Тбилиси-08. Части 5-8.
К моему огромному удивлению, меня все чаще и чаще в последнее время очень деликатно стали спрашивать, а что произошло дальше, в этом дождливом и солнечном Тбилиси.
Друзья, я была совершенно уверена, что это настолько тяжело читать (хотя мне почему-то виделось все это в более радужном свете), что решила поберечь ваши нервы и перестала вывешивать свои личные тбилисские записки.
Они же, меж тем, как были написаны, так и остались написаны, ничего с ними не произошло :).
Читайте, пожалуйста.
(под кат прошу только тех, кому это действительно надо. это личное, тем более женское и картинок там нет)
Часть 1-я "10 негритят"
Часть 2-я "Счастье"
Части 3-я "Солнце" и 4-я "Мурысонька"
5. Серебро и медь.
Благословенны детские болезни. Скольких они сблизили, скольких примирили.
Мы с Алькой чем-то отравились - то ли чурчхелой в Ботаническом саду, то ли уже дома хинкали, то ли это вообще какой-то замысловатый вирус, который, однако, не тронул Юську. В ночь на вторник и весь следующий день нас рвало под высокую температуру. Совместные усилия над приведением ребенка в здоровый вид сблизили нас с ним. Он долго был дома и мы тепло общались.
И тут - надо же было такому случиться - даже не надо спрашивать, почему такое могло произойти - это все судьба - в середине дня пришла Алькина сестра Куна. Лялька-то была весьма бодра к этому времени и совершенно естественным образом развлекала гостью, а вот меня с моими 38,5 мотало до маниакального желания немедленно улечься в глубокий обморок и тошнило от одной мысли о чем-то ином. С Куной мы никогда раньше не разговаривали - я лишь видела ее несколько раз мельком, вместе с другими сестрами. Стоит ли представлять мое отчаяние - новый человек, да еще одна пришла в гости познакомиться поближе - а у меня в голове жар, и ситуация с угощенческой частью еще хуже, чем в первый раз - если в случае с Ники я, махнув рукой на свое уродство, сбегала в магазин, то здесь мне чисто физически до него не добраться.
Но как-то проскочили - нашлись какие-то спрятанные с того раза печенья и шоколадная паста, в какой-то момент мне стало легче, голова прояснилась, разговор наладился и поехал сам собой, мы разулыбались, Алькин отец за нами.
Вечером малыша опять рвало, папа побежал за лекарством, ночь прошла тихо (подействовало), в среду он в основном работал дома; пока я ходила в магазин, дите валялось в отцовой постели с папой на пару, потом папа ушел, потом пришел, весь день мы смеялись и шутили (мой засохший было герпес лопался и лопался), дверь в комнату оставалась приоткрытой, он то и дело выходил из своего узилища и ни разу не отказался съесть то, что я приготовила.
Днем он принес детям редкие монетки - в 1 и 2 тетри. Я опять (который раз я озвучила ему это? сказала о своем нумизматическом альбоме (с намеком говорила всегда - он же очень много ездит, а тут просто сказала). Услышал впервые, спустя какое-то время принес колоссального размера мешочек со всякой разной медью и серебром и предложил выбирать себе любые.
Весь вечер возилась с сортировкой, ждала его и была абсолютно счастлива.
6. Ветер.
Мы выздоровели. Дверь плотно закрыта. Он уходит - мы еще спим, он приходит далеко заполночь - они уже спят, я жду его, его дежурное "привет" и его шмыг к себе за дверь. Или я шмыг. Когда он отвечает, что не ничего не будет кушать - что мне еще делать? Только шмыгать.
Скажи,
Как мне без тебя
Научиться жить -
Видишь, я летаю
Камнем с души...
В городе ветер. Мне даже не нужно закрывать глаза, чтобы он поднял меня - совсем невысоко, на высоту метра 3-4, так достаточно - и повел, повел, повел... Над рекой, над площадью Героев, над университетским парком, где лет 8 назад он сорвал мне листок гингко, который хранится у меня на работе, над Ваке.
