Пауль Целан
ТОЙ СИНЕВЫ, КОТОРОЙ ВЗГЛЯД ЕГО ИСКАЛ
Той синевы, которой взгляд его искал, я выпил первым.
Из следа твоего я пил и видел:
ты катишься сквозь пальцы мои, жемчуг, и растешь.
Растешь, как все, кто преданы забвенью.
И катишься: так черный град тоски
сыплет в платок, беленный взмахами прощанья.
.
* * *
Так спи, мои глаза еще открыты.
Все чаши ливня, кажется, пусты.
Ночь сердце будет трогать, сердце - жито.
Но слишком поздно, жница, для косы.
Так снежно-бел ты, ветер небосвода!
Бело, что отнято, бело, что есть!
Ты знаешь счет часам, я знаю годы.
Мы пили ливень, ливень пили здесь.
.
ЗЕМЛЯ БЫЛА В НИХ
Земля была в них, и
они рыли.
Они рыли и рыли. На это шел
их день, их ночь. И они не славили Бога,
который, как они слышали, все это замыслил,
который, как они слышали, все это провидел.
Они рыли и дальше не слушали; и
они не стали мудрей, не сложили песен,
не придумали для себя никаких языков.
Они рыли.
И штиль навещал их, и вал штормовой,
и - все - их моря навестили.
Я рою, ты роешь, вон и червь дождевой
тоже роет. Вот песнь: они рыли.
О некий, о всякий, о ты, никакой!
Где теперь то, что шло на нигдейность?
О, ты роешь, я рою; я рою к тебе, за тобой,
и наш перстень на пальце не спит, как младенец.
Ольга Седакова. Переводы с немецкого.
«Уроки распада», моя первая книга на французском языке, вышла в 1949-м в издательстве «Галлимар». К тому времени я уже опубликовал пять книг по-румынски. В качестве стипендиата французского Института в Бухаресте я прибыл в 1937-м в Париж и с тех пор там и обосновался. Идея бегства от своего родного языка овладела мной только в сорок седьмом. Это было совершенно неожиданное решение. Сменить язык в тридцать семь лет - предприятие нелегкое. По сути, это мука, но мука плодотворная, приключение, придающее здешнему бытию (а оно, видит Бог, в этом нуждается!) смысл. Советую каждому, кто переживает депрессию, учиться иностранному языку: слово позволяет вернуть силы, обновиться. Не борись я столь отчаянно за французский язык, наверное, я совершил бы самоубийство. Каждый язык - континент, универсум; освоивший его становится завоевателем. Но вернемся к теме...
Перевод «Уроков распада» оказался делом нелегким. Издательство «Ровольт» поручило его одной некомпетентной даме. В результате последовала полная катастрофа, необходимо было найти замену. Один румынский автор, Вирджил Иерунка, который после войны издавал в Румынии литературный журнал и опубликовал в нем первые стихотворения Пауля Целана, горячо рекомендовал мне его. Я знал его только по имени, оба мы жили в Латинском квартале. Целан согласился на мое предложение, засел за работу и на удивление скоро ее закончил. Мы часто виделись. Он попросил меня просматривать по мере готовности отдельные главы, чтобы я мог делать замечания. Проблемы перевода были тогда для меня совершенно чужими, и я был очень далек от того, чтобы оценить их смысл и масштаб. Сама мысль о том, что можно серьезно этим интересоваться, казалась мне странной. Позже я в корне изменил свое мнение и рассматривал перевод как необычайное достижение, как героический поступок, почти равноценный творчеству. Сегодня я убежден, что только тот, кто взял на себя труд перевода, действительно понял книгу. В большинстве случаев хороший переводчик более прозорлив, чем автор, который до того захвачен своим произведением, что не замечает или не опознает его «тайн», то есть ошибок и границ. Эту позицию Целан, безусловно, разделил бы со мной - он, так веривший в слова, его погубившие.
