Дом на околице
Вера умерла под утро. Не было ни судорог, ни стона - просто, подойдя к ней в очередной раз, Семён увидел, что лицо её слегка осунулось, и глаза будто провалились в чёрных глазницах, да разгладился лоб. Смолоду была тихой - слова не вымолвит, и померла, как и жила.
Похоронили Веру на третий день, соседки обмыли её, отчитали Псалтирь по очереди над восково желтеющим на кухонном столе личиком и закопали на деревенском погосте в узкой могиле. Конец сентября выдался ненастным, срывался мелкий, колючий дождь. Покойница лежала в гробу в тёмном платье и белом смертном платочке, которые сама же себе и приготовила, а вокруг гроба жались немногие провожающие - бабы, ознобно кутающиеся в вытертые плюшевые кацавейки, да старик. Дети так и не приехали - далеко, да и по деньгам накладно, что им тут делать? Дед наскоро клюнул её в пробор и взялся заколачивать гроб - темнеет рано, да и чего ждать - не встанет уже.
Посидели, помянули Веру, вспомнили своих ушедших, всплакнули бабы, эх, жизнь наша, нет правды в ней, да и разошлись, оставив Семёна в пустой избе. Ночью Семёну не спалось, ворочался в постели, вроде, и не тосковал о покойнице, а так - недоставало чего-то привычного. Он думал о жене, вспоминая долгую общую жизнь. Много чего было. Дети рождались, болели, а потом вырастали и покидали их, сами они то ссорились, то мирились, дед по молодости, да и в зрелые годы, любил погулять. К Феньке, соседке через тын, муж которой то сидел, то на Север вербовался, перестал он хаживать только лет десять как. Вера всё знала, да и что утаишь в деревне, людям глаза не завяжешь, и себе уши не заткнёшь. Так незаметно минула жизнь, они сошлись когда-то, так давно, что почти уже не помнили, когда, и жили всю жизнь бок о бок. Постепенно пришла старость, старуха прихварывала, но не жаловалась, она никогда не жаловалась, чувствовала, что взяли её не из любви, а по обязанности, и жила всю жизнь в своём доме приживалкой.
Ветер бил веткой в окно, дождик так и не остановился, осень Веру оплакивала. Под этот стук в окно и жалобное повизгивание собаки Семён и задремал.
Назавтра бабы-соседки пришли к Семёну, разобрать вещи покойницы. Пока думали, что кому отдать, Фенька явилась-не запылилась. Бабы зашептались. Как только совести хватило в этот дом глаза свои бесстыжие показать? И Семён тоже, дурак-дураком стоит, любовь большую вспомнил, отдал Феньке Верину душегрею, хотя Феньки и на похоронах-то не было. Да и не налезет на неё душегрея-то, Фенька и смолоду была бокастая и посейчас с тела не спала, недаром Семен до неё хаживал под теплый бок от своей сушки. Да что теперь вспоминать, дело прошлое.
Раздали бабы вещи покойницы, прибрали у Семёна, щей ему сварили, а то и пообедать забудет, после Вериной смерти совсем сдал, как потерянный ходит, да и разошлись по домам - свои дела бы переделать, некогда в чужие окна заглядывать.
Семён остался один, руки не поднимались что-то делать по хозяйству. Со скотиной разобрался, собаку накормил, а дома и пальцем ничего не тронул, не лежала душа. Вера всё из головы не шла, так и стояло лицо её перед глазами. Теперь Семён запоздало мучился. Не видел он Веру, всю жизнь прожили вместе, а он даже и не разглядел, что за человек рядом. Да и за человека-то её не считал. Так, домашняя утварь, ухват да веник.