Он жил здесь раньше. В своем офисе. В тот период, когда мы приехали сюда 5 лет назад, чтобы жить рядом с ним. Я долгое время не знала, где именно искать его - он заходил к нам раз в месяц на 20 минут, я безумно тосковала по нему, я хотела видеть его - хоть украдкой, хоть еще как - но видеть. Я бродила по Ваке с коляской и Юркой и искала его, надеясь вдруг в окне увидеть обожаемую сутулую фигуру или прочитать какую-нибудь вывеску о его детище, или просто на чудо. Я стояла под выбранными наугад, сердцем, окнами и ждала, когда он пройдет в окне или выйдет на балкон, или зайдет в подъезд. Я так и не нашла его. Когда я узнала, где именно его работа, я горько-горько посмеялась над своим всевидящим сердцем. Я по сто раз на дню проходила мимо этого места, так ни разу и не остановившись поглядеть в эти окна, самонадеянно решив, что уж на таком проходе он точно себе ничего не заведет.
Неси меня ветер, неси, куда хочешь. Кружащиеся буро-желтые листья, кованые решетки, облезающие платаны, посыпанные красной толченой крошкой скверики, великие каменные люди; разноцветные и глянцевые, как елочные игрушки, лоточки с фруктами и чурчхелой, темные подъезды с резными тяжелыми дверями, веселые бездумные фантики и горькие, оставленные, как и я, окурки. Я вижу все дома и окна, которые я видела тогда, - где он мог бы жить, где мы могли бы жить с ним - пусть в чем-нибудь маленьком, пусть без отопления, газа и света, но я сделала бы его уютным, но я бы обогрела и осветила его - лишь бы он был рядом всегда.
Сегодня, когда я пишу это, сидя в ноябрьской ночной огромной его кухне, день его рождения. Счастья тебе, солнце мое, жизнь моя, кровь моя, воздух мой, ветер мой...
Еще накануне вечером мы накидали ему на кровать разноцветных шариков. Утром часть шариков была вынесена в зал (я так понимаю, он любезно предложил им с ними поиграть), а часть оставлена в его Норе.
Он пришел рано, в полночь. Веселый. Кушать не стал (а там салат Мимоза, баклажаны с орехами, детское шоколадное гнездо для него, торт Муравейник, яблоки с орехами). Подарки не показал. Дверь закрыл.
Я включила Хауза, и лишь эта прививка мизантропии избавила меня от моей вездесущей депрессивной тоски.
Я сварливо думаю, что, пожалуй, я хочу от него всего и по полной программе. Какой смысл скромничать и не мечтать, и делать вид самой себе, что тебе ничего такого особенного и не надо, просто пообщаться да повидать, если все равно ничего не дают? Где нет первого и второго, почему бы и не отсутствовать там третьему? Все равно в своей сумме они дают ноль.
Смотри,
Как я без тебя
Научилась жить -
Видишь, я летаю
Камнем с души.
7. Сны.
В Тбилиси сны мне почти не снятся. Снилось всего сна 3, наверное.
О Тбилиси. В Тбилиси о Тбилиси - как может быть иначе?
Снится он. Через с стенку с ним снится он - как может быть иначе?
Тбилиси снится старый и современный, он - молодой и нынешний, я - то мальчик, то девочка.
Я хожу или езжу на ослике по залитым солнцем авлабарским или верийским улицам с нависающими балконами и задевающими о лицо нитями с развешанным разноцветным бельем или ветвями королька, абрикоса, граната, я отковыриваю меняющуюся, как у ящериц, чешуйчатую кожу платанов, я слышу разноязычную речь, я говорю на всех языках, я стряхиваю тонко-песчаную пыль с причудливой сафьяновой обуви и похожей на ковер одежды, и на голове у меня белая мохнатая шапка, как на тех позапрошловековых фотографиях из альбома «Старый Тбилиси», и я подпрыгиваю и свободно лечу в это голубое-голубое небо и повторяю, как любимую радостную молитву: "Цвет небесный, синий цвет, полюбил я с юных лет", - лечу над рекой, теплой, бутылочно-зеленоватой ленивой рекой, в которую так любят глядеться и небо, и кряжистые берега с изящными кустиками, и резьба разноцветных балкончиков прохладных деревянных домов, и властный Царь на коне, и песочная архитектура церквей под остроконечными красно-коричневыми шапочками, и краешки окрестных гор, и изогнутые мосты, и любопытный глаз моего ослика, и солнце, и небесная пудра облаков, и Ангелы, и детское и взрослое счастье, и мое. Я приложу ладони к воде, к горячим квадрам палевого песчаника храмов, к осыпающейся штукатурке домов, и тепло этого изумительного города напоит мое бедное грустное холодное северное сердце своими красками, своими звуками, своими запахами.
