ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН
дневник 1918 - 1920
"...Встретил адвоката Малянтовича. И этот был министром. И таким до сих пор праздник, с них всё как с гуся вода. Розовый, оживлённый:
- Нет, вы не волнуйтесь. Россия погибнуть не может уж хотя бы по одному тому, что Европа этого не допустит: не забывайте, что необходимо европейское равновесие.
Был (по делу издания моих сочинений "Парусом") у Тихонова, вечного прихлебателя Горького. Да, очень странное издательство! Зачем понадобилось Горькому завести этот "Парус" и за весь год издать только книжечку Маяковского? Зачем Горький купил меня, заплатил семнадцать тысяч вперёд и до сих пор не выпустил ни одного тома? Что скрывается под вывеской "Паруса"? И, особенно, в каких же отношениях с большевиками вся эта компания - Горький, Тихонов, Гиммер-Суханов? "Борются", якобы, с ними, а вот Тихонов и Гиммер приехали и остановились в реквизированной большевиками "Национальной Гостинице", куда я вошёл через целую цепь солдат, сидящих на площадках лестниц с винтовками, после того, как получил пропуск от большевистского "коменданта" гостиницы. Тихонов и Гиммер в ней как дома. На стенах портреты Ленина и Троцкого. Насчёт дела Тихонов вертелся: "Вот-вот начнём печатать, не беспокойтесь".
Рассказывал, как большевики до сих пор изумлены, что им удалось захватить власть и что они всё ещё держатся:
- Луначарский после переворота недели две бегал с вытаращенными глазами: да нет, вы только подумайте, ведь мы только демонстрацию хотели произвести и вдруг такой неожиданный успех!
...Возвращались с Тихоновым. Он дорогой много рассказывал о большевистских главарях, как человек очень близкий им: "Ленин и Троцкий решили держать Россию в накалении и не прекращать террора и гражданской войны до момента выступления на сцену европейского пролетариата. Их принадлежность к немецкому штабу? Нет, это вздор, они фанатики, верят в мировой пожар. И всего боятся, как огня, везде им снятся заговоры. До сих пор трепещут и за свою власть, и за свою жизнь.
Они никак не ожидали своей победы в октябре. После того, как пала Москва, страшно растерялись, прибежали к нам в "Новую Жизнь", умоляли быть министрами, предлагали портфели..."
Купил книгу о большевиках, изданную "Задругой". Страшная галерея каторжников! У молодого Луначарского шея пол-аршина длины.
"Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой..." Как любил рычать это Горький! А и сон-то весь только в том, чтобы проломить голову фабриканту, вывернуть его карманы и стать стервой ещё худшей, чем этот фабрикант.
"Революции не делаются в белых перчатках..." Что ж возмущаться, что контрреволюции делаются в ежовых рукавицах?
Да, уж чересчур привольно, с деревенской вольготностью, жили мы все (в том числе и мужики), жили как бы в богатейшей усадьбе, где даже и тот, кто был обделён, у кого были лапти разбиты, лежал, задеря эти лапти, с полной беспечностью, благо потребности были дикарски ограничены.
"Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Да и делали мы тоже только кое-что, что придётся, иногда очень горячо и очень талантливо, а всё-таки по большей части как Бог на душу положит - один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
- Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, - карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей "Деревни", - сидит на лавке в тёмной, холодной избе и ждёт, когда подпадёт какая-то "настоящая" работа, - сидит, ждёт и томится.
Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придёт какая-то лягушка с волшебным кольцом и всё за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!
Это род нервной болезни, а вовсе не знаменитые "запросы", будто бы происходящие от наших "глубин".
"Я ничего не сделал, ибо всегда хотел сделать больше обыкновенного". Это признание Герцена.
Вспоминаются и другие замечательные его строки: "Нами человечество протрезвляется, мы его похмелье... Мы канонизировали человечество... канонизировали революцию... Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения..."
Нет, отрезвление ещё далеко".