Письма Колчака к Тимиревой- Письмо 11 и 12
[Около 10 мая]
Вы пишете мне про Ваши мысли о моем нежелании писать Вам о том, что я
забыл Вас. Это не совсем так: я не забыл Вас, и желание писать Вам, хотя бы
для того, чтобы иметь письма Ваши, у меня, конечно, есть, но я должен был
заставить себя не думать о Вас, ни о переписке с Вами. Уверяю Вас, что
забыть что-либо по принуждению - вещь очень трудная, но все-таки, как я
убедился, возможная.
Возьмите любое из моих писем, вспомните слова мои, и Вы поймете, какое
это для меня огромное несчастье и горе. Но оно не одно - рушилось все
остальное, что имело для меня наибольшую ценность и содержание. Надо ли
прибавлять к этому еще что-либо. Мне тяжело писать. Я могу заставить себя
делать что угодно могу смеяться, гораздо больше, чем написать несколько листков бумаги, но есть же представление о целесообразности того или иного поступка.
No 12
Это было, во всяком случае, отвратительнейшее путешествие, исключительное по
скверным воспоминаниям и впечатлениям...
Э.м.20 мая 1917 г.
"Дерзкий"
На ходу в море
ГАВ
Я получил письмо Ваше от ….неделю тому назад, но до сего дня не мог ответить Вам. Всю
эту неделю я провел на миноносцах в переходах в северной части Черного моря,
ходил в Одессу для свидания с Керенским и ген. Щербачевым, ходил в Севастополь с министром, отвез его обратно в Одессу, пришел в Николаев и теперь возвращаюсь в
Севастополь с "Быстрым" и вновь вступившим в строй миноносцем "Керчь", делавшим свой первый переход морем.
Иногда в свободные часы я брал бумагу, ставил число и название
миноносца, затем выписывал "Глубокоуважаемая Анна Васильевна" - но далее
лист бумаги оставался чистым, и, проведя некоторое время в созерцании этого
явления, я убеждался, что написать ничего не могу. Тогда я принимался за
какое-либо другое, более продуктивное занятие.
Сегодня месяц, как я уехал из Петрограда, и первое время, когда я
вспоминал свое пребывание в этом городе, возвращение в Севастополь и дни по
прибытии на свой корабль, я испытывал желание забыть и не думать об этом
времени. Но теперь мне это стало безразличным.
Скажу откровенно, что я сделал также все, чтобы хотя немного забыть и
не думать о Вас, так, как это я делал ранее. Забыть Вас, конечно, нельзя, по
крайней мере в такой короткий срок, но не думать и не вспоминать возможно
себя заставить, и я это сделал, как только вернулся на свой корабль. Прошу
извинить меня - но я хочу позволить себе говорить то, что думаю, тем более
что мне довольно безразлично, что из этого получится. Если хотите, прошу
поверить мне, что я совершенно далек от всякой мысли на что-либо жаловаться,
сожалеть или надеяться.
Я пишу Вам в ответ на письмо Ваше о том, о чем сейчас думаю
безотносительно к прошедшему и будущему. Все то, что было связано с Вами,
для меня исчезло - Вы, вероятно, согласитесь, что эта метаморфоза, во всяком
случае, не принадлежит к числу приятных неожиданностей. Но она явилась как
факт, как ясное логическое заключение, простое, как математическая формула.
Я могу с точностью до минуты представить себе время, когда это случилось, и
то, что я пережил тогда, несомненно гораздо хуже, чем Вы думаете и чем я
мог бы изложить на бумаге.
Я писал в предыдущем письме, что одна военная и политическая
"конъюнктура", поскольку она связана с моей жизнью и деятельностью,
создавала "концепцию", к которой, казалось бы, нечего прибавить. Но
"прибавка" нашлась и была достойна этой "концепции". Разрушилось все, и я
оказался, говоря эпическим языком, как некогда Марий перед
развалинами Карфагена. История Иловайского указывает, что этот
великий демократ, находясь в ссылке, плакал, сидя на этих развалинах. Не
знаю, насколько это верно, думаю, что Марий если и плакал над Карфагеном, то
только из зависти, что дело разрушения этого города произошло раньше и без
его участия, но что он чувствовал себя прескверно, я в этом уверен. Но, в
сущности, это неважно, тем более что я даже не плакал за полнейшим
бессмыслием этого занятия.
Первое, что я сделал, когда прибыл на корабль и остался один, - это
собрал все, что было связано с Вами и напоминало Вас, - Ваши письма,
фотографии, - уложил все в стальной ящик где хранил
некоторые секретные документы с особым замком, открыть который я не всегда
умею, и приказал его убрать подальше. Это было очень тяжело, и вечером я
почувствовал себя еще хуже. В обстановке ничего почти не изменилось, но
отсутствие нескольких Ваших фотографий, казалось, только подчеркивало дикую
пустоту, которая создалась в моей каюте сомнительное
украшение которой составили только несколько винтовок и пистолетов на голых
лакированных переборках. На пустом столе стояли белые и розовые розы,
присланные садовником во исполнение моих приказаний, несмотря на
существующие свободы, - я выбросил их в иллюминатор, прошел в лазарет и
отправил тем же путем белые, синие и красные цветы; в столовой уныло стояли
два каких-то печальных лопуха, покорно ожидая общей участи, но я не нашел у
них какого-либо сходства с Вами и потому предоставил им умирать естественной
смертью. Больше делать в предпринятом направлении было нечего. На другой
день я ушел в море на "Свободной России". Я пережил вновь очень тяжелые
минуты, когда, выйдя в море, спустился в свою походную каюту. Эта маленькая,
жалкая каюта на мостике около передней трубы, казалось бы, ничего общего с
Вами не имеет, но я всегда в ней писал Вам письма и так много думал о Вас,
что, оказавшись в ней, я против желания вернулся к этому занятию... На
другой день при стрельбе руководивший огнем артиллерийский офицер дал залп
второй башни под очень острым углом и обратил мою каюту в кучу ломаных досок
и битого стекла. Раньше я всегда возмущался, когда неосторожной стрельбой у
меня выбивали иллюминатор или ломали дверь, но тогда я даже не сделал
замечания извинявшемуся за этот погром офицеру и переселился в кормовое
помещение, где раньше никогда не жил на походах.
Каюту поправили, и на втором выходе я там писал Вам письмо - Вы его
получили, вероятно. "Помилуй Бог, как глупо", - может быть, скажете Вы.
"Да", - скажу я, это очень глупо, но мне было больно, и это хуже, чем глупо.
Следя за собой и заставляя не оставаться без какого-нибудь занятия в те
часы, когда я раньше отдыхал, я пересилил себя, и теперь я ...