Нет, никуда я не хочу и не смогу улететь отсюда - хотя могу и в космос, где так холодно, и куда-нибудь еще. Я буду летать здесь, покуда хватит сна, я буду стараться не проснуться, купаясь в этом живом тепле живого города.
8. Свобода.
Солнце сменяется хмурыми моросящими днями, зеленые салаты и шарлотка - запеченной курицей и запеканкой, Ботанический сад и Этнографический музей - туманной Мтацминдой, храмами, сумрачным проспектом Агмашенебели и гостями.
Его дверь то открыта, то закрыта, и я уже устала следить за этим и даже перестала видеть в этом смысл - ну, вот он, он такой, и мне, пусть и горько, но все равно хорошо. Ночами я набираюсь наглости и сажусь на кухне напротив него смотреть, как он ест, если у него хватает неосторожности поставить себе чайник или выразить желание чего-нибудь перекусить. В конце концов, - решаю я, - хуже быть уже не может, а так хоть посмотрю на него сколько-нибудь, пусть злится, если хочет. Но он не злился. Устало разговаривает со мной либо также устало и медленно ковыряет еду и отхлебывает чаю.
Я рассматривала его миллиметр за миллиметром, когда он не смотрел на меня, либо его руки и кошку на коленях, также миллиметр за миллиметром, когда смотрел. Потом, ложась спать, я в абсолютно бодрственном предсонье точно так же рассматривала свою нежность - по крупиночкам отделяемую от общей массы и перекладываемую в другую кучку - как сортируют гречку, как вычищают перья птицы. Мне так хотелось избавиться от ненастоящего, фальшивого, надуманного. В те ночи я была чиста перед собой, как горный хрусталь, глотнув понятой мной горькой правды и переварив ее.
Состояния двери я больше не замечала.
Потом он болел (видиом, это все-таки был вирус), я ухаживала - носила ему чай.
Жизнь стала налаживаться. Мы стали выходить в люди.
Начать я решила издалека. С ноября-декабря 2002 года. Я приехала тогда на 2 месяца к нему, привезла посмотреть годовалую ляльку, поставив на кон свою работу и потеряв ее (это долгая история - незадолго до этого осложнились отношения с начальником в результате нашего внутреннего армяно-грузинского конфликта, он передумал отпускать меня, хотя в сентябре давал добро, и сказал: уедете - уволитесь). Мы жили в заброшенной квартире моей тбилисской подруги - 2 совершенно счастливых заснеженных месяца в полупустой старой тбилисской квартире с огромными потолками и в центре города. Я каждый день ходила в архив (у меня тогда еще были амбиции по поводу диссера), и у Альки была няня Валя.
Я давно потеряла все ее координаты. Но решила найти ее почему-то именно в этот приезд (может быть, пытаясь отогреть сердце теми воспоминаниями о счастливых временах, перенеся часть их в реальность?), помятуя, что по воскресеньям она всегда ходит в Александро-Невскую русскую церковь на Плеханова (Марджанишвили). Я была просто уверена, что найду ее там. Ну, мы и пошли туда во второе наше воскресенье (до отъезда оставалось 5 дней). Я увидела ее почти сразу. Там было очень много народу, мы протиснулись вперед и встали слева. Я только начала изучать глазами людей, как она сама вышла на нас и, не видя, прошла мимо.
Я окликнула. Она не верила своим глазам, она была готова вести нас к себе в гости сразу же, бросив все - хотя, вообще-то, она ехала на чьи-то похороны и вообще не собиралась сегодня заходить в эту церковь. Мы были у нее на следующий день, а потом были - где успели.
