сказать и о другом гимне брата Прокла, которому брат Акакий дал наименование "Гимн о Белой Птице". Текст его такой:
Крылья из перьев различных, составил я,
чтоб в небо подняться;
Скрепил их, надеясь в высь возлететь;
Из перьев сокола и филина, орла
и горлицы,
И из перьев гуся и лебедя, и ворона
сделал их я.
Цветами различными перья переливались мои,
Серым и черным, зеленым и пурпурным;
Сизым, бледно рыжим и белым.
Из перьев больших птиц и малых,
Сшил их льняными нитями, склеил воском,
И на утес высокий взошел и расправил их;
И вдохнув глубоко, взмахнул тяжелыми крыльями,
В пропасть шагнул и вознес меня ветра порыв.
Так, распрощавшись с землей, взметнул
Я желанному небу.
Напрягая все силы и тужась, я махал все быстрее,
Выше и выше взлетал,
Блаженствуя и с выси небесной,
Презренно на землю взирал.
И вот поравнялся я с облаками, а в следующий миг, -
Вот они подо мною, парю я над ними и скрылась земля.
Тишина подо мною и тишина надо мною;
Парю я над небом, парю я под солнцем,
Легко мне лететь, закрыл я глаза и Белая Птица,
Что в краях обитает блаженных,
Что грезилась мне в вещих снах,
Представилась мне в образе светлом.
Высоко я поднялся, одурманен свободой,
Солнца диск предо мною, славен, велик!
Я не чаял опасность, и очи прикрыв,
К нему устремился;
Верно, - не чаял я, что на земле
Теплота и сиянье его, в небе высоком,-
Точно пламя в горниле!
Жаром объяло меня, словно дыханием Энкелада,
Все во мне поколеблось,
В страхе глаза я открыл, а вокруг все искрится.
Воск размяк, полопались нити,
Рассыпались крылья мои;
Легкость паренья, в тот же миг,
Обратилась в тяжесть паденья!
Ощутил я всю тяжесть свою,
Стремительно кружась и обращаясь, низринулся вниз.
И вот, падая и к земле приближаясь,
Закрыл я глаза, чтоб еще раз представить
Белую Птицу, что в краях обитает блаженных.
Что грезилась мне в вещих снах,
Чей образ светлый прекрасен.
Померкло все, ибо мечты мои в прах обратились,
По небу мечтал я ступать, как по твердыне.
Но небо опасно и тщетны мечты мои были,
В твердыню ее обратить.
Пал я туда, откуда подняться решил,
Пал, пал, разбился, был высок, парил выше неба!
Лишь глаза прикрыл на мгновенье и что же:
Камнем пал я на землю,
Пал, прикосновение с нею почувствовал.
Тьма покрыла меня, уснул я сном смертным,
И только блеснуло во мне,
словно молния грянула:
Белая Птица, о которой слышал когда-то,
Что в краях обитает неведомых,
Чей крыльев взмах, как молнии блеск,
Чей крик, как бы грому подобен.
Вспомнить чей образ силился я,
Но так и не смог.
Нет! Сколько б лет ни прожить,
В неге и роскоши, все равно не сравнить их,
С тем мигом блаженства, что в горних местах,
Куда хотел я подняться, на крылах рукотворных.
Но естества дебелого тяжесть, низринув вниз,
К земле меня приковала.
И вот, на земле я и не в силах к небу подняться;
Лишь очами к нему устремляюсь,
Умом на нем пребываю (к горнему, к дому стремлюсь).
В небо ночное взор устремляю,
Зрю россыпи звезд, коими небо расшито.
Свет звезд, далеких и древних,
Что светили, когда я еще не родился,
Кои будут светить, когда в персть обратятся цепи,
Что к земле меня тянут.
Слезами обильно орошаю я землю сухую,
Я капелька света в смешении перстном.
В юности крылья желал я крепкие сделать руками,
Чтоб с помощью их в небо подняться,
До звезд рукою достать.
Но ныне, состарившись, нет сил во мне,
Чтоб с постели подняться.
В старческих думах своих, вновь и вновь,
Словно юноша, Белой Птицы я образ рисую.
