я и психи
У вас там весна, да? Контакт забрасывает меня предложениями дружбы и "something more". В день по 2-3 ударенных весной ломятся. Забавные такие!
Один на фотографии стоит в эротичных трусах. Но в дУше. Другой не понадеялся на трусы, написал страстное письмо. По-английски. За ворохом комплиментов шли туманные намеки на something more. Даже интересно стало, что он может такое предложить особенное. Турок какой-то написал beautiful nature и посмотрел демонически с аватарки. Хохотала всей натурой.
А вообще я давно заметила, что притягиваю людей гм... впечатлительных.
Особенно музейная работа была богата такими впечатлениями.
Работала я в музее М. М. Зощенко. С целью повышения качества экскурсионного обслуживания и по причине отсутствия отдельной должности "экскурсовод" все научные сотрудники время от времени покидали фондовый подвал на Владимирском и несли вахту "на канале", т.е., собственно, в зощенковской квартире в писательском доме. Это крохотная квартиреночка в две комнаты: мемориальный кабинет и литературная экспозиция. Если нет групп, то делать там особо нечего, особенно утром и в будние дни.
Вот как-то сидим со смотрительницей, работаем, чаи гоняем. Тихонько приоткрывается дверь, из-за нее высовывается голова мужчины благородного вида, уже с сединами. Стрельнув глазами по углам зощенковской прихожей, голова шепотом спросила: "Можно?" Моя напарница вышла навстречу голове: "Здравствуйте! Входите, пожалуйста!"
Женщина исключительной доброты, она сразу предположила в человеке лучшее:
- Вы пенсионер?
- Пенсионер, - кивнула голова и продолжила осматривать помещение.
- Пенсионеры у нас бесплатно!
Голова молчала и смотрела недоверчиво. Наконец, когда нас уже начало немного смущать такое неординарное поведение посетителя, вслед за головой в музей осторожно проникло остальное тело, одетое, как выяснилось, добротно, чистенько и без причуд.
"Заманили!", - торжествую я и предлагаю клиенту следовать за мной. Клиент следует, но так напряженно и недоверчиво, что я начинаю волноваться. А у нас в музее было принято, что, если нет группы или срочной работы, то экскурсовод общается со всеми посетителями, немного рассказывает о музее и его герое, отвечает на вопросы. Даже если человек не заказывает и не оплачивает экскурсию, уйти от нас без набора базовых сведений ему не удастся. Веду, значит, этого странного типа в кабинет и рассказываю, что вот, мол, "писательский недоскреб", а тут у нас кабинет и все как при жизни, конторка, галстуки и столик-маркетри...
Окна кабинета выходят на М. Конюшенную, и по утрам (да и вообще большую часть года) там сумрачно. И даже если вдруг захочется какому-нибудь заблудшему косому лучу заглянуть в наши окна, тяжелые бордовые шторы и огромный фикус встанут на его пути и не пустят. Эта печальная обстановка, утренний полумрак, запахи старой квартиры, грустно поникшие листья фикуса (надо бы полить) и книги на прикроватной тумбочке (муляжи, но я вру, что настоящие, те самые, которые ОН читал) - наполняют мою душу такой печалью, таким вдохновением и такой любовью ко всему вокруг, что я увлекаюсь и начинаю рассказывать все больше и больше (делать-то все равно нечего, ну разве что вот фикус полить). О ЕГО благородстве, трагизме судьбы, как он доживал здесь, униженный, сломленный, так и не оправившийся никогда от разгрома его главной книги и постановления 1946 г. Посетитель держится в тени, осматривается сдержанно и как-то даже стыдливо. И вдруг спрашивает, все так же шепотом: "А Вы родственница? Потомок?"
- Кому?
- ЕМУ, - и брови так многозначительно вверх.
- Нет, - говорю, я научный сотрудник музея.
- А чем Вы занимаетесь?
Я недовольна, что он переводит разговор на меня, в то время как мне хочется еще о многом рассказать, но отвечаю:
- Архивы изучаю, диссертацию пишу.
Посетитель смотрит на меня с восхищением:
- И Вы надеетесь, да?
- На что?
- Что придет день, и Вашу диссертацию прочтут. И, может, и архивы тоже, да? Ведь когда-нибудь, может быть?
- Эээ, ну вот научный руководитель же читает.
Клиент в себе:
- Хотя... Вы молодая, Вы доживете... Вот мы, мы уже нет...
Я обижаюсь и собираюсь заметить, что я не так безнадежна и надеюсь все-таки в ближайший год-два дописать и защититься, как из коридора доносится стук и грохот нашего древнего лифта. Мужчина вздрагивает и отскакивает в угол, в прыжке задевая тяжелый металлический совок. А совок, между прочим, мемориальный, хотя мы его используем по прямому назначению. Громкое падение совка совершенно деморализует посетителя, он в ужасе опирается на стену, но, осознав вдруг какая это стена, в еще большем ужасе от стены отлетает. Человек прямо-таки гибнет на моих глазах, потерявшись на площади в треть квадратного метра.
