Альтернативная история:
Батум. Памяти Михаила Булгакова
Аплодировали долго, бесконечно долго, били в ладоши смертным боем, а на пятом спектакле, который посетил Хозяин со своими вождями, началось светопреставление. Зал закатывался в истерике, дамы визжали и падали с кресел, мужчины ревели в голос. Еще рассказывалось, шепотом, что какой-то рабочий поэт, придя домой, умер от сердечного приступа. А он, бледный и оглушенный автор, стоял на мхатовской сцене вместе с Немировичем и актерами, тоже аплодировал и неподвижно глядел туда, наверх, где медленно сдвигал ладони Иосиф Виссарионович.
На душе было нехорошо. Мысли неслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!», потом: «Погибли!..» Еще накатывала такая мысль: «Бессмертен!..», и это бессмертие вызывало почему-то нестерпимую тоску.
Тогда, в поезде ему тоже было скверно, но это было другое чувство. Привычное ожидание беды, унижения, неудачи. Вдруг... О, это проклятое слово «вдруг», краткое и враждебное. Вот сейчас ввалится в купе крикливая почтальонша с телеграммой, а в той телеграмме известно что. И снова осточертевшие стены халтурного московского жилья, шкафы и бюро, забитые рукописями книг, которые никто не издаст, и пьес, которые никто не увидит. Хоть ложись и помирай.
Когда почтальонша, явившаяся вдруг с телеграммой на станции Серпухов, выкрикнула «бухгалтера», он сразу понял, что перевирают его имя. Он знал, что написано в телеграмме, он всегда это знал. Надобность поездки отпала, что-нибудь в этом роде, бессмысленное, нельзя же прямо писать, что Сталину не понравилось и спектакль запрещен.
Он знал, но он ошибался. Телеграмма предназначалась какому-то Бугаеву. Его судорожно искали по всему вагону, нашли, он хватался за голову и проклинал начальство, выволакивая чемоданы. Поезд тронулся, и получивший телеграмму навсегда остался на перроне.
Сталину «Батум» понравился.
Выкинуть из пьесы велено было четыре куска. Цыганку с ее политически безграмотными гаданием, которая якобы предсказала Сосо, что он будет «большой человек», и выцыганила у него рубль. Жандармские речи про наружность разыскиваемого преступника. Зачем народу знать, что у вождя родинка на ухе и обыкновенная голова? У вождя необыкновенная голова. Нелепую, как выразился Поскребышев, сказку, которую молодой Коба якобы рассказывает в новогоднюю ночь - про дракона, укравшего солнце. Иосиф Виссарионович сказок не рассказывает... А также сцену избиения Джугашвили в царской тюрьме.
Это же нехорошо, сказал человек в трубке, когда в центре Москвы при большом стечении публики бьют товарища Сталина. Вы согласны со мной, таварыщ Нэмирович? «Да, как-то не подумали, - произнес Владимир Иванович мертвым голосом, он плохо соображал в третьем часу утра, когда его разбудил телефонный звонок, - но, понимаете, эта сцена символизирует мученический крест...» Вождь не стал слушать возражений: «Я вам не исусик. Меня только отэц драл, тюремщик меня не драл». И трубка опустела.
А потом началось. Вакханалия в прессе. Колхоз имени Булгакова. Совхоз имени Булгакова. Шахта имени Булгакова. Вахта имени Булгакова. Пароход «Булгаков». Паровоз «Булгаков». Пионеры отряда имени товарища Михаила Булгакова рапортуют и торжественно клянутся товарищу Михаилу Булгакову. Самое ужасное заключалось в том, что эти пионеры зачастили в их новую трехкомнатную квартиру в Лаврушинском. Трубили в горн, распугивая голубей на подоконнике, отдавали салют, повязывали галстук. «Пионеров надо убивать в зародыше», - шепнул он как-то ночью жене, и Елена Сергеевна рассмеялась, потом вздохнула и после долгого молчания произнесла: «Мишенька, но мы ведь всю жизнь мечтали об этом!», и тут рассмеялся он.
