(no subject)
…Мы выехали из Москвы ранним летним утром. Наш «Урал», груженный мебельным гобеленом ревел на совершенно пустом Волоколамском шоссе. Медленно двигалась навстречу дорога и мне мерещились сумерки, вспышки, силуэты танков и черные неподвижные пятна на снегу. Я отгонял видения, переговаривался, орал с водителем Вовкой и снова замолкал. В Даугавпилсе нужно было поговорить с каким-то человеком, разгрузить гобелен в Риге и вернуться. Граница два дня как уже была закрыта, нас ждала таможня. На шоссе не было ни одной машины, кроме нашей. Водитель Вовка очень боялся, а я нет, но сначала на шоссе кончилась солярка, потом исчезло все живое, а потом в воздухе возник запах страха.
В тихий летний вечер по специально раздолбанной дороге мы подобрались к латышской границе. Я держал документы в руках, полностью собрался и готов был к любому повороту событий. Посреди чистого поля показались надписи, потом строения, а вот уже и люди с автоматами показали нам где остановиться…
Вовкина жена работала на птицефабрике, и под ногами у меня стояла специальная кастрюлька, в которой лежали сырые яйца. Я решительно открыл дверь, мысленно прокрутил ситуацию и спрыгнул с подножки. Странные звуки остановили меня, я замер. Кастрюлька, которую я задел ногой, повалилась на бок и застряла в немыслимом положении между подножкой и дверцей. Куриные яйца не спеша выкатывались из нее по одному и падали на асфальт с высоты кабины «Урала». Хлюп, пауза… хлюп… кучка яиц… Я задумчиво поставил кастрюльку на место и направился к вооруженным людям. Они еле-еле сдерживали смех.
В Даугавпилс мы въехали ночью, долго кружили между каких-то военных баз и, наконец, встали на пустынном берегу реки. Я развел костер, поставил вариться картошку. Вовка звал меня купаться, но я не пошел. Я лежал у костра, чувствуя как отсвечивает иногда огонь в маленьких окошках большого фургона за моей спиной. Мы остановились на паромной переправе. Дневные следы колес шли прямо в реку и там исчезали. Машины ушли в никуда… Неожиданно как будто что-то соскочило внутри, и я увидел как линии границ разделяют мою землю. Прямо передо мной, на другом берегу начиналась Литва. Там сейчас на самом модном курорте отдыхала жена лейтенанта Ловкого, про которую я могу сказать только то, что она - жена моего друга. И сам Ловкий сейчас в Литве. Храпит под бочком… А Бесстрашный храпит в Риге, или он не храпит? Отступать некуда, позади Москва… Мое сознание, отделенное от тела поднималось все выше и выше над землей, я ясно видел треугольную границу между Латвией, Литвой и Россией, которая ассоциировалась со словом «лоно». Я поднимался над точкой пересечения, страны окрашивались разными цветами, цвета начинали переливаться и я вспомнил: «цвета побежалости». Земля уже круглилась подо мной и на горизонте появился ярко-желтый купол Чернобыля. Он светился на теле планеты и выдавался за атмосферу как язва… или грыжа? Ясно видимый, засасывающий в себя мир, и исторгающий хаос. Я видел миллионы людей, которые спят около своих любимых и нелюбимых, видел удивительные, сложнейшие связи жизни человечества, и мне так хотелось узнать их, понять, постичь, что… я должен был мотаться над своей землей, и я один почему-то отвечал за все, что на ней происходило.
На мгновение Бог позволил мне даже не почувствовать (я бы сразу умер), а только посмотреть на лицевую сторону нашего бытия, в котором не было ничего человеческого, а только одна огромная, страшная и невыносимая для живых людей ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Этого вполне хватило, чтобы я свалился у костра на песок, проснулся и услышал в своей голове фразу, произнесенную во сне: «Господи, когда же вы поумнеете…»
Свет фар делал видимой каждую неровность песка. Над Даугавой стояла тихая латышская ночь, чуть слышно было как плюмкали волночки у берега. Вовка вышел из воды и шел к костру. Он купался голышом, и я смотрел снизу вверх на его приближающееся естество. Сознание мое просыпалось, рядом уютно булькала картошка, я приподнялся и спросил:
- Холодная, что ли, вода?