Сон ли ты вещий, иль лишь желания
Призрачный образ?
Не в дольнем искал я покой, не земным
услаждался (тяготился - скорее),
К Горе вечной устремлял я око ума.
К Горе той, основание коей над облаками,
А верх ее выше звезд.
Там Белая Птица гнездо себе свила.
Ее образ от юности в сердце моем пребывает,
Облик ее светлый прекрасен, образ ее изумляет.
Толкование на этот гимн занимает у Акакия всю остальную часть первой книги. Таким образом, из четырех книг его толкований, которые мы намерены рассмотреть, первая имеет три гимна и толкования; вторая - три гимна и толкования; третья - три гимна и толкования; и, наконец, четвертая книга, "синопсис", рассматривает все гимны вместе, выстраивая из них одно учение.
<...>
Толкование свое брат Акакий выстраивает, так сказать, с трех позиций. Во-первых, он полемизирует с неким Андреем, противником нашей философии и служителем идолов. Этот Андрей считает, что наша философия, которую он именует презрительной, ложной и варварской, есть лишь смешение древних варварских учений и благородной и "божественной" философией "мужей достоблаженный", из которых первое место он отводит Платону. Брат Акакий весьма хорошо и остроумно с ним спорит, доказывая, что это не так. Акакий говорит что: во-первых, Платон сам позаимствовал свое учение у варваров и нечто облек в мифы, а нечто изложил наукообразно. Во-вторых, он [Акакий] доказывает, что наше учение несравненно выше и чище, ведь: "Мы, в отличии от вас, никогда не приписываем Богу материальное, а материи божественное, хотя и учим, что божественное пребывает и в материальном, а материя может отражать и божественное и, даже, быть обоженной. Но мы четко разделяем Бога и материю и не склонны сливать их. Ибо, в строгом смысле, божественное в материи не пребывает сущностно". Только один Бог духовен, все же остальное духовно по причастию, и движимо Им. Затем, Акакий доказывает, что ни звезды, ни демоны, ни, тем более, идолы - не боги: "в звездах нет божества ни сущностно, ни по причастию, а лишь некая сила, или естественная энергия, приводящаяся в действие по определенному Богом творческому закону и плану". И поэтому, говорит далее Акакий: "Звезды не живут вечно и они не бессмертные сущности, а выражение блаженного Прокла о свете звезд, "Что светили, когда я еще не родился, Кои будут светить, когда в персть обратятся цепи" мои, т.е. тело, следует понимать или духовно, или соотносить с краткостью человеческой жизни в отношении более продолжительного века звезд". Полемика распространяется и на другие темы, например, по поводу подробного перечисления птиц и цветов (об этом мы скажем позже), об образе Белой Птицы (здесь следует сказать, что Акакий считает образ Белой Птицы может быть символом Святого Духа, а презренный слуга демонов Андрей, некой божественной сущностью или каким-либо из демонов высшего ранга). Андрей пользуется книгой египтянина Абамона "О священных символах", а брат Акакий, в своей трактовке символов, книгой Дионисия "О Символическом богословии". Итак, брат Акакий полемизирует с идолопоклонником Андреем. Об этом довольно. Во-вторых, Акакий, считает, что этот гимн имеет исключительно теологическое достоинство, но никак не физическое, или этическое значение. А поэтому, его "нужно понимать божественным образом, - духовно и символично". Андрей же утверждает, что этот гимн подражает какому-то древнему мифу. <...>
В-третьих, брат Акакий показывает, опять же, полемизируя с Андреем, что образы и символы этого гимна имеют своим источником Писание. И когда Андрей цепляется за такие выражения, как "цепи, что приковывают к земле", считая, что это указывает на образ Платона о теле, как темнице души, Акакий и здесь остроумно его опровергает. Так он говорит, что святые мужи смерть называли разрешением, а тело именовали временной скинией. Более того, сам Платон позаимствовал выражение "темница души" у божественного Давида: "Платон, или вычитал это у божественного Давида, говорящего в Псалме: изведи из темницы душу мою, или услышал от кого-нибудь из мудрых, но понял это превратно".
<...>