Горько было Семёну теперь припоминать собственное бесчувствие, с которым принял он Верину болезнь. Муторно и серо было на душе. Ушла старуха. Он стал было задрёмывать, но неожиданный звук, будто скребёт кто-то по стеклу, заставил его очнуться. Ветер опять веткой водит, а может, кошка, - подумал Семён, но всё же встал и подошёл к окну. Ничего, пусто. Шагнул шаг назад - снова заскребло. Семён обернулся. В окне виднелось размытое белёсое пятно, будто блин. Приглядевшись, увидел - лицо. Глаза закрыты. От окна потянуло холодом, запахло свежей землёй. Семён услышал гулкий стук. Не сразу сообразил: это сердце. Вышел на крыльцо, никого. И собака даже не забрехала. Может, это Фенька озорует, - подумал Семён, - та ведь всю жизнь такая, заполошная, только бы зубы поскалить. Может и зря он переживает, ну стукнул кто-то в окно, ну не залаяла собака, так по деревне кто не свой? Так ночь и не спал, всё прислушивался, но больше ничего не было.
Весь день по хозяйству был Семён сам не свой, руки делают привычное дело, а в голову лезут думы - так показалось или нет. Неужто он вправду видел то, в чём и себе признаться страшно? Не трусоватого десятка был Семен, смолоду посмеивался над бабьими сказками, а вот как привелось - солнце начало клониться долу - по спине будто инеем, и в дом идти неохота, будто не дом это, а домовина.
Ну, делать нечего, на ужин, отогнув скатерть, собрал себе на углу стола нехитрую провизию, повечерял без аппетита, так, чтобы время избыть, да и засобирался в кровать. Напоследок вышел во двор, перевязал собаку поближе к крыльцу, да прихватил с поленницы топор - поставить в изголовье: ты своё пошутишь, а я своё посмеюсь.
Дом без Веры странным стал, пустым. Не слышно дыхание, не скрипнет половица. Даже стены будто чужие. Странно было Семёну: прожили они вдвоём всю жизнь, он уж и не помнил, сколько. И всю жизнь он её не любил, забыл даже, что она женщина. Ну, жила рядом, должен же кто-то в доме живой быть? Хоть кошка. Или домовой. Чтобы духом живым пахло. А что у неё там на душе - да и в голову ему не приходило узнать, не помнил, когда и словом в последний раз перемолвились, может, месяц назад, а может, и больше.
И этой ночью долго лежал Семён без сна, вспоминая Веру. Вдруг увидел он, что и не знал старуху совсем. Вроде жизнь рядом прожили, а - не знал. Никогда и не интересовался, что у неё на душе, о чём думает, чем живёт. Жила рядом, а как стена меж ними стояла. И дети так к матери относились - подай-принеси, а любви-то и не было. Непроглядной была старухина жизнь, подумал впервые Семён. Вот у него и любовь была, то Агния, то Зойка, Фенька вот напоследок. А она, Вера-то, всё работала и работала, как машина какая.
Долго вертелся Семён на пустой постели, забылся чутким сном, а очнулся, услышав, как привычно поёрзал кто-то по голику на крыльце, да брякнула щеколда. Собака коротко взвыла и замолкла, слышно было, что она, зазвенев цепью, лезет в будку. Заскрипели половицы под знакомыми шагами, тёмная фигура застыла за занавеской-задергушкой, отделяющей маленькие сенцы от горницы.
Семён резко сел в постели. Хрипло позвал вполголоса: «Вера!» Ответа, конечно, не было, да он и не ждал, и так было ясно, кто это. Занавеска откинулась наполовину, старухин силуэт ясно выделялся на фоне стены. Худые руки приподнялись в зовущем жесте, незрячие закрытые глаза будто прожигали Семёна насквозь. Неверно ступая на негнущихся ногах она подошла к обеденному столу, наощупь нашарила оставленную там грязную тарелку, потянула ее к рукомойнику, по пути выронив ложку, та со звоном покатилась по полу. Все движения были узнаваемы, но как-то нечеловечески сухи. Вот она ополоснула тарелку, зашарила вслепую по стене, где всегда висел чистый рушник, его там не было, опустила руки, будто не зная, что делать дальше - тарелка выпала и разбилась. Не обращая внимание на шум и разлетевшиеся осколки, старуха вдруг повернулась в два движения и медленно пошла к кровати. Этого он вынести не мог, как бывало в детстве, старик натянул на голову одеяло, и когда холодные, одеревенелые руки начали слепо елозить, ища его, он, чтобы не закричать, до крови закусил ладонь. Сердце билось где-то в горле, он чувствовал, как холодный пот выступил на лбу, в ушах зашумела кровь.
