Шигалевщина, вышвырки, право на бесчестье и папа римский как предводитель коммунизма.
«Сказал безумец в сердце своем: «нет Бога». Они развратились, совершили гнусные дела; нет делающего добро» (Пс. 13, 1 ).
В этих словах Псалмопевца- вся идея романа «Бесы». Роман «Бесы» содержит, как давно известно, целый ряд пророчеств, в которых раскрыты общие закономерности всякой революционной смуты. «...В Достоевском нельзя не видеть пророка русской революции,- писал Бердяев в статье «Духи русской революции» - Достоевскому дано было до глубины раскрыть диалектику русской революционной мысли и сделать из неё последние выводы. Он не остался на поверхности социально-политических идей и построений, он проник в глубину и обнажил метафизику русской революционности. Достоевский обнаружил, что русская революционность есть феномен метафизический и религиозный, а не политический и социальный. <...> Для Достоевского проблема русской революции, русского нигилизма и социализма, религиозного по существу, это- вопрос о Боге и о бессмертии».
Шигалев делает доклад в своем тайном сообществе и заключает его такими словами: «Выход из безграничной свободы я заключаю безграничным деспотизмом».
Суть противоречива и поначалу вызывает смех даже у тех, кто эти шигалевские выводы делал вместе с ним.
Чуть подробнее разъясняет-толкует теорию Шигалева один из «наших» Хромой: «Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, - весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны».
Зря смеялись. Так и произошло в конечном итоге. Страшная утопия превратилась в реальность. Что хотели - то и получили.
«У него хорошо в тетради, - говорит Верховенский, - у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное - равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями - вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалевщину!»
Достоевский осмыслил нигилизм на уровне религиозной системы ценностей- сознательно!- и выявил: социально-политический хаос, революцией творимый, есть лишь следствие, симптом болезни, тогда как сама болезнь- в безверии, атеизме, который не может, даже соединяясь с благими и искренними порывами ко всеобщему благоденствию, обойти стороною идею земного рая, Царства Божия на земле. «Я предлагаю <...> рай, земной рай, и другого на земле быть не может»,- властно утверждает в романе Шигалёв. Это мы, впрочем, видели ещё у Чаадаева, утопическую же теорию такого рая выработал (не без западной подсказки), как известно, Чернышевский.
Свобода?.. Равенство?.. Братство???..
«Что такое liberte?- саркастически вопрошает Достоевский в «Зимних заметках...» и отвечает: Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать всё что угодно в пределах закона. Когда можно делать всё что угодно? Когда имеешь миллион. Даёт ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, кто делает всё что угодно, а тот, с которым делают всё что угодно»
«В чём свобода? В том ли, чтоб предаться всем возможным течениям или овладеть собой и своими стремлениями?» - отметил Достоевский в Записной тетради за 1876-1877 годы, и кратко выразил суть проблемы. Революционная идеология направляет человека по первому пути, христианство- по второму. Путь революционной свободы неминуемо ведёт к деспотии, предсказанной Достоевским. Прав Шигалёв, идеолог революции в «Бесах»: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого»
Абсурд?.. Но при всей внешней абсурдности её, эта программа реализовывалась при реальном социализме в СССР.
Идея замещения Бога человекобожием в романном пространстве впервые возникает в самом начале повествования: при пересказе несуразной поэмы старика Верховенского. Аллегорическая форма, в которой выражается богоборческая революционная идея, весьма прозрачна: «И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты её наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей».
В мире ложных представлений о могучей организации, раскинувшейся на всю страну, пребывают подпольщики и даже назначают точную дату событий: в мае будущего года начнётся, а к Покрову кончится. В том, к слову, состоит своеобразие мечтательности многих персонажей: их бредни точно привязаны к конкретности всех жизненных реалий. Пример: «Шигалёв <...> смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определённо, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого». И сам вожак смутьянов тоже живёт в сочинённой им жизни: «Пётр Степанович был человек, может быть, и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нём, что он «человека сам сочинит да с ним и живёт». Так, по его собственному признанию, он выдумал себе и Ставрогина, соблазняя его на предводительство в беспорядках. (Заметим, что и прежние герои русской литературы жили многие вымышленными чувствами: так Чацкий сочинил себе Софью, Ленский- Ольгу, Татьяна- Онегина и т.д.; и всегда это не доводило их до добра.)
