Философ Валерий Подорога
Интервью взял Феликс Сандалов
У вас в книге «Метафизика ландшафта» есть такой момент, когда вы разным великим мыслителям расставляете метки, характеризующие их жизнь. Вот в вашем случае какие бы это были решающие моменты?
Думаю, что мои переломные моменты пришлись на старшие классы школы, когда я вдруг осознал в себе какие-то творческие интересы. Пробовал писать прозу. Увлекся чтением книг и журналов по искусству и литературе. Моя страсть к знанию была исключительна. Например, я выуживал из вторичной литературы разную информацию о психоанализе Фрейда.
Брал из различных книг кусочки цитат из статей о Фрейде, в которых советские ученые-психологи разоблачали его как буржуазного иррационалиста, агностика, полового маньяка. Так я пытался выстроить свою картину мира. Часть детства и всю юность я прожил в интернатах и по сути дела всегда был предоставлен самому себе. Я не страдал от этого, даже полагал, что не иметь родителей - это высший класс. Родители время от времени выезжали в командировки за границу, а меня отправляли в интернат: в советских посольствах, где они работали, средняя школа была только до четвертого класса. В начале 60-х я начал всерьез увлекаться чтением философской и другой научной литературы, появился круг новых друзей. В результате поступил на философский факультет МГУ. Это было время «оттепели», время прекрасное: столько надежд, иллюзий, время поэзии в Политехническом и время журнала «Юность», время театра Брехта на московской сцене… А мне 19 лет.
Что на тот момент представлял из себя философский факультет МГУ?
Всего лишь около 10 процентов молодых людей пришли после школы, остальные сокурсники были после армии и получали высшее идеологическое образование по карьерным соображениям как будущие идеологические функционеры КПСС. Что и говорить, философия в те времена должна была служить власти - и она это делала в лице подавляющего числа профессуры. Никакая западная литература не переводилась, и если даже что-то переводилось, то только для закрытых научных библиотек. Но все же еще была «оттепель» - и даже после снятия Хрущева она по инерции продолжалась. Среди моих друзей-студентов активно обсуждались идеи Ильенкова, Мамардашвили, Щедровицкого, ярких творческих философов и прекрасных преподавателей. В основном они были представителями разночинной советской интеллигенции, находившейся в оппозиции к правящему режиму, но отнюдь не радикальной. Чувство свободы у них сочеталось с верой в «социализм с человеческим лицом». Возникло достаточное число полуофициальных философских кружков, где шли дискуссии в открытом режиме и совершенно независимо от официальной идеологии.
Вам западные тексты тогда были доступны в каком-то виде?
Знаете, каждый режим тоталитарного типа проходит две стадии; утверждаясь, он усиливает репрессии, утвердившись - их ослабляет. У каждого поколения ученых и исследователей, живущих в этой стране, есть своя «оттепель». Для меня и, возможно, для многих молодых коллег она начинается с 1970 года - тогда была объявлена разрядка в политических отношениях между странами НАТО и Восточного блока, и при всех наиболее крупных государственных библиотеках открылись спецхраны. И аспиранты получили возможность в них работать - настоящее чудо! Мы сидели там сутками. Как мы занимались тогда - вы даже не можете себе представить! Некоторые студенты не выдерживали собственной страсти к знанию и даже попадали в психушку, другие жили так бедно, но счастливо, что вместо подработки решались голодать. Знание было окружено невероятным ореолом подлинности. Собственно, эта погоня за знанием и разрушила советскую империю.
Если возвращаться к решающему моменту, некоей точке невозврата в убеждениях. Настоящее обращение, то, что в средневековой аскезе называли конверсией, я испытал в 19-20 лет, когда впервые узнал о существовании ГУЛАГа. Для всех разумных и достаточно образованных молодых людей того времени это был настоящий шок. Не было никакой постепенной эволюции взглядов, сопротивления узнанному или разочарования - все сразу стало ясно. Как если бы я увидел в одно мгновение, как устроен мир, в котором мне предстояло жить.
Сегодня ведь многие ностальгируют по советскому прошлому.
Все новые поколения требуют «прекрасного прошлого», раз будущего больше нет, обычного будущего, которое должно наступить, и даже не прекрасного. Почему так называемое единство народа должно быть достигнуто через принятие государственной идеологии беспамятства? Ответ очевиден. Всякий труд объяснения, возобновления памяти, как бы она ни была унизительна и травматична, требует демократизации институтов общества. А это смена установок власти на авторитарно-ручное, по сути дела, иррациональное управление страной. Совместное участие всех разумных людей в той единственной Истории, которая сегодня есть, требует бесстрашия и терпения, и освобождения будущих политиков от этой отвратительной физиологии стремления к власти любой ценой. А для этого нужна большая медленная работа лучших сил общества, возможно, нужен проект нового Просвещения. Чему научила нас память о Большом терроре? Когда убивают безымянных и невиновных, стараясь не оставлять следов, мы говорим - все это гражданская война. Как будто, воззвав к ней, можно скрыть и даже оправдать мотивы отдельного убийства. Разве способно общество к нормальной жизни, если в нем еще живет страх перед собственной Историей, перед знанием о тех преступлениях, которые совершались народом против самого себя? Убийство отдельного человека по приказу, но не по суду, уничтожает все человеческое… Ханна Арендт когда-то очень хорошо определила смысл тоталитарной системы: она делает каждого человека лишним, в том числе и палача.