Зашли в несколько церквей - куда успели. Родное и близкое, как дом.
День отъезда подошел очень быстро.
Я, как водится, ничего толком не успела - посетить, поснимать, купить, увидеть... Слишком долго рефлексировала первые 1,5 -2 недели.
Проводить зашли его девочки - Ники и Куна. Под их щебет мне удалось сфотографировать всех с Алей и по отдельности (обычно он категорически отказывается сниматься - тут же, при дочерях, ему было неудобно стесняться). Они ушли, прилетел наш грузинский куратор, сунул мне напоследок книг, мы сели в такси и поехали.
Сдав багаж, я шла по аэропорту почти с закрытыми глазами. Я не хотела видеть, как он уходит. Он всегда уходит, почти убегает, едва доведя нас до паспортного контроля. Я даже не успеваю ничего сказать ему. Он не подходит ближе, чем на 3 метра - боится, что я кинусь его обнимать и начну реветь. Треплет малыша, стремительно разворачивается и убегает.
Дошли.
Остановились.
Смотрю в пол, зная, что сейчас услышу его шаги, дав себе зарок не поднимать глаз.
Я не хочу на это смотреть и не буду.
Ничего не слышу.
Стою достаточно долго для такого момента, но все равно ничего не слышу.
Поднимаю глаза.
Он стоит, развернувшись всем торсом к нам, близко стоит и никуда не уходит.
А в глазах...
Кто в пол, кто убегает, - подумала я, - все прячут по-разному...
Смотрит на Алю.
Она и Юра смотрят на меня и него.
Он мнется и молчит. Потом смотрит на меня.
И я молчу и смотрю на него.
Мне даже показалось, что я могла бы сейчас во всей полноте исполнить свой прощальный ритуал с обниманием и слезами, и он бы принял его.
Но я не хочу насиловать его.
У меня ни слезинки.
Мы прощаемся несколько минут, он обнимает детей и ждет, когда мы развернемся и пойдем на контроль, стоит и уходит лишь когда я начинаю общаться с пограничником.
Мы впервые в жизни попрощались по-человечески.
Друзья, я была совершенно уверена, что это настолько тяжело читать (хотя мне почему-то виделось все это в более радужном свете), что решила поберечь ваши нервы и перестала вывешивать свои личные тбилисские записки.
Они же, меж тем, как были написаны, так и остались написаны, ничего с ними не произошло :).
Читайте, пожалуйста.
(под кат прошу только тех, кому это действительно надо. это личное, тем более женское и картинок там нет)
Часть 1-я "10 негритят"
Часть 2-я "Счастье"
Части 3-я "Солнце" и 4-я "Мурысонька"
5. Серебро и медь.
Благословенны детские болезни. Скольких они сблизили, скольких примирили.
Мы с Алькой чем-то отравились - то ли чурчхелой в Ботаническом саду, то ли уже дома хинкали, то ли это вообще какой-то замысловатый вирус, который, однако, не тронул Юську. В ночь на вторник и весь следующий день нас рвало под высокую температуру. Совместные усилия над приведением ребенка в здоровый вид сблизили нас с ним. Он долго был дома и мы тепло общались.
И тут - надо же было такому случиться - даже не надо спрашивать, почему такое могло произойти - это все судьба - в середине дня пришла Алькина сестра Куна. Лялька-то была весьма бодра к этому времени и совершенно естественным образом развлекала гостью, а вот меня с моими 38,5 мотало до маниакального желания немедленно улечься в глубокий обморок и тошнило от одной мысли о чем-то ином. С Куной мы никогда раньше не разговаривали - я лишь видела ее несколько раз мельком, вместе с другими сестрами. Стоит ли представлять мое отчаяние - новый человек, да еще одна пришла в гости познакомиться поближе - а у меня в голове жар, и ситуация с угощенческой частью еще хуже, чем в первый раз - если в случае с Ники я, махнув рукой на свое уродство, сбегала в магазин, то здесь мне чисто физически до него не добраться.