Мысль материальна ©
Верховенский, пребывая на низшем уровне бытия, прекрасно чувствует настроения себе подобных, знает человека в его худших проявлениях, абсолютизирует их, сочиняет себе человеческое общество, сплошь состоящее из одних пороков; он знает, как управлять человеком, давшим в себе волю бесовским соблазнам, а прежде всего- тщеславию. Тщеславного человека, который всегда бессознательно ощущает собственную ущербность и подвержен разного рода комплексам, легко можно одолеть двумя соблазнами: правом на бесчестие и освобождением от боязни собственного мнения. «...В сущности наше учение есть отрицание чести,- передаёт, соглашаясь, мнение Кармазинова Пётр Степанович,- откровенным правом на бесчестие всего легче русского человека за собой увлечь можно». В «Дневнике писателя» за 1876 год Достоевский записывает своё наблюдение над состоянием общественного настроения: «И бесспорно, что в последние двадцать лет даже ужасно много русских людей вдруг вообразили себе почему-то, что они получили полное право на бесчестье, и что это теперь уже хорошо, и что их за это теперь уже похвалят, а не выведут». Тут не плод воображения писателя- тут реальность.
Ленин потом просто озвучил это моральное кредо коммуниста. В среде социал-демократов начала XX века молодого Владимира Ульянова называли «вторым Нечаевым».
В основе всех действий Верховенского со товарищи- ненависть к России, которую они по правде и не знали, и презрение к России, пригодной, на их виртуальный взгляд, лишь к разрушению.
Верховенский в романе и начинает по-своему, гаденько: с осквернения почитаемой в городе иконы Богородицы, в киот которой он пускает через разбитое стекло живую мышь. А Джугашвили, будучи студентом семинарии, вместе с товарищем гадит в алтаре храма.
Достоевский предупреждает: в смуту прежде ринутся те, кто не способен к реальному делу, кто остался на обочине жизни, все эти вышвырки с неудовлетворёнными амбициями. Они найдут опору во всём том, что нарушает установленный порядок вещей, во всяком греховном отклонении от правды и справедливости: «Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!- раскрывается перед Ставрогиным Пётр Верховенский.- Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! ...Везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный... Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмём? Я поехал- свирепствовал тезис Littre, что преступление есть помешательство; приезжаю- и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!» Но это лишь ягодки. Русский Бог уже спасовал перед «дешовкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они ещё попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идёт...»
Честь для обуреваемых тщеславными комплексами- в тягость всегда, ибо повышает уровень требований к человеку, а подняться до того не всегда бывает под силу.
«В чём состояло наше смутное время и от чего к чему был у нас переход- я не знаю, да и никто, я думаю, не знает- разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны, заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддёвках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос,- всё это вдруг у нас взяло полный верх...» .
Достоевский предсказал также- и объяснил- то мучительное наваждение при установлении новых порядков, которое стало кошмаром в трагической реальности бытия страны: шпиономанию: «Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве» (10, 194). В «Бесах» предугадана и важнейшая черта революции: опора её вершителей на уголовные элементы: своекорыстные действия Федьки Каторжного много помогли Петруше в создании вожделенного хаоса. «Достоевский предвидел,- писал Бердяев,- что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного. Он знал, что немалую роль в ней будет играть Федька-каторжник и что победит в ней шигалёвщина. Пётр Верховенский давно уже открыл ценность Федьки-каторжника для дела русской революции. И вся торжествующая идеология русской революции есть идеология шигалёвщины».
Этот хаос становится- парадокс!- близким той мнимости, какую являет собою шигалёвщина, нафантазированная запутавшимся в противоречиях (по его признанию) идеологом смуты. Идеология Шигалёва- именно фантазия, плод воспалённого воображения, но она западает в смрадное сознание последователей, и они гиперболизируют её до ещё более гротескных образов: «В мире одного только недостаёт: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство. ...Необходимо лишь необходимое- вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся и мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалёв пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалёвщине не будет желаний. <...> Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!»- и всё повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалёвщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните моё слово, ха-ха-ха...»
Пример судороги дан в событиях романа, разъяснённых при допросе Лямшина: «На вопрос, для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей?- он с горячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения,- вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта...»
А ведь подобные фантазии Достоевский слышал въяве, от доподлинных революционеров на конгрессе «Лиги мира и свободы» (среди присутствовавших были Бакунин и Гарибальди), состоявшемся в Женеве в сентябре 1867 года. «...Но что эти господа,- которых я в первый раз видел не в книгах, а наяву,- социалисты и революционеры, врали с трибуны перед 5000 слушателей, то невыразимо!- писал он по горячему впечатлению С.А.Ивановой.- Комичность, слабость, бестолковщина, несогласие, противуречие себе- это вообразить нельзя! И эта-то дрянь волнует несчастный люд работников! Это грустно. Начали с того, что для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделать маленькие; все капиталы прочь, чтоб всё было общее по приказу, и проч. Всё это без малейшего доказательства, всё это заучено ещё 20 лет назад, да так и осталось. И главное, огонь и меч- и после того как всё истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир». Позднее он пародировал речь Бакунина на конгрессе во вступительном слове Шигалёва.