Переживая за судьбу конторки с муляжами рукописей, но настоящим "ихним" пресс-папье, предлагаю пройти в соседнюю комнату, где можно ознакомиться с литературной экспозицией, представляющей литературный путь, эволюцию творческого метода, сложные взаимоотношения писателя с властью и бла-бла-бла. Любви моей к людям немного поубавилось после этой его фразочки про кто будет читать мою диссертацию, поэтому я скоренько сообщаю, как устроена экспозиция, предлагаю обращаться ко мне с возникающими вопросами и направляюсь в каморку для сотрудников. В зеркале прихожей замечаю, что клиент крадется следом. Бесшумно, след в след, с таинственным выражением на лице. Вот же, думаю, принесла нелегкая. Бесплатный посетитель, а столько мороки. Мысль про недописанную диссертацию начинает меня угнетать. Сладчайшим голосом спрашиваю: "У Вас возникли какие-то вопросы?"
- Да.
- Я постараюсь ответить.
- А где остальные товарищи?
- Какие товарищи?
- Ах, Вам нельзя, я понимаю, да... Простите! - человек тушуется и просто погибает от собственной бестактности. - Но Вы мне только скажите: надежда есть? хотя бы крохотная? да? ну что когда-нибудь ОН будет услышан?
- Простите, я не очень понимаю...
- Что когда-нибудь Зощенко разрешат и напечатают. Ведь Вы же для этого тут, да? И есть другие? И вам не страшно, правда? Нас много, храбрых.
От "нас много, храбрых" очень хочется заржать, но я сдерживаюсь и начинаю понимать, в чем дело.
У этого бедняги как-то выпали из сознания последние 20 лет, и он был уверен, что Зощенко - запрещенный писатель, что его не печатают и вообще кругом враги. Сам же он шел на засекреченную конспиративную квартиру, очевидно, умирая от страха и сознания собственного гражданского подвига. Меня принял за члена тайной организации, работающей над возвращение наследия Зощенко к широкому читателю.
Известие, что это - государственный музей, которому уже почти двадцать лет, и предложение купить книги Зощенко прямо здесь и сейчас, явно пошатнуло его картину мира. Но не перевернуло. Ибо ушел он, как и пришел, не сразу: сначала голова, а потом - тело.
Один на фотографии стоит в эротичных трусах. Но в дУше. Другой не понадеялся на трусы, написал страстное письмо. По-английски. За ворохом комплиментов шли туманные намеки на something more. Даже интересно стало, что он может такое предложить особенное. Турок какой-то написал beautiful nature и посмотрел демонически с аватарки. Хохотала всей натурой.
А вообще я давно заметила, что притягиваю людей гм... впечатлительных.
Особенно музейная работа была богата такими впечатлениями.
Работала я в музее М. М. Зощенко. С целью повышения качества экскурсионного обслуживания и по причине отсутствия отдельной должности "экскурсовод" все научные сотрудники время от времени покидали фондовый подвал на Владимирском и несли вахту "на канале", т.е., собственно, в зощенковской квартире в писательском доме. Это крохотная квартиреночка в две комнаты: мемориальный кабинет и литературная экспозиция. Если нет групп, то делать там особо нечего, особенно утром и в будние дни.
Вот как-то сидим со смотрительницей, работаем, чаи гоняем. Тихонько приоткрывается дверь, из-за нее высовывается голова мужчины благородного вида, уже с сединами. Стрельнув глазами по углам зощенковской прихожей, голова шепотом спросила: "Можно?" Моя напарница вышла навстречу голове: "Здравствуйте! Входите, пожалуйста!"
Женщина исключительной доброты, она сразу предположила в человеке лучшее:
- Вы пенсионер?
- Пенсионер, - кивнула голова и продолжила осматривать помещение.
- Пенсионеры у нас бесплатно!
Голова молчала и смотрела недоверчиво. Наконец, когда нас уже начало немного смущать такое неординарное поведение посетителя, вслед за головой в музей осторожно проникло остальное тело, одетое, как выяснилось, добротно, чистенько и без причуд.
"Заманили!", - торжествую я и предлагаю клиенту следовать за мной. Клиент следует, но так напряженно и недоверчиво, что я начинаю волноваться. А у нас в музее было принято, что, если нет группы или срочной работы, то экскурсовод общается со всеми посетителями, немного рассказывает о музее и его герое, отвечает на вопросы. Даже если человек не заказывает и не оплачивает экскурсию, уйти от нас без набора базовых сведений ему не удастся. Веду, значит, этого странного типа в кабинет и рассказываю, что вот, мол, "писательский недоскреб", а тут у нас кабинет и все как при жизни, конторка, галстуки и столик-маркетри...