Когда в 1978-м издательство «Клетт-Котта» подготовило новое издание «Уроков распада», меня попросили выправить возможные ошибки. Сам я был не в состоянии это сделать, просить тоже никого не решился. Целана нельзя улучшить. За несколько месяцев до смерти он сказал мне, что охотно просмотрел бы еще раз весь текст. Наверняка он внес бы не одну поправку, ведь перевод «Уроков распада» был только началом его переводческой карьеры. Это настоящее чудо, что он, человек в философии несведущий, сумел выстоять перед трудностями бесконечных парадоксов и даже прямых провокаций, которыми полна моя книга.
Общение с этим крайне измученным человеком было нелегким. К людям он относился с предубеждением, держался за свою недоверчивость, и тем настойчивее, чем сильнее был его болезненный страх оказаться уязвленным. Его ранило все. Малейшая бестактность, пусть даже непреднамеренная, его добивала. Сам он был предельно внимательным, бесконечно предупредительным, от противной стороны ожидал того же и ненавидел бесцеремонность, которая в ходу у парижан, будь то писатели или нет. Однажды я встретил его на улице совершенно вне себя, почти в отчаянии от того что X, приглашенный им на ужин, не счел нужным прийти. «Успокойтесь, - говорил я ему, - X ведет себя так со всеми, он известен своей необязательностью. Напрасно вы на него рассчитывали!»
Целан жил тогда очень скромно и без перспектив на лучшее. Трудно представить его на какой-то службе. Из-за своей сверхчувствительности он однажды почти упустил одну редкую возможность. Как-то, зайдя к нему в гости, я рассказал, что освободилось место преподавателя немецкого в «Эколь нормаль сюперьер» и что скоро будет новое назначение. Я попытался убедить Целана, чтобы он обязательно переговорил с германистом, от которого все зависело. Он ответил, что ничего не станет предпринимать, упомянутый профессор относится к нему пренебрежительно, и он не желает подвергать себя риску отказа, который, с его точки зрения, предрешен. Все уговоры были напрасны. Вернувшись домой, я послал ему срочное письмо, в котором писал, какое безумие не использовать эту возможность. В конце концов он все же позвонил профессору, и вся история уладилась в несколько минут. «Я в нем ошибся», - признавался он потом.
Не хочу утверждать, будто он видел в каждом человеке потенциального врага, но то, что он жил в паническом страхе разочароваться или обмануться, несомненно. Его неспособность к отстранению или к цинизму превратила его жизнь в кошмар. Никогда не забуду тот вечер у него дома, когда вдова одного поэта, затеявшая против него из-за литературной зависти низкую кампанию во Франции и Германии, обвинила его в плагиате у своего мужа. «Нет на свете человека несчастней меня», - повторял он снова и снова. Гордость не смягчает ярости, тем более - отчаяния.
Что-то, должно быть, сломалось в нем очень рано, задолго до ужасов, случившихся с ним и его близкими. Я вспоминаю вечер в красивом загородном доме его жены, в сорока километрах от Парижа. Это был чудесный день. Все располагало к отдыху, к забвению, к иллюзии. Целан, в шезлонге, пытался быть веселым, но это ему не удавалось. Он смущенно взирал на происходящее, словно незваный гость, как если бы это роскошное спокойствие было не для него. «Что я здесь, собственно, делаю?» - возможно, думал он. И действительно, что ему было искать в нетронутости этого сада, ему, виновному в своем несчастье и обреченному - неизвестно почему - нигде не находить своего места? Я бы солгал, если бы стал утверждать, что чувствовал себя неуютно. Но, как бы там ни было, всё в хозяине дома, даже его улыбка, было отмечено завораживающей печалью, как будто он чувствовал, что будущего у него нет.
Клеймо неизбежного - избранность оно или проклятие? И то и другое. Эта двойственность определяет трагизм существования. Целан был фигурой трагической, трагическим существом. Поэтому он для нас не просто поэт.