Но как-то проскочили - нашлись какие-то спрятанные с того раза печенья и шоколадная паста, в какой-то момент мне стало легче, голова прояснилась, разговор наладился и поехал сам собой, мы разулыбались, Алькин отец за нами.
Вечером малыша опять рвало, папа побежал за лекарством, ночь прошла тихо (подействовало), в среду он в основном работал дома; пока я ходила в магазин, дите валялось в отцовой постели с папой на пару, потом папа ушел, потом пришел, весь день мы смеялись и шутили (мой засохший было герпес лопался и лопался), дверь в комнату оставалась приоткрытой, он то и дело выходил из своего узилища и ни разу не отказался съесть то, что я приготовила.
Днем он принес детям редкие монетки - в 1 и 2 тетри. Я опять (который раз я озвучила ему это? сказала о своем нумизматическом альбоме (с намеком говорила всегда - он же очень много ездит, а тут просто сказала). Услышал впервые, спустя какое-то время принес колоссального размера мешочек со всякой разной медью и серебром и предложил выбирать себе любые.
Весь вечер возилась с сортировкой, ждала его и была абсолютно счастлива.
6. Ветер.
Мы выздоровели. Дверь плотно закрыта. Он уходит - мы еще спим, он приходит далеко заполночь - они уже спят, я жду его, его дежурное "привет" и его шмыг к себе за дверь. Или я шмыг. Когда он отвечает, что не ничего не будет кушать - что мне еще делать? Только шмыгать.
Скажи,
Как мне без тебя
Научиться жить -
Видишь, я летаю
Камнем с души...
В городе ветер. Мне даже не нужно закрывать глаза, чтобы он поднял меня - совсем невысоко, на высоту метра 3-4, так достаточно - и повел, повел, повел... Над рекой, над площадью Героев, над университетским парком, где лет 8 назад он сорвал мне листок гингко, который хранится у меня на работе, над Ваке.
Он жил здесь раньше. В своем офисе. В тот период, когда мы приехали сюда 5 лет назад, чтобы жить рядом с ним. Я долгое время не знала, где именно искать его - он заходил к нам раз в месяц на 20 минут, я безумно тосковала по нему, я хотела видеть его - хоть украдкой, хоть еще как - но видеть. Я бродила по Ваке с коляской и Юркой и искала его, надеясь вдруг в окне увидеть обожаемую сутулую фигуру или прочитать какую-нибудь вывеску о его детище, или просто на чудо. Я стояла под выбранными наугад, сердцем, окнами и ждала, когда он пройдет в окне или выйдет на балкон, или зайдет в подъезд. Я так и не нашла его. Когда я узнала, где именно его работа, я горько-горько посмеялась над своим всевидящим сердцем. Я по сто раз на дню проходила мимо этого места, так ни разу и не остановившись поглядеть в эти окна, самонадеянно решив, что уж на таком проходе он точно себе ничего не заведет.
Неси меня ветер, неси, куда хочешь. Кружащиеся буро-желтые листья, кованые решетки, облезающие платаны, посыпанные красной толченой крошкой скверики, великие каменные люди; разноцветные и глянцевые, как елочные игрушки, лоточки с фруктами и чурчхелой, темные подъезды с резными тяжелыми дверями, веселые бездумные фантики и горькие, оставленные, как и я, окурки. Я вижу все дома и окна, которые я видела тогда, - где он мог бы жить, где мы могли бы жить с ним - пусть в чем-нибудь маленьком, пусть без отопления, газа и света, но я сделала бы его уютным, но я бы обогрела и осветила его - лишь бы он был рядом всегда.
Сегодня, когда я пишу это, сидя в ноябрьской ночной огромной его кухне, день его рождения. Счастья тебе, солнце мое, жизнь моя, кровь моя, воздух мой, ветер мой...
Еще накануне вечером мы накидали ему на кровать разноцветных шариков. Утром часть шариков была вынесена в зал (я так понимаю, он любезно предложил им с ними поиграть), а часть оставлена в его Норе.
Он пришел рано, в полночь. Веселый. Кушать не стал (а там салат Мимоза, баклажаны с орехами, детское шоколадное гнездо для него, торт Муравейник, яблоки с орехами). Подарки не показал. Дверь закрыл.
