Авва Гедеон и авва Киндей о гимнах аввы Прокла
Гедеона слово о том, что гимны Прокла не следует толковать аллегорически, или о прелести Прокловой [Фрагменты].
... Так обстоит дело в общем. В частности же, нам следует сказать о том гимне Прокла, о котором более всего рассуждают, здесь де, говорят, Прокл выступает как истинный иерофант и перетолковывают его, каждый, при помощи аллегорических спекуляций, более фантастических, чем соответствующих истине. Приведем текст этого гимна:
Нет, не могу я сердце свое усмирить,
И о любви [к ней - конъюнктура наша] думы мои предать
вовсе забвению;
Лишь только решусь, как силой двойной,
Двери души дерзостно вскрыв,
Она сердце остывшее снова тревожит.
Из пенной воды восходя, на берег песочный
выходит,
Следы босых ног на песке оставляя,
И тонкие руки свои ко мне простирая,
В объятья зовет, но лишь только коснусь ее я,
Так водой проливаясь в песок вся исходит,
И только следы на песке остаются и волны на них
восходя, ласково в море уносят.
Иногда же волчицей лесной под кровом
Тайнохранительной ночи призывает бег совершить
На высокий утес и там созерцать лунный диск,
И в ночной тишине гармонию слышать.
Где нет слов, там молчанье все скажет,
Где любви звучит песнь - там слова лишь мешают.
А может лисицей степной, траву приминая,
Ко мне подойти и морду свою склонить на колени мои,
И запах трав дольних и ветер степной,
И солнечный луч, Как бы уста возымея,
В многоголосье своем, мне тайны любви
Откроют бессмертной.
Как вечностью пахнет она, - мне скажут пахучие травы;
О том, что легка она и приятна, - то мне поведает
Северный ветер, а солнечный луч скажет:
Светла она и тепла, и отблеск несет сияния вечного.
Порой же мне грезит она, приходя в том священном обличье,
Которое помнит юность моя: о юнице той светлоокой,
Любить которую клялся я вечно.
И в этом обличье мне более всех она люба,
Так подойдет и обнимет и губами прильнет,
и губы мои обжигает лобзание это.
Тогда душа, встрепенувшись вся, к кончикам губ
Устремляется быстро, словно сорваться с них хочет
И преселиться в нее.
Тогда возжигает любовь мое тело и душу пламенем ярким,
И сила влечет меня к ней и все остальное не важно.
И скорби меня оставляют и печаль уже не томит,
И если в Аид я сойду, то не страшно мне будет,
Когда душу мою станут рвать на куски.
Тогда в каждом кусочке любовь будет жить и песнь
Свою петь, пронзая пространство и время.
И к музам взлетит она, и священные девы,
Сойдут в область мрака, звуки той песни услышав,
Тогда воззовут они: Эй душа, что поет священную песнь,
Любезную нам и родную, тебе говорим: соберись!
Тогда соберется душа моя и выйдет, в собрании муз,
Из области мрака.
Напрасно говорят, что этот гимн воспевает святость и божественную любовь. Более справедливо будет заключить, что это обычная любовная элегия, которую Прокл составил в честь Атэкусы (а может быть и Анфусы). И напрасно изощряться в аллегорическом искусстве, пытаясь возвести простой и плотский смысл этого гимна к некому возвышенному. Так, говорят, что он здесь говорит о различных степенях совершенства в любви к божественному. Так образ любви исходящей из моря, считают первым проблеском священного опыта в плотской еще душе, а в образе волчицы и лисицы - более совершенный опыт - философский, когда душа оставляет плотские мысли и желает созерцать истинные образы заключенные в земных предметах. А образ в священном обличье светлоокой юнице, говорят, что означает прикосновение к истине, ибо говорят, что истина вечно юна, по причине того, что желание обладать ей возникает в юности и не устаревает никогда. Или же потому, что истина вечна, а вечности приличествует образ цветущей юности. Более всего нечестивым нам кажется стих, где брат Прокл говорит о лобзании и о том, что душа его в этот момент желает, как бы перейти в образ возлюбленной. Ну разве можно это понимать так, как понимает это место брат Акакий в своем комментарии, говоря, что здесь Прокл возвышенно богословствует о том, что душа, получившая опыт божественного присутствия желает, как бы выйти из тела и соединиться с Богом, "возлюбленный наш брат Прокл здесь явно говорит об обожении", пишет Акакий, "ибо верно, то, что душа испытавшая Божие присутствие уже и не желает жить так, как жила до того, но всецело стремиться к Богу, желая с Ним соединиться в неком преестественном соединении". Ну не нелепо ли это? Я же усматриваю в этих словах простое плотское желание. А то, что он говорит о схождении в Аид, где душу рассекают на части, то, говорят, это говориться в том смысле, что страсти разделяют душу, а добродетели, которые представлены в образе муз, ее соделывают целостной. И душа, украсившаяся добродетелями, даже сойдя в Аид и разорвана на части, сохраниться целой, т.к. добродетели не дадут ей быть разорванной.