Если говорить о философии как личной интеллектуальной практике, какими вы видите ее основные задачи?
О философии современной нельзя говорить, как мы говорим о философии Гегеля или Канта. Философия потеряла своего традиционного и всемогущего субъекта, теперь она представляет собой координацию различных аналитических методов, которые сформировались за последние полвека. Пришедшие в ХХ веке новые неклассические философии (Гуссерль, Бергсон, Шелер, Хайдеггер, Сартр) изменили раз и навсегда картину мира, которая казалась нам понятной, начиная с первых уроков родной географии. Вместо нее перед нами предстали разнопространственные и разновременные фрагменты событий, которые обретают смысл только благодаря нашему постоянному усилию понимания. Именно по этой причине философия сегодня больше принадлежит собственному времени, чем какой-либо традиции. Трудно сегодня назвать кого-либо философом, в том числе и самого себя.
Что же способно собрать эту картину мира воедино? Религия?
Нет, конечно! Ни религия, ни наука не способны представить нам единый образ мира, распавшийся в XX столетии в силу окончательной победы фрагментированного знания над общим. Собрать воедино картину мира пытается сегодня современное искусство. Освобожденное от культа специального знания, оно творит посредством образов, не стремясь найти какую-то единую целостную картину. Художественный жест «приоткрывает» на мгновение некий срез бытия, где мог бы родиться мир как единое целое. И мы благодарны ему за это.
Отсюда:
http://vozduh.afisha.ru/art/valeriy-podoroga-filosof/?fb_action_ids=669886023055274&fb_action_types=og.likes&fb_source
=other_multiline&action_object_map=%7B%22669886023055274%22%
3A655090714553043%7D&action_type_map=%7B%22669886023055274%22%3A%22og.
likes%22%7D&action_ref_map=%5B%5D
У вас в книге «Метафизика ландшафта» есть такой момент, когда вы разным великим мыслителям расставляете метки, характеризующие их жизнь. Вот в вашем случае какие бы это были решающие моменты?
Думаю, что мои переломные моменты пришлись на старшие классы школы, когда я вдруг осознал в себе какие-то творческие интересы. Пробовал писать прозу. Увлекся чтением книг и журналов по искусству и литературе. Моя страсть к знанию была исключительна. Например, я выуживал из вторичной литературы разную информацию о психоанализе Фрейда.
Брал из различных книг кусочки цитат из статей о Фрейде, в которых советские ученые-психологи разоблачали его как буржуазного иррационалиста, агностика, полового маньяка. Так я пытался выстроить свою картину мира. Часть детства и всю юность я прожил в интернатах и по сути дела всегда был предоставлен самому себе. Я не страдал от этого, даже полагал, что не иметь родителей - это высший класс. Родители время от времени выезжали в командировки за границу, а меня отправляли в интернат: в советских посольствах, где они работали, средняя школа была только до четвертого класса. В начале 60-х я начал всерьез увлекаться чтением философской и другой научной литературы, появился круг новых друзей. В результате поступил на философский факультет МГУ. Это было время «оттепели», время прекрасное: столько надежд, иллюзий, время поэзии в Политехническом и время журнала «Юность», время театра Брехта на московской сцене… А мне 19 лет.
Что на тот момент представлял из себя философский факультет МГУ?
Всего лишь около 10 процентов молодых людей пришли после школы, остальные сокурсники были после армии и получали высшее идеологическое образование по карьерным соображениям как будущие идеологические функционеры КПСС. Что и говорить, философия в те времена должна была служить власти - и она это делала в лице подавляющего числа профессуры. Никакая западная литература не переводилась, и если даже что-то переводилось, то только для закрытых научных библиотек. Но все же еще была «оттепель» - и даже после снятия Хрущева она по инерции продолжалась. Среди моих друзей-студентов активно обсуждались идеи Ильенкова, Мамардашвили, Щедровицкого, ярких творческих философов и прекрасных преподавателей. В основном они были представителями разночинной советской интеллигенции, находившейся в оппозиции к правящему режиму, но отнюдь не радикальной. Чувство свободы у них сочеталось с верой в «социализм с человеческим лицом». Возникло достаточное число полуофициальных философских кружков, где шли дискуссии в открытом режиме и совершенно независимо от официальной идеологии.