Я включила Хауза, и лишь эта прививка мизантропии избавила меня от моей вездесущей депрессивной тоски.
Я сварливо думаю, что, пожалуй, я хочу от него всего и по полной программе. Какой смысл скромничать и не мечтать, и делать вид самой себе, что тебе ничего такого особенного и не надо, просто пообщаться да повидать, если все равно ничего не дают? Где нет первого и второго, почему бы и не отсутствовать там третьему? Все равно в своей сумме они дают ноль.
Смотри,
Как я без тебя
Научилась жить -
Видишь, я летаю
Камнем с души.
7. Сны.
В Тбилиси сны мне почти не снятся. Снилось всего сна 3, наверное.
О Тбилиси. В Тбилиси о Тбилиси - как может быть иначе?
Снится он. Через с стенку с ним снится он - как может быть иначе?
Тбилиси снится старый и современный, он - молодой и нынешний, я - то мальчик, то девочка.
Я хожу или езжу на ослике по залитым солнцем авлабарским или верийским улицам с нависающими балконами и задевающими о лицо нитями с развешанным разноцветным бельем или ветвями королька, абрикоса, граната, я отковыриваю меняющуюся, как у ящериц, чешуйчатую кожу платанов, я слышу разноязычную речь, я говорю на всех языках, я стряхиваю тонко-песчаную пыль с причудливой сафьяновой обуви и похожей на ковер одежды, и на голове у меня белая мохнатая шапка, как на тех позапрошловековых фотографиях из альбома «Старый Тбилиси», и я подпрыгиваю и свободно лечу в это голубое-голубое небо и повторяю, как любимую радостную молитву: "Цвет небесный, синий цвет, полюбил я с юных лет", - лечу над рекой, теплой, бутылочно-зеленоватой ленивой рекой, в которую так любят глядеться и небо, и кряжистые берега с изящными кустиками, и резьба разноцветных балкончиков прохладных деревянных домов, и властный Царь на коне, и песочная архитектура церквей под остроконечными красно-коричневыми шапочками, и краешки окрестных гор, и изогнутые мосты, и любопытный глаз моего ослика, и солнце, и небесная пудра облаков, и Ангелы, и детское и взрослое счастье, и мое. Я приложу ладони к воде, к горячим квадрам палевого песчаника храмов, к осыпающейся штукатурке домов, и тепло этого изумительного города напоит мое бедное грустное холодное северное сердце своими красками, своими звуками, своими запахами.
Нет, никуда я не хочу и не смогу улететь отсюда - хотя могу и в космос, где так холодно, и куда-нибудь еще. Я буду летать здесь, покуда хватит сна, я буду стараться не проснуться, купаясь в этом живом тепле живого города.
8. Свобода.
Солнце сменяется хмурыми моросящими днями, зеленые салаты и шарлотка - запеченной курицей и запеканкой, Ботанический сад и Этнографический музей - туманной Мтацминдой, храмами, сумрачным проспектом Агмашенебели и гостями.
Его дверь то открыта, то закрыта, и я уже устала следить за этим и даже перестала видеть в этом смысл - ну, вот он, он такой, и мне, пусть и горько, но все равно хорошо. Ночами я набираюсь наглости и сажусь на кухне напротив него смотреть, как он ест, если у него хватает неосторожности поставить себе чайник или выразить желание чего-нибудь перекусить. В конце концов, - решаю я, - хуже быть уже не может, а так хоть посмотрю на него сколько-нибудь, пусть злится, если хочет. Но он не злился. Устало разговаривает со мной либо также устало и медленно ковыряет еду и отхлебывает чаю.
Я рассматривала его миллиметр за миллиметром, когда он не смотрел на меня, либо его руки и кошку на коленях, также миллиметр за миллиметром, когда смотрел. Потом, ложась спать, я в абсолютно бодрственном предсонье точно так же рассматривала свою нежность - по крупиночкам отделяемую от общей массы и перекладываемую в другую кучку - как сортируют гречку, как вычищают перья птицы. Мне так хотелось избавиться от ненастоящего, фальшивого, надуманного. В те ночи я была чиста перед собой, как горный хрусталь, глотнув понятой мной горькой правды и переварив ее.