Вот таким образом рассуждают его почитатели, которых следует назвать фантазерами, а не людьми трезвомыслящими...
Киндей нам возражал и говорил, что мы, дескать, рассуждаем предвзято, имея личные к брату Проклу негодования и, даже, зависть. Но брат Киндей сам же сомневается в том, пишет ли Прокл священные гимны, когда говорит, что Прокл может и не сознавать то, что пишет, пиша в неком бессознательном состоянии, или как говорит Киндей (свидетельствуя, что лично это наблюдал), Прокл, иногда находясь в "священном воодушевлении", мог произносить стихи "по вдохновению". Но вдохновение бывает не только вдохновением свыше, но и вдохновением плотским, когда влюбленный слагает стихи от восхищения от любимого им объекта. И что говорит против того, что брат Прокл не писал под влиянием этого последнего вдохновения, т.е. обычного плотского возбуждения, а вовсе не духовного восторга? Сам Прокл молчит и ничего нам не отвечает. А, раз так, не говорит ли его молчание, косвенно, в нашу пользу? Во всяком случает, мы не будем изощряться в доказательствах в свою пользу, как изощряются доказывающие нам обратной. Пусть всякий остается при своем мнении, но прежде пусть рассудит, взяв на вооружение здравомыслие, а не руководствуется "священными мотивами"...
... Так обстоит дело в общем. В частности же, нам следует сказать о том гимне Прокла, о котором более всего рассуждают, здесь де, говорят, Прокл выступает как истинный иерофант и перетолковывают его, каждый, при помощи аллегорических спекуляций, более фантастических, чем соответствующих истине. Приведем текст этого гимна:
Нет, не могу я сердце свое усмирить,
И о любви [к ней - конъюнктура наша] думы мои предать
вовсе забвению;
Лишь только решусь, как силой двойной,
Двери души дерзостно вскрыв,
Она сердце остывшее снова тревожит.
Из пенной воды восходя, на берег песочный
выходит,
Следы босых ног на песке оставляя,
И тонкие руки свои ко мне простирая,
В объятья зовет, но лишь только коснусь ее я,
Так водой проливаясь в песок вся исходит,
И только следы на песке остаются и волны на них
восходя, ласково в море уносят.
Иногда же волчицей лесной под кровом
Тайнохранительной ночи призывает бег совершить
На высокий утес и там созерцать лунный диск,
И в ночной тишине гармонию слышать.
Где нет слов, там молчанье все скажет,
Где любви звучит песнь - там слова лишь мешают.
А может лисицей степной, траву приминая,
Ко мне подойти и морду свою склонить на колени мои,
И запах трав дольних и ветер степной,
И солнечный луч, Как бы уста возымея,
В многоголосье своем, мне тайны любви
Откроют бессмертной.
Как вечностью пахнет она, - мне скажут пахучие травы;
О том, что легка она и приятна, - то мне поведает
Северный ветер, а солнечный луч скажет:
Светла она и тепла, и отблеск несет сияния вечного.
Порой же мне грезит она, приходя в том священном обличье,
Которое помнит юность моя: о юнице той светлоокой,
Любить которую клялся я вечно.
И в этом обличье мне более всех она люба,
Так подойдет и обнимет и губами прильнет,
и губы мои обжигает лобзание это.