- Холодная, - ответил Вовка.
- Сейчас вмажем, - сказал я, поднялся и пошел к машине за тушенкой и водкой. Я шел к машине, загребал ногами песок и декламировал: «Когда одиночество яйцами подкатит под горло, под горло!»
А что мне еще оставалось делать? Молиться что ли? Я просто учился, учился у Жизни, и учеба давалась мне с большим трудом.
В тихий летний вечер по специально раздолбанной дороге мы подобрались к латышской границе. Я держал документы в руках, полностью собрался и готов был к любому повороту событий. Посреди чистого поля показались надписи, потом строения, а вот уже и люди с автоматами показали нам где остановиться…
Вовкина жена работала на птицефабрике, и под ногами у меня стояла специальная кастрюлька, в которой лежали сырые яйца. Я решительно открыл дверь, мысленно прокрутил ситуацию и спрыгнул с подножки. Странные звуки остановили меня, я замер. Кастрюлька, которую я задел ногой, повалилась на бок и застряла в немыслимом положении между подножкой и дверцей. Куриные яйца не спеша выкатывались из нее по одному и падали на асфальт с высоты кабины «Урала». Хлюп, пауза… хлюп… кучка яиц… Я задумчиво поставил кастрюльку на место и направился к вооруженным людям. Они еле-еле сдерживали смех.
В Даугавпилс мы въехали ночью, долго кружили между каких-то военных баз и, наконец, встали на пустынном берегу реки. Я развел костер, поставил вариться картошку. Вовка звал меня купаться, но я не пошел. Я лежал у костра, чувствуя как отсвечивает иногда огонь в маленьких окошках большого фургона за моей спиной. Мы остановились на паромной переправе. Дневные следы колес шли прямо в реку и там исчезали. Машины ушли в никуда… Неожиданно как будто что-то соскочило внутри, и я увидел как линии границ разделяют мою землю. Прямо передо мной, на другом берегу начиналась Литва. Там сейчас на самом модном курорте отдыхала жена лейтенанта Ловкого, про которую я могу сказать только то, что она - жена моего друга. И сам Ловкий сейчас в Литве. Храпит под бочком… А Бесстрашный храпит в Риге, или он не храпит? Отступать некуда, позади Москва… Мое сознание, отделенное от тела поднималось все выше и выше над землей, я ясно видел треугольную границу между Латвией, Литвой и Россией, которая ассоциировалась со словом «лоно». Я поднимался над точкой пересечения, страны окрашивались разными цветами, цвета начинали переливаться и я вспомнил: «цвета побежалости». Земля уже круглилась подо мной и на горизонте появился ярко-желтый купол Чернобыля. Он светился на теле планеты и выдавался за атмосферу как язва… или грыжа? Ясно видимый, засасывающий в себя мир, и исторгающий хаос. Я видел миллионы людей, которые спят около своих любимых и нелюбимых, видел удивительные, сложнейшие связи жизни человечества, и мне так хотелось узнать их, понять, постичь, что… я должен был мотаться над своей землей, и я один почему-то отвечал за все, что на ней происходило.
На мгновение Бог позволил мне даже не почувствовать (я бы сразу умер), а только посмотреть на лицевую сторону нашего бытия, в котором не было ничего человеческого, а только одна огромная, страшная и невыносимая для живых людей ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Этого вполне хватило, чтобы я свалился у костра на песок, проснулся и услышал в своей голове фразу, произнесенную во сне: «Господи, когда же вы поумнеете…»
Свет фар делал видимой каждую неровность песка. Над Даугавой стояла тихая латышская ночь, чуть слышно было как плюмкали волночки у берега. Вовка вышел из воды и шел к костру. Он купался голышом, и я смотрел снизу вверх на его приближающееся естество. Сознание мое просыпалось, рядом уютно булькала картошка, я приподнялся и спросил:
- Холодная, что ли, вода?
- Холодная, - ответил Вовка.
- Сейчас вмажем, - сказал я, поднялся и пошел к машине за тушенкой и водкой. Я шел к машине, загребал ногами песок и декламировал: «Когда одиночество яйцами подкатит под горло, под горло!»
А что мне еще оставалось делать? Молиться что ли? Я просто учился, учился у Жизни, и учеба давалась мне с большим трудом.