Окна кабинета выходят на М. Конюшенную, и по утрам (да и вообще большую часть года) там сумрачно. И даже если вдруг захочется какому-нибудь заблудшему косому лучу заглянуть в наши окна, тяжелые бордовые шторы и огромный фикус встанут на его пути и не пустят. Эта печальная обстановка, утренний полумрак, запахи старой квартиры, грустно поникшие листья фикуса (надо бы полить) и книги на прикроватной тумбочке (муляжи, но я вру, что настоящие, те самые, которые ОН читал) - наполняют мою душу такой печалью, таким вдохновением и такой любовью ко всему вокруг, что я увлекаюсь и начинаю рассказывать все больше и больше (делать-то все равно нечего, ну разве что вот фикус полить). О ЕГО благородстве, трагизме судьбы, как он доживал здесь, униженный, сломленный, так и не оправившийся никогда от разгрома его главной книги и постановления 1946 г. Посетитель держится в тени, осматривается сдержанно и как-то даже стыдливо. И вдруг спрашивает, все так же шепотом: "А Вы родственница? Потомок?"
- Кому?
- ЕМУ, - и брови так многозначительно вверх.
- Нет, - говорю, я научный сотрудник музея.
- А чем Вы занимаетесь?
Я недовольна, что он переводит разговор на меня, в то время как мне хочется еще о многом рассказать, но отвечаю:
- Архивы изучаю, диссертацию пишу.
Посетитель смотрит на меня с восхищением:
- И Вы надеетесь, да?
- На что?
- Что придет день, и Вашу диссертацию прочтут. И, может, и архивы тоже, да? Ведь когда-нибудь, может быть?
- Эээ, ну вот научный руководитель же читает.
Клиент в себе:
- Хотя... Вы молодая, Вы доживете... Вот мы, мы уже нет...
Я обижаюсь и собираюсь заметить, что я не так безнадежна и надеюсь все-таки в ближайший год-два дописать и защититься, как из коридора доносится стук и грохот нашего древнего лифта. Мужчина вздрагивает и отскакивает в угол, в прыжке задевая тяжелый металлический совок. А совок, между прочим, мемориальный, хотя мы его используем по прямому назначению. Громкое падение совка совершенно деморализует посетителя, он в ужасе опирается на стену, но, осознав вдруг какая это стена, в еще большем ужасе от стены отлетает. Человек прямо-таки гибнет на моих глазах, потерявшись на площади в треть квадратного метра.
Переживая за судьбу конторки с муляжами рукописей, но настоящим "ихним" пресс-папье, предлагаю пройти в соседнюю комнату, где можно ознакомиться с литературной экспозицией, представляющей литературный путь, эволюцию творческого метода, сложные взаимоотношения писателя с властью и бла-бла-бла. Любви моей к людям немного поубавилось после этой его фразочки про кто будет читать мою диссертацию, поэтому я скоренько сообщаю, как устроена экспозиция, предлагаю обращаться ко мне с возникающими вопросами и направляюсь в каморку для сотрудников. В зеркале прихожей замечаю, что клиент крадется следом. Бесшумно, след в след, с таинственным выражением на лице. Вот же, думаю, принесла нелегкая. Бесплатный посетитель, а столько мороки. Мысль про недописанную диссертацию начинает меня угнетать. Сладчайшим голосом спрашиваю: "У Вас возникли какие-то вопросы?"
- Да.
- Я постараюсь ответить.
- А где остальные товарищи?
- Какие товарищи?
- Ах, Вам нельзя, я понимаю, да... Простите! - человек тушуется и просто погибает от собственной бестактности. - Но Вы мне только скажите: надежда есть? хотя бы крохотная? да? ну что когда-нибудь ОН будет услышан?
- Простите, я не очень понимаю...
- Что когда-нибудь Зощенко разрешат и напечатают. Ведь Вы же для этого тут, да? И есть другие? И вам не страшно, правда? Нас много, храбрых.
От "нас много, храбрых" очень хочется заржать, но я сдерживаюсь и начинаю понимать, в чем дело.
У этого бедняги как-то выпали из сознания последние 20 лет, и он был уверен, что Зощенко - запрещенный писатель, что его не печатают и вообще кругом враги. Сам же он шел на засекреченную конспиративную квартиру, очевидно, умирая от страха и сознания собственного гражданского подвига. Меня принял за члена тайной организации, работающей над возвращение наследия Зощенко к широкому читателю.
Известие, что это - государственный музей, которому уже почти двадцать лет, и предложение купить книги Зощенко прямо здесь и сейчас, явно пошатнуло его картину мира. Но не перевернуло. Ибо ушел он, как и пришел, не сразу: сначала голова, а потом - тело.