Еще чаще приходили взрослые, и в толпе газетчиков, полузнакомых артистов, знакомых стукачей, рабочих делегаций и знаменитых певцов из Большого терялись одинокие друзья. Поговорить было некогда, поговорить было не с кем. Беда, беда. Он и раньше страдал бессонницей, а тут просто измучился, до полудня не мог заснуть. И очень тяжело, мучительно дописывался «Мастер», а «Записки покойника» он отложил в долгий ящик. Писал теперь только по ночам.
В одну из таких ночей позвонили в дверь. Резко, требовательно, потом загромыхали кулаками. Они стояли посреди комнаты, держась за руки, а по квартире сновали мужчины со злодейскими лицами и вытряхали отовсюду все. Рукописи не горели, их просто рассовывали по мешкам. Обыск длился до позднего утра, вот здесь распишитесь, не надо так на меня смотреть, гражданка, громыхнула входная дверь, и они снова были вдвоем в опустевшем доме.
Забрали весь архив. Все запрещенные пьесы. Недописанного «Мастера». Отложенные «Записки покойника», которые извлекли из долгого ящика, бегло пролистали и сунули в тот же бездонный мешок. Отвергнутую книгу про Мольера. На другой день, когда они с Еленой Сергеевной явились в театр, стало известно, что «Дни Турбиных» больше не пойдут. Не мог автор великой пьесы про великого вождя, объяснили ему где надо, сочинять пошлые сценки из жизни недобитых белогвардейцев. А «Батум» шел теперь три раза в неделю, и на просмотр спектакля людей сгоняли целыми рабочими коллективами, армейскими батальонами и милицейскими подразделениями. Яблоку негде было упасть, как писали, работая над стилем, во всех газетах.
Он обращался к Сталину. Пять писем подряд, в которых он убедительно доказывал дорогому Иосифу Виссарионовичу, что литератор не может жить без своего архива, и просил вернуть ему рукописи, остались без ответа. Шестое, самое подробное и отчаянное, Булгаков лично сжег в печке.
В середине сентября 1939 года Михаил Афанасьевич заболел. «Вот настал и мой черед, - писал он другу. - У меня болезнь почек, осложнившаяся расстройством зрения. Лежу, лишенный возможности читать и писать, и глядеть на свет». Он не заслужил света. Он заслужил славу, он не заслужил покой. Невыносимо болела голова. «Батум, - стучало в висках, - батум, ба-тум».
Пропало почти все, что было дорого. Начальство прочитало и велело уничтожить рукописи «Мастера», «Записок покойника», «Собачьего сердца». Лубянка поглотила его пьесы, письма и черновики. Михаил Афанасьевич Булгаков остался в памяти современников и потомков автором первой части «Белой гвардии», «Записок на манжетах», «Дьяволиады», «Роковых яиц», «Стального горла» (все эти публикации убрали, конечно, в спецхран, но тиражи уже давно разошлись, ищи ветра в поле). Еще сохранилась малая проза в ненавидимой им берлинской газетке «Накануне». «Зойкина квартира» в немецком и французском переводах. Халтурные статейки в «Гудке». И пьеса «Батум».
10 марта 1940 года, в 16.39 Елена Сергеевна внесла короткую запись в дневник: «Миша умер». Через час явились мрачные вежливые мужчины с траурными повязками из какой-то загробной правительственной комиссии, сказали, что великий ее муж будет похоронен у Кремлевской стены, и Мишу унесли. Поздно ночью зазвонил телефон. «Товарищ Сталин выражает вам свое соболезнование», - молвил Поскребышев. «Спасибо», - ответила Елена Сергеевна и прибавила: «Будьте вы прокляты», но уже положив палец на рычаг, и больше ничего не сказала.