-Семён! Пойдём со мной, Семён! - слышал или не слышал он Верин голос?
Он не видел, как старуха ушла. Когда очнулся, в избе никого не было, лишь слабо пахло, как вчера, свежей землёй. На слабых ещё, трясущихся ногах Семён пошёл к соседке. Та, увидев его серое от страха лицо, не стала расспрашивать ни о чём, метнулась в комнатку, принесла оттуда графинчик с самогонкой, налила, протянула старику - выпей сперва, потом расскажешь. Дед выпил, как воду, даже не понимая, что пьет. Поставил стакан на край стола, невидяще пошарил рукой по скатерти, Фенька, подскочив, успела подхватить стакан, а то бы упал, разбился. Семён попробовал говорить, но из горла шел клекот. Он прокашлялся и не своим, севшим голосом сказал:
- Вера приходила, вторую ночь уже.
Феня как-то враз поверила, а у Семена будто ношу с плеч сняли - плечи опустились, темные, узловатые руки, лежащие на белой скатерке, снова слепо заискали, зашарили и соседка, плеснув в стакан, подставила его старику прямо под руку. Семен будто очнулся, посмотрел на стакан, перевел взгляд на женщину:
-За что мне такое? Стоит и будто зовет меня, глаза закрыты, простоволосая, и кричит беззвучно, будто имя мое кричит одними губами, без духа. Духа-то в ней боле нет. Что делать-то?
-Холодно Вере, вот и пришла, - только и смогла выдавить из себя Фенька. - Ты уходи, Семен, от греха, нечего нам теперь с тобой видеться, и душегрею Верину забери, повесишь ее в сенцах, может, заберет, да и уйдет она совсем. Холодно ей без душегреи-то.
Сунула ему в руки кацавейку, и засуетилась, выталкивая за порог.
-Да, вот еще что я слыхала от людей, человек неупокоенный обморочь наводит, манит за собой. Вот чтобы за Верой не уйти, ты таз с водой поставь, там, куда чоботы ставишь, позовет она тебя, поманит, ты ноги-то в таз с холодной водой поставишь, вся хмара мертвячья с тебя и сойдет, ну, чего встал, у меня еще дел не переделать, взял, что хотел, да и уходи.
Не работалось ему в тот день, ничего путного сделать не мог, всё из рук валилось. Вечер близился, Семёну становилось не по себе. Придёт ли сегодня Вера? - гадал он. Поел ли, нет ли, не помнил старик. Всё думал о жене-покойнице. Его то пронизывал холодными волнами страх, то одолевало раскаяние. Руки тряслись, дыхание перехватывало. Дремота сковывала движения - третью ж ночь не спал, усталость брала своё, а лечь в постель боялся, ну как покойница вернётся снова. Но к ночи решился, будь что будет. Лёг, накрылся одеялом, хотя теплее не стало, но одеяло как-то успокаивало, казалось надёжной защитой, как в детстве.
Ходики тихо отмеряли время. Этот привычный звук затягивал в омут сна. Кукушка из часов прокуковала час, второй. Семён совсем уже спал, когда коротко взвизгнула собака, затем стукнула дверь, и шаркание знакомых ног послышалось в сенцах. Сердце у Семёна вдруг снова оказалось в горле, по-вчерашнему, а когда занавеска распахнулась, оно вдруг ухнуло куда-то вниз, как оторвалось. Шаги проскрипели по избе и остановились. Внезапно наступившая тишина резанула уши...
Затянутое волглым туманом, вставало сентябрьское утро. Первый иней отчертил белые волнистые линии по побуревшей траве. Соседка, подходя ко Семенову двору, слегка озябла, тем удивительнее ей был вид расхабыренной настежь двери. Калитка тоже была раскрыта, собачья будка пуста. Предчувствуя недоброе, без стука вошла она в опустевшую хату. Хозяина не было, только лежал опрокинутый таз, растекались в остывшей луже комья желтой глины, да две пары следов уходили вон из избы.
Этот рассказ мы написали вдвоём с treasurer_zero
Все совместно написанные истории находятся по тегам Братья Гон-куры и Переписка Энгельса с Каутским