Тогда душа, встрепенувшись вся, к кончикам губ
Устремляется быстро, словно сорваться с них хочет
И преселиться в нее.
Тогда возжигает любовь мое тело и душу пламенем ярким,
И сила влечет меня к ней и все остальное не важно.
И скорби меня оставляют и печаль уже не томит,
И если в Аид я сойду, то не страшно мне будет,
Когда душу мою станут рвать на куски.
Тогда в каждом кусочке любовь будет жить и песнь
Свою петь, пронзая пространство и время.
И к музам взлетит она, и священные девы,
Сойдут в область мрака, звуки той песни услышав,
Тогда воззовут они: Эй душа, что поет священную песнь,
Любезную нам и родную, тебе говорим: соберись!
Тогда соберется душа моя и выйдет, в собрании муз,
Из области мрака.
Напрасно говорят, что этот гимн воспевает святость и божественную любовь. Более справедливо будет заключить, что это обычная любовная элегия, которую Прокл составил в честь Атэкусы (а может быть и Анфусы). И напрасно изощряться в аллегорическом искусстве, пытаясь возвести простой и плотский смысл этого гимна к некому возвышенному. Так, говорят, что он здесь говорит о различных степенях совершенства в любви к божественному. Так образ любви исходящей из моря, считают первым проблеском священного опыта в плотской еще душе, а в образе волчицы и лисицы - более совершенный опыт - философский, когда душа оставляет плотские мысли и желает созерцать истинные образы заключенные в земных предметах. А образ в священном обличье светлоокой юнице, говорят, что означает прикосновение к истине, ибо говорят, что истина вечно юна, по причине того, что желание обладать ей возникает в юности и не устаревает никогда. Или же потому, что истина вечна, а вечности приличествует образ цветущей юности. Более всего нечестивым нам кажется стих, где брат Прокл говорит о лобзании и о том, что душа его в этот момент желает, как бы перейти в образ возлюбленной. Ну разве можно это понимать так, как понимает это место брат Акакий в своем комментарии, говоря, что здесь Прокл возвышенно богословствует о том, что душа, получившая опыт божественного присутствия желает, как бы выйти из тела и соединиться с Богом, "возлюбленный наш брат Прокл здесь явно говорит об обожении", пишет Акакий, "ибо верно, то, что душа испытавшая Божие присутствие уже и не желает жить так, как жила до того, но всецело стремиться к Богу, желая с Ним соединиться в неком преестественном соединении". Ну не нелепо ли это? Я же усматриваю в этих словах простое плотское желание. А то, что он говорит о схождении в Аид, где душу рассекают на части, то, говорят, это говориться в том смысле, что страсти разделяют душу, а добродетели, которые представлены в образе муз, ее соделывают целостной. И душа, украсившаяся добродетелями, даже сойдя в Аид и разорвана на части, сохраниться целой, т.к. добродетели не дадут ей быть разорванной.
Вот таким образом рассуждают его почитатели, которых следует назвать фантазерами, а не людьми трезвомыслящими...
Киндей нам возражал и говорил, что мы, дескать, рассуждаем предвзято, имея личные к брату Проклу негодования и, даже, зависть. Но брат Киндей сам же сомневается в том, пишет ли Прокл священные гимны, когда говорит, что Прокл может и не сознавать то, что пишет, пиша в неком бессознательном состоянии, или как говорит Киндей (свидетельствуя, что лично это наблюдал), Прокл, иногда находясь в "священном воодушевлении", мог произносить стихи "по вдохновению". Но вдохновение бывает не только вдохновением свыше, но и вдохновением плотским, когда влюбленный слагает стихи от восхищения от любимого им объекта. И что говорит против того, что брат Прокл не писал под влиянием этого последнего вдохновения, т.е. обычного плотского возбуждения, а вовсе не духовного восторга? Сам Прокл молчит и ничего нам не отвечает. А, раз так, не говорит ли его молчание, косвенно, в нашу пользу? Во всяком случает, мы не будем изощряться в доказательствах в свою пользу, как изощряются доказывающие нам обратной. Пусть всякий остается при своем мнении, но прежде пусть рассудит, взяв на вооружение здравомыслие, а не руководствуется "священными мотивами"...