www.snob.ru/profile/27216/blog/68878
Аплодировали долго, бесконечно долго, били в ладоши смертным боем, а на пятом спектакле, который посетил Хозяин со своими вождями, началось светопреставление. Зал закатывался в истерике, дамы визжали и падали с кресел, мужчины ревели в голос. Еще рассказывалось, шепотом, что какой-то рабочий поэт, придя домой, умер от сердечного приступа. А он, бледный и оглушенный автор, стоял на мхатовской сцене вместе с Немировичем и актерами, тоже аплодировал и неподвижно глядел туда, наверх, где медленно сдвигал ладони Иосиф Виссарионович.
На душе было нехорошо. Мысли неслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!», потом: «Погибли!..» Еще накатывала такая мысль: «Бессмертен!..», и это бессмертие вызывало почему-то нестерпимую тоску.
Тогда, в поезде ему тоже было скверно, но это было другое чувство. Привычное ожидание беды, унижения, неудачи. Вдруг... О, это проклятое слово «вдруг», краткое и враждебное. Вот сейчас ввалится в купе крикливая почтальонша с телеграммой, а в той телеграмме известно что. И снова осточертевшие стены халтурного московского жилья, шкафы и бюро, забитые рукописями книг, которые никто не издаст, и пьес, которые никто не увидит. Хоть ложись и помирай.
Когда почтальонша, явившаяся вдруг с телеграммой на станции Серпухов, выкрикнула «бухгалтера», он сразу понял, что перевирают его имя. Он знал, что написано в телеграмме, он всегда это знал. Надобность поездки отпала, что-нибудь в этом роде, бессмысленное, нельзя же прямо писать, что Сталину не понравилось и спектакль запрещен.
Он знал, но он ошибался. Телеграмма предназначалась какому-то Бугаеву. Его судорожно искали по всему вагону, нашли, он хватался за голову и проклинал начальство, выволакивая чемоданы. Поезд тронулся, и получивший телеграмму навсегда остался на перроне.
Сталину «Батум» понравился.
Выкинуть из пьесы велено было четыре куска. Цыганку с ее политически безграмотными гаданием, которая якобы предсказала Сосо, что он будет «большой человек», и выцыганила у него рубль. Жандармские речи про наружность разыскиваемого преступника. Зачем народу знать, что у вождя родинка на ухе и обыкновенная голова? У вождя необыкновенная голова. Нелепую, как выразился Поскребышев, сказку, которую молодой Коба якобы рассказывает в новогоднюю ночь - про дракона, укравшего солнце. Иосиф Виссарионович сказок не рассказывает... А также сцену избиения Джугашвили в царской тюрьме.
Это же нехорошо, сказал человек в трубке, когда в центре Москвы при большом стечении публики бьют товарища Сталина. Вы согласны со мной, таварыщ Нэмирович? «Да, как-то не подумали, - произнес Владимир Иванович мертвым голосом, он плохо соображал в третьем часу утра, когда его разбудил телефонный звонок, - но, понимаете, эта сцена символизирует мученический крест...» Вождь не стал слушать возражений: «Я вам не исусик. Меня только отэц драл, тюремщик меня не драл». И трубка опустела.
А потом началось. Вакханалия в прессе. Колхоз имени Булгакова. Совхоз имени Булгакова. Шахта имени Булгакова. Вахта имени Булгакова. Пароход «Булгаков». Паровоз «Булгаков». Пионеры отряда имени товарища Михаила Булгакова рапортуют и торжественно клянутся товарищу Михаилу Булгакову. Самое ужасное заключалось в том, что эти пионеры зачастили в их новую трехкомнатную квартиру в Лаврушинском. Трубили в горн, распугивая голубей на подоконнике, отдавали салют, повязывали галстук. «Пионеров надо убивать в зародыше», - шепнул он как-то ночью жене, и Елена Сергеевна рассмеялась, потом вздохнула и после долгого молчания произнесла: «Мишенька, но мы ведь всю жизнь мечтали об этом!», и тут рассмеялся он.