Вам западные тексты тогда были доступны в каком-то виде?
Знаете, каждый режим тоталитарного типа проходит две стадии; утверждаясь, он усиливает репрессии, утвердившись - их ослабляет. У каждого поколения ученых и исследователей, живущих в этой стране, есть своя «оттепель». Для меня и, возможно, для многих молодых коллег она начинается с 1970 года - тогда была объявлена разрядка в политических отношениях между странами НАТО и Восточного блока, и при всех наиболее крупных государственных библиотеках открылись спецхраны. И аспиранты получили возможность в них работать - настоящее чудо! Мы сидели там сутками. Как мы занимались тогда - вы даже не можете себе представить! Некоторые студенты не выдерживали собственной страсти к знанию и даже попадали в психушку, другие жили так бедно, но счастливо, что вместо подработки решались голодать. Знание было окружено невероятным ореолом подлинности. Собственно, эта погоня за знанием и разрушила советскую империю.
Если возвращаться к решающему моменту, некоей точке невозврата в убеждениях. Настоящее обращение, то, что в средневековой аскезе называли конверсией, я испытал в 19-20 лет, когда впервые узнал о существовании ГУЛАГа. Для всех разумных и достаточно образованных молодых людей того времени это был настоящий шок. Не было никакой постепенной эволюции взглядов, сопротивления узнанному или разочарования - все сразу стало ясно. Как если бы я увидел в одно мгновение, как устроен мир, в котором мне предстояло жить.
Сегодня ведь многие ностальгируют по советскому прошлому.
Все новые поколения требуют «прекрасного прошлого», раз будущего больше нет, обычного будущего, которое должно наступить, и даже не прекрасного. Почему так называемое единство народа должно быть достигнуто через принятие государственной идеологии беспамятства? Ответ очевиден. Всякий труд объяснения, возобновления памяти, как бы она ни была унизительна и травматична, требует демократизации институтов общества. А это смена установок власти на авторитарно-ручное, по сути дела, иррациональное управление страной. Совместное участие всех разумных людей в той единственной Истории, которая сегодня есть, требует бесстрашия и терпения, и освобождения будущих политиков от этой отвратительной физиологии стремления к власти любой ценой. А для этого нужна большая медленная работа лучших сил общества, возможно, нужен проект нового Просвещения. Чему научила нас память о Большом терроре? Когда убивают безымянных и невиновных, стараясь не оставлять следов, мы говорим - все это гражданская война. Как будто, воззвав к ней, можно скрыть и даже оправдать мотивы отдельного убийства. Разве способно общество к нормальной жизни, если в нем еще живет страх перед собственной Историей, перед знанием о тех преступлениях, которые совершались народом против самого себя? Убийство отдельного человека по приказу, но не по суду, уничтожает все человеческое… Ханна Арендт когда-то очень хорошо определила смысл тоталитарной системы: она делает каждого человека лишним, в том числе и палача.
Если говорить о философии как личной интеллектуальной практике, какими вы видите ее основные задачи?
О философии современной нельзя говорить, как мы говорим о философии Гегеля или Канта. Философия потеряла своего традиционного и всемогущего субъекта, теперь она представляет собой координацию различных аналитических методов, которые сформировались за последние полвека. Пришедшие в ХХ веке новые неклассические философии (Гуссерль, Бергсон, Шелер, Хайдеггер, Сартр) изменили раз и навсегда картину мира, которая казалась нам понятной, начиная с первых уроков родной географии. Вместо нее перед нами предстали разнопространственные и разновременные фрагменты событий, которые обретают смысл только благодаря нашему постоянному усилию понимания. Именно по этой причине философия сегодня больше принадлежит собственному времени, чем какой-либо традиции. Трудно сегодня назвать кого-либо философом, в том числе и самого себя.
Что же способно собрать эту картину мира воедино? Религия?
Нет, конечно! Ни религия, ни наука не способны представить нам единый образ мира, распавшийся в XX столетии в силу окончательной победы фрагментированного знания над общим. Собрать воедино картину мира пытается сегодня современное искусство. Освобожденное от культа специального знания, оно творит посредством образов, не стремясь найти какую-то единую целостную картину. Художественный жест «приоткрывает» на мгновение некий срез бытия, где мог бы родиться мир как единое целое. И мы благодарны ему за это.
Отсюда:
http://vozduh.afisha.ru/art/valeriy-podoroga-filosof/?fb_action_ids=669886023055274&fb_action_types=og.likes&fb_source
=other_multiline&action_object_map=%7B%22669886023055274%22%
3A655090714553043%7D&action_type_map=%7B%22669886023055274%22%3A%22og.
likes%22%7D&action_ref_map=%5B%5D