Состояния двери я больше не замечала.
Потом он болел (видиом, это все-таки был вирус), я ухаживала - носила ему чай.
Жизнь стала налаживаться. Мы стали выходить в люди.
Начать я решила издалека. С ноября-декабря 2002 года. Я приехала тогда на 2 месяца к нему, привезла посмотреть годовалую ляльку, поставив на кон свою работу и потеряв ее (это долгая история - незадолго до этого осложнились отношения с начальником в результате нашего внутреннего армяно-грузинского конфликта, он передумал отпускать меня, хотя в сентябре давал добро, и сказал: уедете - уволитесь). Мы жили в заброшенной квартире моей тбилисской подруги - 2 совершенно счастливых заснеженных месяца в полупустой старой тбилисской квартире с огромными потолками и в центре города. Я каждый день ходила в архив (у меня тогда еще были амбиции по поводу диссера), и у Альки была няня Валя.
Я давно потеряла все ее координаты. Но решила найти ее почему-то именно в этот приезд (может быть, пытаясь отогреть сердце теми воспоминаниями о счастливых временах, перенеся часть их в реальность?), помятуя, что по воскресеньям она всегда ходит в Александро-Невскую русскую церковь на Плеханова (Марджанишвили). Я была просто уверена, что найду ее там. Ну, мы и пошли туда во второе наше воскресенье (до отъезда оставалось 5 дней). Я увидела ее почти сразу. Там было очень много народу, мы протиснулись вперед и встали слева. Я только начала изучать глазами людей, как она сама вышла на нас и, не видя, прошла мимо.
Я окликнула. Она не верила своим глазам, она была готова вести нас к себе в гости сразу же, бросив все - хотя, вообще-то, она ехала на чьи-то похороны и вообще не собиралась сегодня заходить в эту церковь. Мы были у нее на следующий день, а потом были - где успели.
Зашли в несколько церквей - куда успели. Родное и близкое, как дом.
День отъезда подошел очень быстро.
Я, как водится, ничего толком не успела - посетить, поснимать, купить, увидеть... Слишком долго рефлексировала первые 1,5 -2 недели.
Проводить зашли его девочки - Ники и Куна. Под их щебет мне удалось сфотографировать всех с Алей и по отдельности (обычно он категорически отказывается сниматься - тут же, при дочерях, ему было неудобно стесняться). Они ушли, прилетел наш грузинский куратор, сунул мне напоследок книг, мы сели в такси и поехали.
Сдав багаж, я шла по аэропорту почти с закрытыми глазами. Я не хотела видеть, как он уходит. Он всегда уходит, почти убегает, едва доведя нас до паспортного контроля. Я даже не успеваю ничего сказать ему. Он не подходит ближе, чем на 3 метра - боится, что я кинусь его обнимать и начну реветь. Треплет малыша, стремительно разворачивается и убегает.
Дошли.
Остановились.
Смотрю в пол, зная, что сейчас услышу его шаги, дав себе зарок не поднимать глаз.
Я не хочу на это смотреть и не буду.
Ничего не слышу.
Стою достаточно долго для такого момента, но все равно ничего не слышу.
Поднимаю глаза.
Он стоит, развернувшись всем торсом к нам, близко стоит и никуда не уходит.
А в глазах...
Кто в пол, кто убегает, - подумала я, - все прячут по-разному...
Смотрит на Алю.
Она и Юра смотрят на меня и него.
Он мнется и молчит. Потом смотрит на меня.
И я молчу и смотрю на него.
Мне даже показалось, что я могла бы сейчас во всей полноте исполнить свой прощальный ритуал с обниманием и слезами, и он бы принял его.
Но я не хочу насиловать его.
У меня ни слезинки.
Мы прощаемся несколько минут, он обнимает детей и ждет, когда мы развернемся и пойдем на контроль, стоит и уходит лишь когда я начинаю общаться с пограничником.
Мы впервые в жизни попрощались по-человечески.