Еще чаще приходили взрослые, и в толпе газетчиков, полузнакомых артистов, знакомых стукачей, рабочих делегаций и знаменитых певцов из Большого терялись одинокие друзья. Поговорить было некогда, поговорить было не с кем. Беда, беда. Он и раньше страдал бессонницей, а тут просто измучился, до полудня не мог заснуть. И очень тяжело, мучительно дописывался «Мастер», а «Записки покойника» он отложил в долгий ящик. Писал теперь только по ночам.
В одну из таких ночей позвонили в дверь. Резко, требовательно, потом загромыхали кулаками. Они стояли посреди комнаты, держась за руки, а по квартире сновали мужчины со злодейскими лицами и вытряхали отовсюду все. Рукописи не горели, их просто рассовывали по мешкам. Обыск длился до позднего утра, вот здесь распишитесь, не надо так на меня смотреть, гражданка, громыхнула входная дверь, и они снова были вдвоем в опустевшем доме.
Забрали весь архив. Все запрещенные пьесы. Недописанного «Мастера». Отложенные «Записки покойника», которые извлекли из долгого ящика, бегло пролистали и сунули в тот же бездонный мешок. Отвергнутую книгу про Мольера. На другой день, когда они с Еленой Сергеевной явились в театр, стало известно, что «Дни Турбиных» больше не пойдут. Не мог автор великой пьесы про великого вождя, объяснили ему где надо, сочинять пошлые сценки из жизни недобитых белогвардейцев. А «Батум» шел теперь три раза в неделю, и на просмотр спектакля людей сгоняли целыми рабочими коллективами, армейскими батальонами и милицейскими подразделениями. Яблоку негде было упасть, как писали, работая над стилем, во всех газетах.
Он обращался к Сталину. Пять писем подряд, в которых он убедительно доказывал дорогому Иосифу Виссарионовичу, что литератор не может жить без своего архива, и просил вернуть ему рукописи, остались без ответа. Шестое, самое подробное и отчаянное, Булгаков лично сжег в печке.
В середине сентября 1939 года Михаил Афанасьевич заболел. «Вот настал и мой черед, - писал он другу. - У меня болезнь почек, осложнившаяся расстройством зрения. Лежу, лишенный возможности читать и писать, и глядеть на свет». Он не заслужил света. Он заслужил славу, он не заслужил покой. Невыносимо болела голова. «Батум, - стучало в висках, - батум, ба-тум».
Пропало почти все, что было дорого. Начальство прочитало и велело уничтожить рукописи «Мастера», «Записок покойника», «Собачьего сердца». Лубянка поглотила его пьесы, письма и черновики. Михаил Афанасьевич Булгаков остался в памяти современников и потомков автором первой части «Белой гвардии», «Записок на манжетах», «Дьяволиады», «Роковых яиц», «Стального горла» (все эти публикации убрали, конечно, в спецхран, но тиражи уже давно разошлись, ищи ветра в поле). Еще сохранилась малая проза в ненавидимой им берлинской газетке «Накануне». «Зойкина квартира» в немецком и французском переводах. Халтурные статейки в «Гудке». И пьеса «Батум».
10 марта 1940 года, в 16.39 Елена Сергеевна внесла короткую запись в дневник: «Миша умер». Через час явились мрачные вежливые мужчины с траурными повязками из какой-то загробной правительственной комиссии, сказали, что великий ее муж будет похоронен у Кремлевской стены, и Мишу унесли. Поздно ночью зазвонил телефон. «Товарищ Сталин выражает вам свое соболезнование», - молвил Поскребышев. «Спасибо», - ответила Елена Сергеевна и прибавила: «Будьте вы прокляты», но уже положив палец на рычаг, и больше ничего не сказала.
www.snob.ru/profile/27216/blog/68878