Не упустим вниманием в рассуждениях Петра Верховенского и упоминание о римском папе, возглавителе безбожного мира (при согласии Интернационала, не забудем). В разговоре со Ставрогиным славянофил Шатов развивает важную для самого автора идею, обозначенную ещё князем Мышкиным, идею католической апостасии, в итоге вырождающуюся в идеологию безбожия, создания социального рая на земле. К слову, напомним, что независимо от Достоевского генетическое родство социалистического учения с католичеством вывел примерно в то же время католический священник Владимир Печерин. Да недаром же и Чаадаев сопрягал именно с католицизмом возможность создания Царства Божия на земле. Шатов в «Бесах», пересказывая в разговоре со Ставрогиным давнюю ставрогинскую идею, выражает, нет сомнения, убеждение Достоевского: «...вы веровали, что римский католицизм уже не есть христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир» (10, 197). В «Братьях Карамазовых» эта мысль получит дальнейшее развитие.
В Записной тетради за 1875-1876 годы Достоевский отметил ещё резче: «Папа- предводитель коммунизма». Вообще к осмыслению несомненной связи католицизма с коммунистическими постулатами писатель обращался часто, тут было его неколебимое убеждение. Ещё в Записной книжке 1863-1864 годов он пометил: «Из католического христианства вырос только социализм; из нашего вырастет братство. Социализм основан на неуважении к человечеству (стадность)...» . Достоевский отождествляет католицизм и социализм: папизм - это христианство, изменившее Христу, христианство без Бога истинного- как и социализм.
Любопытно сопоставить с этим одно высказывание Ленина, который обычно (и справедливо), воспринимается как непримиримый враг всякой религии. В опубликованных отрывках из воспоминаний католического аббата Виктора Беде, лично встречавшегося с Лениным в конце его жизни, приводятся такие слова вождя революции: «...я вижу на сто лет вперёд одно единственное правительство- советское, и одну единственную религию- католичество».
И действительно, снова Достоевский как в воду глядел - римский папа не потенциально, а буквально становится адептом коммунизма. И разумеется, собирает первый разбойничий собор под знаменем экуменизма. В это же время «демократ» (троцкист) Хрущев со товарищи толкает русских, православных епископов в помойку ВСЦ и обещает показать в России последнего православного попа..
В жанре антинигилистического романа «Бесы»- несомненная вершина. Одним из эпиграфов к роману Достоевский взял евангельский текст (Лк. 8, 32-36) и в письме А.Майкову (в октябре 1870 года) так разъяснил смысл своего выбора: «...факт показал нам тоже, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами воображали, и что Белинскими, Краевскими и проч. дело не кончилось. Но тут произошло то, о чём свидетельствует евангелист Лука: бесы сидели в человеке, и имя им было легион, и просили Его: повели нам войти в свиней, и Он позволил им. Бесы вошли в стадо свиней, и бросилось всё стадо с крутизны в море и всё потонуло. Когда же окрестные жители сбежались смотреть совершившееся, то увидели бывшего бесноватого- уже одетого и смыслящего и сидящего у ног Иисусовых, и видевшие рассказали им, как исцелился бесновавшийся. Точь-в-точь случилось так и у нас. Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно-Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть. Россия выблевала вон эту пакость, которою её окормили, и, уж конечно, в этих выблеванных мерзавцах не осталось ничего русского. И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую и Бога. Ну, если хотите знать,- вот эта-то и есть тема моего романа. Он называется «Бесы», и это описание того, как эти бесы вошли в стадо свиней».
Не выблевала Россия, увы нам, увы. Откровенным выродкам придумывают новую биографию и новую мифологию.
И не стыдно такое представлять как «великую историю». Ни одного благородного лица, сплошь извращенцы, подлецы, предатели, живодеры или просто безмозглые и жадные колхозники.
И чем это отличается от демократии, социализма и трансгуманизма, которые сегодня навязывается нам из каждого утюга?..
И чем этот коммунизм/социализм/демократия/трансгуманизм отличаютсся от агрессивного иудаизма, проталкивающего Новый мировой порядок?..
И чем фашистские сталинские концлагеря и душегубки отличаются от электронного концлагеря в Новом мировом порядке или душегубок Гитлера?..
Сталинские палачи-рекордсмены: среди палачей НКВД есть настоящие «стахановцы» - генерал Василий Блохин лично расстрелял 20 тыс. человек, Пётр Магго - 10 тыс. Большинство из палачей умерли своей смертью, похоронены с почестями и до сих пор почитаются ФСБ как «герои».
